Порядок слов – мой

Лев Александрович Аннинский почти никогда не носил галстук: во всяком случае, такового я у него не видел. На нём, как правило, были какие-то расхожие курточки, которые придавали ему вполне неофициальный вид. Впрочем, это как бы гармонировало с его духовным составом: во всех своих ипостасях он был неофициален.

Трудно вообразить, чтобы автор «Ядра ореха» (1965 г., первая его книга) занимался какой-либо иной деятельностью. Литература, похоже, была не столько его профессией, сколько естественным образом жизни. Вместе с тем он постоянно нарушал привычные установки, каноны, приличия, правила и запреты. В 1939 г., пятилетним мальчиком сыграв проходную роль в кинофильме «Подкидыш» (где снимались Р. Зелёная, Ф. Раневская, Р. Плятт), он словно бы закрепил за своей будущей участью двусмысленное название фильма. Случалось, коллеги по цеху, прочно укоренённые в профессии, воспринимали новоявленного собрата «как беззаконную комету в кругу расчисленном светил». Отечественная критика, в той или иной степени полагавшая себя законной преемницей «неистового Виссариона», отнюдь не отрицала актуальность указанного эпитета. Но Аннинский был начисто лишён этого конфессионального свойства. Он вовсе не рвался критически разбирать тот или иной авторский текст. Ему была важна связь этого текста с тем, что его породило. Он (критик!) утверждал, что не чувствует себя вправе «судить кого бы то ни было». Не без некоторой, очевидно, усмешки (самоусмешки) он объяснял это тем, что, будучи человеком жалостливым «и, извините за выражение, сентиментальным», не может сказать бездарному человеку, что тот бездарен. Но тогда, спрашивается, зачем заниматься вроде бы не своим делом? «Я, – говорит Аннинский, – рассказываю о том, что происходит во мне, когда я читаю чужой текст… Мне интересно рассказывать. Если это интересно другим людям – я им благодарен». Это совершенно неожиданный поворот сюжета. Кто тогда разъяснит взыскующей публике, «что такое хорошо и что такое плохо»? Без попечительной служебной подсказки ей, очевидно, этого не понять. Но «концепция» Аннинского была проста. Читателю прежде всего открывался духовный мир автора, а не ожидаемая «система оценок». С. Чупринин удачно назвал подобный подход «перехватом темы». Однако при этом не исчезало то, что А.А. Ухтомский именовал «доминантой на лицо другого». Отсюда –бесчисленное количество предисловий, статей, рецензий, эссе (утверждают, что их было написано более пяти тысяч), двадцать книг и т.д. «На троне вечный был работник», – рискнули бы мы сказать, если бы понятия «трон» и «Аннинский» не были столь противоположны.

Конечно, автор «Лесковского ожерелья» – прежде всего писатель. Его можно узнать по абзацу, как хорошего поэта – по строфе. Надеюсь, что и о нём когда-нибудь будет написана достойная книга в серии ЖЗЛ.

Помню, с каким упоением я вчитывался в «Ядро ореха» (на котором Лёва – позволю назвать его, как называл более полувека – оставил трогательную и печальную надпись). Никто не писал так личностно о русской поэзии. Он говорит, например, что в стихах Евтушенко его прежде всего поразила новая нетрадиционная рифмовка. Могу подтвердить: на вечере в Литературном музее, впервые увидев и услышав автора «Шоссе Энтузиастов», я вздрагивал при каждой подобной рифме. И больно толкал в бок недоумевающего школьного приятеля. Дело между тем было в звуке: фонетически он выражал эпоху. Он был её совестью, её дерзостью, её сутью. И, может быть, намёком на будущие, казалось, ещё не открытые смыслы.

В 1971 г. Аннинский опубликовал книгу «Как закалялась сталь» Николая Островского». Это был социальный заказ – во искупление того, подвергнутого публичному остракизму, дебюта. Заказчики, видимо, полагали, что давным-давно заезженная эмблематичная советская тема спасёт подмоченную репутацию комментатора и введёт его в узаконенный литературный синклит. Книга, однако, удивила публику не менее, чем предыдущая. Другое её название – «Обручённые с идеей» содержало скрытый драматический подтекст. Не зря Аннинский любил повторять: «Слова ваши, порядок слов – мой».

Он как-то сказал, что хочет быть специалистом только по человечности. На первый взгляд это выглядело кокетством. Равно как и ответ на вопрошение – что будет делать критика, если литература, к примеру, исчезнет: «К примеру, объяснит её исчезновение». Впрочем, он имел на это право.

Просвещённые читатели (а таковых тогда, подозреваю, было значительно больше, чем ныне) его понимали и принимали. С писателями получалось сложнее. Один из них отозвался так: «С полным знанием дела я утверждаю, что ни одной работы Аннинский не написал по душе, а всё писал по надобности или за деньги. Оттого все его работы огромные мыльные пузыри». В связи с этой бесподобной аттестацией меня утешает лишь мысль, что упомянутый автор однажды обругал и меня – причём столь же убедительным образом.

Помню, Аннинскому были близки стихи Владимира Соколова:

Смеясь, он любил повторять, что только три российских литератора – он, Владимир Соколов и, не скрою, автор этих заметок удостоились чести (или, если угодно, отважились) печататься в двух диаметрально противоположных изданиях – «Новом мире» и «Октябре». (Вспомним: «Порядок слов – мой».)

Я любил Лёву Аннинского. Разговор с ним – это всегда радость, западавшая в душу. Он был добр, отзывчив, внимателен, бескорыстен. У него, думаю, не было врагов. Между тем высоко ценимая им тайная свобода не раз подвергалась жестоким испытаниям. И ещё: его всегда отличало интеллектуальное благородство. Он никогда не отказывался прийти на мои выступления (впрочем, это было взаимно). Как-то я попросил его посмотреть довольно значительные по объёму главы моего «Последнего года Достоевского». Он без обычных в таких случаях проволочек возвратил мне рукопись – с написанными от руки краткими и убедительными соображениями.

Он иногда цитировал мои строки:

Его удивляло, как мальчик, не заставший первые дни войны, сумел угадать упования другого поколения. В ответ я полусерьёзно намекал на родство душ.

Казалось бы, сочинитель сугубо кабинетный (помню его, усердно сидящего в третьем читальном зале Ленинской библиотеки), он обожал пешие и байдарочные походы, туристические вылазки и т.д., и т.п. Его умственный потенциал требовал интимной связи с физическим миром. По утрам он непременно бегал на большие дистанции. Как-то в Коктебеле я с горестью отстал от него при нашем стайерском перемещении от Дома творчества к Тихой бухте.

Спешу попросить прощения за упоминание ещё одного личного момента. Влияние Аннинского на молодёжь было благодетельным и глубоким. Его семинар в ИЖЛТ (Институт журналистики и литературного творчества) в течение пяти лет посещала моя будущая жена. И на нашей свадьбе я признался Лёве, что брак сей мог состояться не в последнюю очередь потому, что у меня с его ученицей обнаружилось весьма редкое совпадение литературных вкусов и предпочтений.

Он был мужественный человек. Когда заболела Шурочка, его первая и единственная жена (этот порядок цифр редок в писательском мире), он при отсутствии домашних условий брал её с собой на выступления и бережно опекал. Она умерла в 2010 году. В 2019-м – за несколько месяцев до его собственной кончины – он похоронил старшую дочь.

За много лет он собрал (и затем частично опубликовал) колоссальный материал по своей родословной. Он не желал быть Иваном, не помнящим своего русско-еврейского родства. Его отец, А. Иванов, пропал без вести в первые месяцы войны. Аннинский хотел быть укоренён в семейной истории, которая для него совпадала с историей его страны.

Не имевший даже кандидатской степени, он был научно цитируем, популярен, уважаем, востребован. Но одна из последних его книг – «Эвтерпа в лапах Гименея (Любовь и брак в жизни великих русских поэтов)» вышла тиражом в 500 экземпляров. Притом, например, что книга «Три еретика» (1988) имела тираж 100 000 экз. Россия переставала быть литературоцентричной державой. Аннинский не мог этого не чувствовать.

Когда он умер, я написал строки, которые хотел бы здесь повторить:

«Последний раз я навестил его 19 октября. Он был уже очень слаб, с трудом говорил, но пытался шутить и даже немного полистал принесённую мной книжку. Мы вспомнили нашу первую встречу – в году, кажется, 1963-м, в редакции «Знамени», где я (не ведая, что он находится тут же) громко восхищался какой-то его статьёй.

Минуло более полувека.

В эту последнюю встречу он поблагодарил меня за только что вышедшую программу о нём («Игра в бисер»), которую он, слава богу, успел посмотреть. Прощаясь, я хотел было повторить сказанные мной в той передаче слова – о горячей любви к нему, о том, как много он значил в моей (и не только моей) жизни. Но – сумел лишь поцеловать его руку.

Но скажу, как всегда: помним, пока живы.