Ольга Ковалик
В этом году исполняется 570 лет Софье Фоминичне Палеолог. Даты её рождения нет, только год – 1455-й, и то приблизительный. Её порфироносный образ до сих пор не вполне исследован, но факты, преодолевшие норовистое время, многозначительны. Вот один из них: пленительная дева ловко сменила данное в Византии имя Зоя на полученное в Риме – Софья. Мудрость показалась ей милее самой жизни. Мудрость созидания и художества
Сила знаменитого брака
Достопримечательная личность «отрасли Царственного древа, коего сень покоила некогда всё Христианство православное» сыграла ключевую роль в отечественной истории последней четверти XV века. Тогда Москва пустилась в рост и ничто уже не могло помешать её преуспеянию. Архитектура крепнущей столицы закипала необыкновенно-праздничными красками. Жизнь напитывалась византийским светом, будто исходящим от наследницы великой призрачной империи, которая, вступив в нечестивую сделку с Западом, предпочла политическую целесообразность преданности государственной религии. Незадолго до рождения Софьи история вынесла беспощадный вердикт деморализованной Византии: «второй Рим» медленно опустился на дно Вечности, и в его открытых, застывших от ужаса глазах отражались золотые своды Айя-Софии.
Благословенный союз Ивана III с Софьей Фоминичной, свершённый в 1472 году, зеркально отразил супружество великого князя Владимира и обольстительно-утончённой Анны Багрянородной, которое в конце X века наделило «монархов наших правами императоров греческих». Уже в 1473 году Сенат Венецианской республики объявил Восточную империю уделом московского князя «в силу знаменитого брака», а в январе 1474-го впервые на дипломатическом уровне Иван Васильевич был увенчан титулом «царь» (без венчания на царство).
Софья позиционировала себя не столько великой княгиней, сколько «цареградской царевной», справедливо полагая, что своим замужеством сделала московских государей преемниками византийских самодержцев, а Москву – геополитическим замещением Константинополя. Так, к молодому государству был привит постулат о богоданной власти русского царя и богоизбранности его как главы Церкви, что явилось порукой за благополучие всего православного мира.
Софья была племянницей последнего императора Византии, внучкой последнего франкского правителя Ахейского княжества, сестрой последней деспотиссы Сербии. Последняя в роде – участь и незавидная, и многообещающая. Честолюбивая принцесса-сирота не дала пропасть своей судьбе и, пустив в ход виртуозное лицемерие, выбилась в панны. Поселившись при дворе папы Пия II, а потом его преемника Павла II, она махнула в католичество, чтобы иметь достаток, приличный девице царской крови.
Её следующий благодетель, папа Сикст IV, заказчик гениальной Сикстинской капеллы, был жестоко разочарован в своей подопечной, когда та, вступив на русскую землю, сразу засвидетельствовала свою православную веру и тем самым предала мечту понтифика окатоличить Московию. Софье удалось обвести вокруг пальца самого «викария Христа». Величавая красота почившей Византии блеснула напоследок строптивой прелестью византийской царевны.
Коварное своеволие
Впрочем, могла ли Софья не утратить иллюзию сакральной власти? Она видела, как брат Андрей без тени брезгливости торговал унаследованной императорской короной, а опекун грек-кардинал Виссарион ради идеалов европейского гуманизма свой священный сан митрополита Никейского принёс в жертву униатскому титулу «Латинский патриарх Константинополя».
Откровенное двуличие царевны вполне сошло за разумный личный опыт и встряхнуло двор некрасивого и сурового Ивана Васильевича. Кремлёвской Никой – своевольным символом и величавым «атрибутом» царской власти представлялась Софья всеведущему послу Священной Римской империи Сигизмунду Герберштейну. Она одарила великого князя эмблемой Палеологов с золотым двуглавым орлом – эдаким задорным золотым петушком, ловко вращающимся между Западом и Востоком.
Софья воссела на престол в наиважнейший переходный момент, когда Московская Русь де-юре признавала верховенство ордынского хана, а де-факто была независимой от Большой Орды, что видно по недобросовестному отношению Ивана Васильевича к выплате дани с того знаменательного 1 августа 1472 года, когда русская рать отбила у Тарусы наступление войска Ахмата. Через три месяца наследница басилевсов своим явлением на Москве освятила русское правление. Она не пожелала мириться с полувассальным положением супруга, всё же признающего ханов «царями» выше себя. Не быть ей «рабынею ханскою»! А потому надо вытеснить татар из Кремля.
Сведущая в доктринах византийской внешней политики и «брачной дипломатии», деспина знала, в каком тоне обращаться к одной из ханских жён, «курирующей» православную церковь, и перед каким аргументом та не устоит. Она сослалась на волю свыше, побудившую её к созданию Никольского храма непременно на территории Ордынского подворья. Государыня ублажила сакральный вкус басурман, преклонявшихся перед святым чудотворцем и считавших его «русским богом». Согласие «царицы» было получено. Такова предыстория кремлёвского собора Николы Гостунского, построенного между колокольней Иоанна Великого и Константино-Еленинскими воротами.
Предчувствие Третьего Рима
Вообще, исторические анекдоты и полулегендарные династические «сделки», в которых Софья Фоминична играла главную роль, выдают в ней знатока театральных представлений, римских карнавалов и авантюрных романов, где лукавая правда тонко переплетается с простодушной кривдой.
Порфироносная госпожа прибыла из Рима в Москву как медиатор итальянской и византийской культур, уже взаимно обогащаемых идеями, формами, символами, и заложила процесс погружения русской религиозной культуры в неведомый ранее светский контекст. Царевна открыла новый хронологический участок – фрязинизм, исторически сопряжённый с деятельностью её супруга Ивана Великого – собирателя русских земель ради упрочения «твёрдого и честного и крепкого царства».
К концу 1472 года государь заслужил статус завидного жениха. Он начал самостоятельно выстраивать «братские и дружеские» отношения с третьими странами, например с Крымским ханством. Независимость Московской Руси практически признало Польско-Литовское государство. Вечевой Новгород был на излёте своей гордой самостоятельности. Победа над войском хана Ахмата в сражении под Алексином избавила Русь от самой главной, больной и рутинной ордынской темы. В период преодоления кризиса национальной государственности Иван III занял лидерскую позицию.
Казалось, Бог вот-вот заключит с русским людом завет и даст обетование, что все праведники будут венчаны на Царствие Божие и сойдёт на «светлую Русь» Небесный Иерусалим. Вскоре эта дума ляжет в основу политической программы развития Русского царства с теократическим центром в Москве – признаваемой, по примеру Константинополя, Новым Иерусалимом. Через несколько десятилетий, в 1492 году, митрополит Зосима, как и всё просвещённое окружение Софьи, предощутит в стольном граде Новый Рим, а в крепнувшем государстве – империю, пространство и наследие которой никогда не исчезают даже после номинального распада и остаются в особенностях культурного и социального строя населения. Иван Васильевич опирался и на ордынский, и на византийский опыт. Если первый был, как говорится, в крови, то второй требовал реконструкции во внешней и внутренней политике.
Под влиянием супруги великий князь начал сверку своего государственного курса с европейскими
идеологическими «стандартами», подхваченную московскими книжниками, которые принялись протягивать нити континентальных идей через ушко русских идеалов. «Римская» тема была для них в приоритете. Однако тот «Рим» не ассоциировался с центром «латинской прелести», а мыслился городом-мифом – символом древней христианской общности, законным преемником которой являлась лишь одна Москва.
Русские ромеи
Наделение правителя титулом «август-кесарь» давало право самой государственности освящать религию, а не наоборот. Металегенда «Кесарь Август – Третий Рим» была одной из отправных точек крайне противоречивой вестернизации Московской Руси, то совершавшей исторические прорывы, то упиравшейся в культурно-политические и психологические тупики ксенофобии. Дозированный «европеизм» непременно испытывался церковными канонами и преданиями.
Ещё с середины XIV века обильным потоком хлынула на русскую землю духовная практика византийского исихазма, ставшего официальной идеологией православной церкви во время правления предка Софьи – Иоанна VI Кантакузина. Исихасты, то есть аскеты-молчальники, затворники, считали русских «людьми нового Рима» – ромеями, подчинёнными Вселенской церкви. Московского великого князя они признавали «благороднейшим сродником», а митрополию Киевскую и всея Руси – достойной особенной чести и помощи, «тем более что она имеет в соседстве много нечестивых и огнепоклонников». «Умное делание» практиковали Антоний Печерский, Сергий Радонежский, Андрей Рублёв, Феофан Грек.
Была ли царская невеста сведуща в исихазме? Знала ли она о пророчестве, возникшем среди исихастов во время падения Константинополя: будто наступит время и русый желтоволосый народ нанесёт смертельный удар по государству турок? Трудно сказать. Переступив границу русского государства, Софья отмахнулась от церковной унии (правда, не без давления со стороны митрополита Московского Филиппа I) и открыла свою истинную (единственно приемлемую?) миссию посла позднепалеологовского гуманизма. Если великая княгиня не оправдала внешнеполитических чаяний своих римских наставников, то её цивилизационные труды пришлись бы им по душе. Она явилась на Русь как образец для подражания неизбывному великолепию Восточной Римской империи. И это особенно увлекает.
Миссия эпохального союза
Софью сызмала окружали первые величины искусства и мысли. Она была сверстницей Пинтуриккио, Боттичелли, Перуджино. Её личность взрастили титанические фигуры Ренессанса папа Пий II и кардинал Виссарион. Последний приютил в своём доме византийскую царевну. Он пламенно почитал написанную евангелистом Лукой икону Богоматери Одигитрию – покровительницу Византийской церкви, а значит, всего православия, и передал этот ревностный культ своей подопечной. Та и впрямь неусыпно ублажала образ Путеводительницы.
Если браки совершаются на небесах, то супружество Ивана и Софьи наметилось ещё в 1460 году, когда главу апостола Андрея Первозванного перенесли из покорённой османами провинции Мореи в Рим. Возглавлял самое бесподобное в XV столетии шествие Фома Палеолог – отец царевны. Торжественная процессия с одной из главных христианских реликвий тронулась в путь из города Патры и завершилась в граде апостола Петра через два года. Апостол Востока вошёл в «приют святынь» для нетленного воссоединения с родным братом апостолом Петром.
Однако эта роскошная манифестация не достигла главного – фактического единства христианских церквей, на что, скорее всего, рассчитывали Виссарион с папой Пием II. Пожалуй, тогда-то их и осенила мысль об эпохальном союзе Ивана III и Софьи, в результате которого православная церковь должна была оказаться в цепких объятиях Рима, примкнуть к делу освобождения Константинополя и наконец-таки подписать унию, провозглашённую Ферраро-Флорентийским собором.
Следующий папа – Павел II продвигал этот матримониальный план на дипломатическом уровне. Начало положил дворянин-авантюрист Джан Баттиста делла Вольпе, после принятия православия ставший Иваном Фрязиным. Будучи доверенным лицом великого князя, он в 1469 году доставил из Рима в кремлёвские палаты портрет Софьи Палеолог, возможно, кисти Антониаццо Романо или Мелоццо да Форли, творивших для понтифика и Виссариона.
Сдобная красота девицы заинтриговала и раззадорила страсть московского государя. Папа Сикст IV с особой торжественностью совершил в соборе Святого Петра заочное обручение Ивана III и царевны, которая должна была склонить супруга к участию в крестовом походе против османов. Недаром Святой Престол ассигновал в её пользу часть средств из специальной «монополии», предназначенной для нужд войны с турками.
Миссию Софьи подчёркивал и вышедший в море крестоносный флот – как раз в день её обручения. Сам путь «королевы русской» из Рима в Москву был осенён Крестом и воодушевлён Мечом. Поговаривали, будто папа обещал дать за своей протеже все захваченные турками греческие земли, если Ивану Васильевичу удастся их отвоевать.
«Добытая жар-птица»
Её долгий путь на Русь завершился 11 октября 1472 года в вольном Пскове, где царевна, «знаменитая своей красотой и своим высоким родом», с непритворной молитвой припала к иконе Божией Матери в Троицком соборе, будто списанном с образа горнего Иерусалима. Псковичи возрадовались склонности великокняжеской избранницы.
Умильно-торжественная церемония повторилась и в строптивом Новгороде, куда Софья направилась из Пскова. Ровесница падения Византии, она не утратила родовой духовной связи с первостепенными константинопольскими святынями – Софийским собором и образом Девы Марии. Их-то царевна и встретила в вечевой столице, где особо величалась Лиддская Одигитрия, «бежавшая» из турецкого Константинополя в священный центр Новгородской земли.
Не казалась ли сама Софья Фоминична символом святыни, скрывшейся в последнем оплоте православия? Её чудесное явление сопрягало «новую Великую Русию» с благочестивой Византией.
В стольный град своего жениха 17 летняя римлянка вступила в ознобном ноябре 1472 года и 12-го числа была обвенчана с ним в обожаемом Москвой Успенском соборе, правда, ещё не до конца перестроенном мастерами Кривцовым и Мышкиным. Действием Божественного промысла якорь её судьбы был брошен в православной Руси.
Кажется, тогда царевна уловила, что мудрость, учёность, художество, привычно связанные для неё с древней образованностью, её новые соотечественники не представляли свободными от христианских догм и чурались синтеза эллинизма с православием. В результате «еллинский» воспринималось ими в значении «языческий». Самим же византийским гуманистам-эллинам русские казались варварами.
Кремлёвское Лорето
Софья не предала греко-латинской культуры, античные прообразы которой подгонялись под христианский «стандарт». Идеалы гуманизма, привитые ей поборниками классической древности Пием II и Виссарионом, проявились во фресковой роскоши Благовещенского собора, где, согласно воле Василия III Ивановича (не в память ли о почившей матери?), впервые на Руси ветхозаветные пророки и отцы Церкви очутились по соседству с античными властителями дум. В этом великокняжеском домовом храме, перестроенном в 1484–1489 годах при Иване III, хранились святыни, принесённые Софьей в приданое не одному лишь супругу, а всей его державе.
Не случайно в кремлёвском Благовещении сошлись две загадочные легенды, напрямую связанные с датой венчания византийской царевны. Вдруг откуда ни возьмись появился точный год основания собора – 1291 й, совпадающий с завоеванием сарацинами Святой земли и чудесным перемещением жилища Девы Марии с Её образом евангелиста Луки в прекрасную Иллирию, а спустя несколько лет на холм в Лорето, что на берегу Адриатики. Тогда же, к 1472 году, был документально зафиксирован «культ Лорето» – почитание Назаретского Дома Богоматери, в которой «новая Ева» познала Благовещение.
Допустим, Софья Фоминична решила актуализировать значение домовой церкви своей семьи. Ей было по силам утвердить в Москве дом-церковь Богородицы в согласии со смыслом «летящего» лоретского храма, нашедшего пристанище не только в сладостной лавровой роще (так переводится «Лорето»), но и среди хмурых сосен Боровицкого холма.
Именно в Благовещенском соборе в 1405 году Феофан Грек впервые во всём православном Востоке создал фресковый цикл на темы Апокалипсиса. Какие мысли занимали Софью при взгляде на нижний ярус северной стены, где пылала красным победительным цветом Жена, облечённая в солнце? Под её ногами мерцала студёная покойная луна. Сын в Её чреве уже был восхищен к Богу и престолу Его. А красный змий о семи головах всё норовил поглотить новорождённого. Но Жена, обретя крылья орла, бежала в пустыню…
Так и царевна Софья, оставив два Рима, приют нашла в третьем – в Москве. Но не в «пустыне», а в державе Торжества Православия, мучительного диалога Жизни со Смертью, сосредоточенного испытания сердец и душ человеческих.