Рахимжан ОТАРБАЕВ
Похоже, прежде чем умрёт, эта старуха успеет вконец выжить из ума. Да, были славные времена, когда он, Санакбай, одним только свистом сбивал овец в огромную отару, а она кувыркалась как сыр в масле. Стоило ему только, скрестив брови, нахмуриться, так всё: вставала на цыпочки и семенила ногами, как смиренная коровка копытами. А теперь же возгорается, словно прядь пуха для растопки. Её острый язык, воспламеняя рот, шурует там огонь и так, и сяк.
– От болей в пояснице стала калекой. Уезжаю в райцентр к целителю. Почему на дорогу не отдал пенсию полностью?
– Не много ли требуешь?
– Опять собираешься в магазин. Как всегда, продуешься в карты. Иди, иначе останешься без причитающейся тебе доли, иди.
Язвит, что ли? Попробовала бы так высказываться, когда он был на коне.
…К полудню ходил на почту. Давали пенсию. Смехотворная сумма. Капают в ладонь гроши величиной с помёт сороки. Вот тебе на всё и про всё. Вернувшись с почты, всунул ей в руки купюру в тысячу тенге:
– Вот, купишь бесенятам конфеты, – сказал, имея в виду своих внуков. Старуха, с каждым своим шагом взвизгивающая от боли в пояснице, увидев в руке лишь одну сиротливую бумажку, распалилась ещё больше. Неужели только притворяется больной? Когда носится вокруг него, то просто обдаёт его ветром своих юбок.
– Уйду, буду жить у сына и невестки. Оставайся с ними, – намекает на Ерлепеса, старика-корейца и русскую сторожиху.
«Как будто сможешь ужиться в многоэтажке, – подумал про себя. – Вот бы хоть краешком глаза увидеть тебя взгромоздившуюся на унитазе, словно сова!»
Что-то ещё болтает о магазине? Ну, не без греха. Но что тут такого?! Ну, раз в месяц, навещая сторожку Антонины, опустошают бутылку-две злодейки с наклейкой, это правда. Играют на мелочь в карты. А какая ещё забава может быть в этом захолустье?
– В былые времена…
– И чего ты достиг? Отогнав свою отару в руки шпаны, сел и сидишь сиднем.
Даже слова не даёт вставить. Со стуком хлопнула дверью. Говорю же – только притворяется больной. У неё одна серьёзная болезнь: скучает по своим внукам. Если бы у неё действительно болела поясница, то смогла бы она играючи допереть полосатую китайскую сумку, в которую вместится взрослый человек? Вон как спешит на автобус, отправляющийся в райцентр. Жаль, что хотя бы разок не прошёлся четырёхжильным кнутом по её крупу…
В былые времена… Разве он не тот Санакбай, который внёс и свою лепту в дела страны, получившей независимость? Его ровесники, хотя и подшучивают над ним, всё же правы: что было, то было.
…В то время ему исполнилось ровно пятьдесят пять. Перейти дорогу Санакбаю, крупному горбоносому мужчине с аккуратными усиками, выглядевшему, как сосновый комель, мог только директор совхоза. Дело прошлое – тот рыхлый, низкорослый мужичок, заметая следы своего воровства, уже покинул эти края, даже отца бросив на произвол судьбы… Ничего путного из него уже не получится.
Была ранняя весна. Запасы сена уже иссякли. Овцы от голода грызли ограду старого скотного двора, проели в ней огромные зияющие дыры. Ягнята, оторванные от матерей, вымирали. От директора, который ещё две недели назад обещал прислать корма, помощников, чтоб принимали окот, выхаживали сакман, никаких вестей. Доходят только слухи, что он женил своего сына, устроив пир горой.
Отчаявшийся и обозлённый, сел на коня. Обдув рукава ветрами, к полудню доскакал в райцентр. Прямиком направился в контору. По пути к ней возле магазина встретил троих-четверых своих ровесников. Те прямо бросились к нему с объятиями. Один из них, уже без зубов, даже расцеловал, обслюнявил обе щеки.
Промозглый весенний ветер, от которого валится даже нар величиною с яр, добравшись до костей, сковал всё тело. С трудом сошёл с коня, да и то не без помощи дружков. Им, ведшим между собой бесплодную беседу, только того и надо было: гостя. Настояли, что надо согреть уста. Ведь так редко видят его! Наперебой галдели: мол, раз нету сваренного мяса, заменим его сорокоградусным бульоном из бутылки. И с этим напором дружественных, хотя и шершавых от старости рогов он не справился. Каждому из друзей детства купил по две поллитровки.
– Пейте, пока не лопнете, и не забывайте меня до самой смерти, – наказал каждому.
А как же самому – за компанию – не хлопнуть? Помнит только, как, вдев ногу в стремя, сказал на прощание:
– Всё, мне пора.
Дальнейшее в сплошном тумане. Когда в голове наступило короткое просветление, он уже стоял в кабинете директора. Перед глазами то темнело, то смутно светлело. Показалось, что тот сидит, развалившись в кресле. Ни привета ни ответа. Санакбая охватило возмущение. Но слова не выходили: вместо них попёрла икота. Глаза то темнели от сгущающихся видений, то ненадолго развиднялись. Лик директора то ясно различим, то, впитавшись в полумрак видений, исчезал.
– Эй! – воскликнул наконец Санакбай. – Проклятый пройдоха! Неужели из-за свадьбы твоего сына должен дохнуть наш скот?! Нет ни охапки сена, и всю зиму не было кормов. Ягнята дохнут. Завтра сами же будете требовать увеличения поголовья. Вот тебе ягнята! – скажу тогда. – И он загодя выставил директору кукиш, из которого торчал давно не стриженный ноготь большого пальца. Да ещё и плюнул в придачу. – Вот тебе! Чего молчишь? Нечем крыть?! В июле, когда даже мухи дохнут от жажды, у нас нет воды. В стужу, когда ревут волы, у нас нет кормов. Живём как в степи, как отрезанный ломоть. Вместо того чтобы справиться сначала о здоровье, каждый из вас начинает расспрашивать о поголовье… Нами-то, людьми, интересовались когда-нибудь, а? Твердите о перестройке. Да провалитесь вы вместе с ней в тартарары! – политизировал он концовку своей гневной тирады.
И только тут мал-мал успокоился.
– Дядя, директора нет на месте: провожает сватов, будет только завтра.
Резко повернулся на голос. В дверях стояла молоденькая испуганная секретарша. Миражи, застилающие глаза, рассеялись. Заметил: кресло пусто. Над ним только портрет Горбачёва. Нельзя сказать, что это бездушная карточка: взгляд генсека проникал до глубины души. Неодушевлённый предмет, а надо же – неотличим от оригинала. Бурое родимое пятно на правой стороне лба стало чернеть: так сурово глядел генсек на чабана.
– Дорогой Санакбай, да неужели ты такой горлопан?! – будто упрекал он.
Охваченный одновременно и гневом, и стыдом, взобрался на коня и щедро пустил кнут по его крупу. А потом оказалось, что эта пичуга разнесла слухи о его казусе по всей округе. Даже совсем посторонние люди хохотали, почёсывая животы. Местной легендой стал этот нелепый случай.
Горбачёв, раскритикованный Санакбаем вместо директора, похоже, сдался, не выдержал нападки. «Ладно, Санакбай, хватит мне уже сопротивляться». Сумятица в стране закончилась тем, что одним достались зимовья, другим – кочевья. Словом, наступила независимость – правда, с нею пришли и новые, свои неурядицы. Но кто посмеет сказать, что независимость обретена без помощи Санакбая?!
В прошлом году, когда пришли свататься к дочери двоюродного брата, живущего в соседнем ауле, он тоже попал на застолье. Под хмельком захотелось прихвастнуть перед прибывшими с подарками сватами. «В тот год, когда я отгонял стада овец в Петербург», – брякнул невпопад. За столом удивились и стар и млад. Только двоюродный брат, не пропади он пропадом, по-сайгачьи пошевелив от стыда лопатками, пробормотал: «О брат, есть же и другие близлежащие к нам города».
– Да, Саке, мы давно уже наслышаны о вашей славе! – шутливо стали на его сторону будущие родичи, заглаживая новый его казус.
Пусть судят-рядят, но перед его глазами попеременно мелькают события прошедшей жизни, тех времён, когда на руне овец вили свои гнёзда жаворонки. Хотя и не был он в Петербурге, но мечтать о пешем походе туда понуждала не водка, а тоска по минувшему.
Приватизация. Этот проходимец и пройдоха – директор, сняв с общего котла все сливки, сбежал неизвестно куда. Блеющих овец, якобы в качестве своих долевых вкладов, стали высмыкивать главные совхозные специалисты. Санакбай же, опираясь на свою гёрлыгу, проклиная злые козни эпохи, остался всего лишь с двумя десятками овечек. Оттого-то и бесилась старуха!
Не заметил, как, перемогаясь со своими мыслями, дошёл до входа в единственный в ауле магазин. В примыкающей к нему сторожке мелькнула голова Антонины. Вслед за головою, опираясь на своё ржавое ружьё, сполна появилась и сама рыжая старуха.
– Санак, милости просим. Сейчас придёт и сосед-кореец.
– Хорошо. А где Ерлепес?
– На почте. Должен подойти и он.
Только было согнул колени, как из тени двух деревьев, растущих поодаль, появился кореец. В руках чёрная сумка. Как обычно, искоса вглядывается в каждого. Его рот, завершающийся дрожащим подбородком, бормочет что-то невнятное. Мелкие морщины, покрывающие узкое лицо, не могут найти успокоения, шевелясь и расползаясь, словно голодные черви. Следом за ним увязалась чёрная сука.
– Эй, что у тебя в сумке?
– Щенки. Несу домой. Отощали.
– Зачем они тебе?
– Пропади они пропадом, знал их отца-кобеля. Жалко. Эта не может их насытить.
Щенки, скуля, царапали сумку.
– Отец их – рыжий волкодав из соседнего аула, – заметила Антонина, указывая почему-то на чёрную суку. – Тоже знаю его. Творит одно и то же… Только попадись мне: уложу одним выстрелом!
Сучка, напустив на себя виноватый вид, угнулась.
Со стороны почты, прихрамывая на одну ногу, появился и Ерлепес. Команда в сборе. Раскупорена первая бутылка. На правах хозяина Ерлепес стал разливать водку по стаканам, приговаривая:
– Всё равно паршивая жизнь. Мы её уже не поправим.
Разлил так ровно, будто считал «бульки». Прищурившись, поочерёдно оглядел приятелей, словно ждал поддержки своим словам. Расплющенный нос, раздувшись от усердия, еле принял прежний вид.
– Вот так-то!
– И пенсию не повысили.
– Ну в прошлом году всё же добавили шестьсот тенге.
– Да ну их! – отмахнулся Санакбай. – Пускай бы и вовсе не добавляли! – Верно. Мы, передовики производства, всё вынесшие на своих горбах, получаем гроши. Как тут не горевать!
– Да, ты ради того, чтоб стать передовиком, даже отдал одну ногу, – съязвила Антонина. Улыбка Санакбая, не успев возникнуть, тут же исчезла. Старик-кореец тоже что-то пробормотал, с трудом уложив, упокоив натруженные руки на коленях.
На самом деле так и произошло.
…Был год, когда земля, испуская пар, щедро одаривала своими милостями. Бурьян и полынь, опутывая стремена и набиваясь в них, не давали проехать. Трактористы-косари, прицепщики, обрастая пылью, работали, не покладая рук. Той осенью даже плевки бригадира Ерлепеса цеплялись за головки высоких трав, не попадая на землю.
Потом во время Октябрьских праздников получили премии. Бригадир раздавал деньги большими горстями, равно одаривая всех членов бригады. И разве могли трактористы не ответить на добро добром? Прямо перед конторой совхоза они на радостях стали подбрасывать его аж к небесам. Подхватывая, подкидывали выше своих голов вновь и вновь.
– Герой нашего времени! – кричали одни.
– Дело твоё едино с именем твоим, наш Ерлепес! – восклицали другие.
– Там, где проходит он, буйно вырастает трава! – увлекались третьи. Раскинув руки и ноги, он надёжно лежал на братских ладонях и был бы не против, чтобы «момент славы» продлился подольше: руки у трактористов крепкие, выдержат. Но в этот миг неожиданно раздался визгливый женский голос:
– Живо! Всех вызывает директор!
Лавой ринулись в контору. И ни одна душа не сообразила, что его, подкинутого, надо всё же подхватить и плавно опустить на землю! Триумфатор грохнулся оземь, да ещё и на твёрдый грунт, и дико заорал от боли. Увы, тазовая кость получила закрытый перелом. Так и ходит с тех пор, ковыляя одной ногой. С тех же пор перестал общаться и с былыми своими подопечными, кто так подобострастно, забыв его в воздухе, кинулся к другому, более серьёзному начальству. Чего стоит такая «мужская» дружба!
Из магазина, не задержавшись, вернулся и Санакбай.
– Никакой очереди. Ассортимент такой, что глаза разбегаются, – заметил он вскользь. – Обидно: то ли было в наши молодые годы…
– Давайте этот тост поднимем за Антонину, – поступило предложение от старика-корейца.
– Из всех женских существ она – единственная наша отрада.
С тех пор, как переехала сюда вместе с семьёй из Астраханской области, минуло уже четверть века. Мужем её был высокого роста рыжий печник Петро.
– Для печи, выложенной им, лучинка даже не нужна: уголь разгорается сам по себе, – говаривали аульные знатоки.
Наверное, правда. Только была у него маленькая уловка. Раньше кирпича для кладки следовало подать ему в руки бутылку водки. Иначе труба не давала тяги. И хозяева задыхались от кашля.
Он был и отменным рыбаком. Нанизывая на шпагат за жабры воблу и лещей, вялил, пока капал с них жир. В конце концов властелин воды и забрал Петра к себе. В самом начале ледостава его лодка перевернулась, а он сам ушёл на дно реки Шора.
Плачущую от горя Антонину посетил Ерлепес.
– Петро умер. Эта – плёху. Пуст земля ему будет пуху ем. Но не гори, дарагая… А это – am нас тебе падарак, – коряво утешал он её, всучив конверт с деньгами, собранными соседями и просто сельчанами.
Антонина даже улыбнулась сквозь слёзы.
…Сначала была продавщицей. Затем стала охранницей. Вохровкой. Носила покрытое ржавчиной одноствольное ружьё. Отлитое в 1937 году в Пензе… Говорила, что последний раз заряжала его в 1986 году, во время декабрьских событий. С тех пор оно уже не стреляло… Да и вряд ли когда-нибудь выстрелит.
– Видел, как твоя старуха вскарабкивалась в автобус, идущий в Ганюшкино.
То, чего не замечает шкандыбающий на одну ногу Ерлепес, наверное, зарыто под землёй: золото и нефть.
– Поехала лечиться. К целителю.
– Эй, сейчас нет доверия ни к врачу, ни к юристу-толмачу. Оба они сначала прощупывают пульс у твоего кошелька. Качают головами. Нагоняют страху, – прорезался голос старика-корейца. Мелкие морщины, покрывающие его узкое лицо, опять не могли найти успокоения, шевелясь и расползаясь, как голодные черви. – К слову, на прошлой неделе ездил в райцентр. Встретил лежебоку Орбая.
Все трое его сотрапезников, словно глотнув чего-то горького, брезгливо поморщились.
– На нём белая кепка и сшитый мною холстинный пиджак. Блестит весь от плеч до пупка. Ордена и медали! Вот диво!
– Подлая собака! – не сдержался Санакбай.
– Бессовестный! – приговаривал Ерлепес.
– Пусть только попадётся на глаза. Уложу одним выстрелом, – присоединилась к ним со своим дежурным проклятием Антонина.
Лежебока Орбай – бывший завфермой. Один из тех, кто в лихую годину приватизации отхватил – и проглотил-таки – огромный куш. Того добра хватило, чтобы переехать в райцентр.
– В своё время переселился сюда, имея всего лишь один палас, а теперь же под вой клаксонов перекочевал с целым караваном! – судачили аульные бабы.
Это, оказывается, ещё цветочки. А что за ордена и медали гроздями висят на его груди?
…Ещё на заре независимости, когда нити хватало лишь для обвязывания, но не хватало для плетения… В то время младший сын Орбая и стал бизнесменом.
– Ну да, за два мешка муки выменял орден Ленина.
– А за пятьдесят килограммов сахара стал кавалером ордена Трудового Красного Знамени.
– А за палас, оказывается, просил орден «Знак Почёта».
– За медаль же всучит тебе десять кусков хозяйственного мыла, – возбуждённо тараторили сельчане.
Торг шёл полным ходом. Не успели погладить бороды – масса наград передовиков производства со звоном перекочевала к этому юнцу.
– Знаешь же жену-неряху скотника Сайлауа, родившую десяток детей.
– Ну…
– Он и у неё выманил медаль «Золотая баба». Ну эту… «Мать-героиню»…
– Проходимец! – из любой сети выскользнет, как налим.
– И не говори.
Нацепив чужие медали, Орбай, оказывается, поехал в Астану. Просил квартиру. А тамошние чиновники даже уговаривали: «Ореке, такому уважаемому человеку, как вы, не к лицу какая-то квартира. Как же вы, словно курица на насесте, будете жить в многоэтажке? Лучше построим для вас коттедж». И то понятно: на коттедже для героя они и себе немало урвут. Решили наспех и приступили к строительству.
Старик-кореец с дрожащим подбородком опять косоглазо обвёл взглядом собутыльников.
– Подлая собака! – не сдержался Санакбай.
– Бессовестный! – добавил Ерлепес.
– Пусть только попадётся на глаза. Уложу одним выстрелом!
– Молчите! – вскрикнул неожиданно Ерлепес. – Не подливайте масла в огонь. Не забудьте, что сидите под той рукой, которой одним ударом убиваю волка! – расходился не на шутку. – Лучше давайте добудем ещё бутылку, – это деловитое предложение сделано уже спокойнее.
Хозяин мелких морщин, которые шевелились и расползались по узкому лицу, словно голодные черви, порылся в карманах. С трудом вытащил откуда-то из-под ремня сложенную вчетверо купюру в двести тенге.
…Как только откупорили третью, настроение поднялось на новый виток. Мир вокруг заиграл.
– В последнее время часто снится моя старуха, – издалека начал разговор старик-кореец, уже под хорошим хмацем.
– Не беспокойся: попадёт в рай!
– Правда?
Никто не помнил, откуда и когда в этих краях появился, поселился этот ветхий портной. Количество слов, им применяемых, сосчитано, как число костяшек на счётах. Говорил, что родился и вырос на Камчатке, а корни остались в Корее. Была у него старуха, круглая и спелая, как баранка в масле. В ауле только она одна держала огород. Когда поспевали дыни и арбузы, сбив их в кучу, словно ягнят и козлят, – пусть земля ей будет пухом – сидела в тени своего домика на отшибе и потихоньку доила деньги.
Давно это было. Вот эта самая Антонина, решив сшить себе платье, вошла в их домик на отшибе. Пухлая, вся, от волос на голове до веснушек на теле, соломенного, солнечного цвета, она в то время ещё не лишена была и кокетства. Не исключено, что и глазками постреливала, покачивая бёдрами при каждом плавном своём русском шаге… Во всяком случае, этот неверный под видом того, что снимает мерку, стал без конца оглаживать её бёдра, нежные и гладкие, как круп кобылицы. Поглаживал и приговаривал:
– Ах, какая женщина, хоть во сне бы встретиться с ней наедине. Другой мечты в этой жизни и не надо!
Могла ли выдержать такое его круглая, как баранка в масле, Дуся? Не выдержала, взорвалась. Возник скандал. Вырвав отрез, выкинула его в окно. Схватив мужа за шкирку, швырнула за порог и его.
…От этого мира, канувшего в небытие, остались только воспоминания. Самого его уже нет. Только что-то щемит там, где должна быть память о нём. Да смутные видения восходят над пустотой. Окончательно не исчезают, но и не дают оживить себя въявь. Кореец остался со своей швейной машинкой, как и Антонина – со своим ржавым ружьём, на которое опирается теперь, как на посох.
Что ещё можно сказать про этот мнимый мир?
– Корея бурно развивается. Это здорово! – просветлел патриот никогда не виданной родины. – По телевизору сказали. Может, и перееду.
– Положение у России тоже хорошее, – не могла не отпарировать раскрасневшаяся Антонина. – Если позовёт дочка, подамся к ней.
– Астана великолепна! – с пафосом воскликнул Ерлепес.
– Да эту Астану и не понять! – отозвался Санакбай, не зная, чего бы умного добавить в дискуссию. Опираясь на ружьё и с трудом покидая своё место, в магазин отправилась теперь уже Антонина.
– Газиза ругается, говорит, что всё вокруг нас – словно после вражьего набега, – выговорила на ходу. Но возвратилась всё же не с пустыми руками.
– Благодаря нам и процветает её торговля. Что ей ещё надо? – Ерлепес, насупившись, поменял под собою одну половинку ягодицы на другую.
– Появился новый молодой поэт по имени Султанмахмуд. Он написал такие стихи: «На тёмное небо невежеств взберусь и буду оттуда, как солнце, светить», – похвалился своей несостарившейся памятью Санакбай. – Читал недавно.
– Что-то много солнц появилось на небе. Боюсь, спалят нас, – с прежним, обиженным видом пробурчал Ерлепес.
– А давай споём, – предложила Антонина и, словно различая мелодию, доносящуюся издалече, стала покачивать головой, склоняя её поочерёдно к плечам. К покачивающейся голове присоединились и бока, и бёдра.
– Да, давай затянем песнь, – стал по-дирижёрски размахивать руками старик-кореец.
– Начинай, а мы поддержим.
Ерлепес, желая встать, поднялся только с третьей попытки. Санакбай закрыл оба глаза и затянул:
Где для белой куры корм,
хочешь уморить её?
Но только было хотел перейти на более высокий тон, как его сердито оборвал Ерлепес:
– Кончай пороть всякую чушь! Твоя белая курица давно уже сдохла. Где гимн нашей страны? Споём его. За-певай!
– Золотой солнца диск…
Четыре голоса, разлетавшиеся вначале по четырём сторонам, слились, когда дошли до рефрена «Мой Казахстан!». Когда же добрались и до повторов припева, Антонина от переизбытка чувств грохнула оземь прикладом своего ржавого самопала. Только того и надо было: патрон, попавший в него ещё в далёком восемьдесят шестом, выстрелил. Гром небесный! Да, видать, долгонько томился в патроннике старого ружья: выстрел переполошил весь аул. Верблюжата, порвав привязи, рванули из загонов.
– Россия, спаси! – перепуганная Антонина, упав навзничь, воздела руки к небесам.
– Made in Korea! – завизжал старый портной и, словно тростник, повалился на Антонину.
Не зная, у кого найти спасение, Санакбай и Ерлепес, ветром обогнув магазин мелкой рысью, свалились с ног и дальше уже двинулись ползком. Теперь уже по-пластунски продолжили свой панический наземный бег.
P.S. А воробьи, отбирая друг у друга зёрнышки просыпанной стариками горсти пшеницы, чирикали, то взлетая, то оседая под «золотым солнца диском».
И золотясь при этом сами, словно минуту назад вывалялись не в серой пыли, а в цветочной пыльце.
2008 г.
Перевели