12 декабря выдающемуся писателю исполнилось бы 80 лет
Судьба основного, творчески плодоносного периода жизни Айтматова была укоренена и в трагические, тёмные, и в созидательные реалии Советского Союза: отец, видный партийный деятель Киргизии, расстрелян в 1938 году, когда Чингизу было десять лет; стойкая и душевная мать-учительница, оставшаяся с четырьмя сиротами, несмотря на все бедствия, даёт образование всем; будущий писатель прорывается, как то было весьма типично, из низов и окраины – местный зоотехник, газетный корреспондент, Высшие литературные курсы в Москве, и уже в 1963 году Ленинская премия за «Повести гор и степей», а потом триумфальное шествие новых повестей и романов вплоть до «Плахи» (1986), появившейся во время перестройки.
В творчестве Айтматова произошёл плодотворный синтез различных культур, различных национальных ментальностей, прежде всего киргизской, родной (генетически), и русской, приведший к ориентации писателя на регион Евразии в целом. Склонность Айтматова к обобщённому, можно сказать, планетарному видению, к постановке проблем, значимых для человека вообще, где бы он ни жил, на Западе или Востоке, проблем онтологических и метафизических, во многом была обусловлена особым культурным статусом писателя многонациональной империи. Почти все его произведения содержат значительные элементы притчи, легенды, позволяющие ставить вечные вопросы в особо эффективном и поучительном заострении.
Некоторым критикам его русский язык казался недостаточно органичным, гибким и богатым, а то и одномерно-рационалистическим. На мой взгляд, этот упрёк чаще всего был предвзят и несправедлив. Он не учитывал особую созданную писателем поэтику, вселенную сюжетов, образов, мотивов, идей, отмеченных острым мировоззренческим, а то и пророческим смыслом, особую художественную органику и пластику его вещей, рождённую широким использованием мифа как наиболее первичного, исконного и одновременно обобщённо-универсального способа образного мышления о мире и человеке. Причём очень часто у него это миф авторский, созидаемый с опорой на традицию. Возьмём, к примеру, манкуртов (из романа «И дольше века длится день…», 1980), которых лишали всякой родовой памяти при помощи специального обруча. И этот зловещий метод был тут же зеркально отражён писателем уже в планетарно-космическом масштабе (земляне, стягивающие планету обручами космического щита, дабы не впустить к себе ценности более высокой и гуманной цивилизации).
Кроме манкуртов вспомним массовый расстрел сайгаков с вертолётов и машин, когда их стада, а с ними весь животный мир саванны оказываются в полосе спланированного, механизированного Рока, рукотворного конца света («Плаха»), или эсхато-эмбрионов, генетических нигилистов из романа «Тавро Кассандры» (1995). Здесь предупреждающее воображение писателя представляет такой новый и страшный факт: оказывается, есть человеческие эмбрионы, что в первые недели утробной жизни в короткой, но яркой вспышке рефлексии способны осознать свой особо тяжкий груз наследственного зла, будущую фатальную пленённость им и оттого молят живущих не дать им родиться. Знаком такого радикального отречения от бытия становятся пигментные крапинки на челе будущей матери. Под воздействием изобретённых биологом Крыльцовым (он же – космонавт-невозвращенец, принявший имя монаха Филофея) зондаж-лучей они превращаются в мерцающее пятно на лбу потенциальных рожениц. Оно равномерно пульсирует, как бы посылая в мир из их лона парадоксальное SOS: просим вас – услышьте, заметьте, но не спасите, а погубите наши души, не позвольте им воплотиться на свою муку и на пагубу окружающим! И в их явлении, в этой своего рода онтологической забастовке зародышей человеческого рода как бы сама эволюция, разочаровавшись в своём вершинном творении, хочет убрать его с пути как негодную марионетку, «паразита, не оправдывающего своего предназначения, никчёмную тварь», убрать его собственными руками – самоустранением изнутри его засорённого, травматизированного «генетического подполья».
Отметим и особое сочетание в прозе Айтматова начал родового и общечеловеческого, природного и духовного. Вспомним, как герой романа «И дольше века длится день…» Едигей идёт биться за то, чтобы прогресс не попирал прошлого, космодром не вытеснял кладбища. Певец гор и степей, центра Евразии, Айтматов проникновенно передал особую органичность её мироощущения, связь с природой, чувство преемственного родства цепей жизни, запечатлённых ещё в древнейших тотемистических, мифологических верованиях и ритуалах. Недаром знаменитые образы айтматовских зверей – одна из констант его творчества, одна из точек ценностного отсчёта, одна из скреп, несущих конструкций его художественного мира. В повестях и романах Айтматова веет древним духом отношения к животным: вспомним Женщину-рыбу, прародительницу охотничьего племени нивхов, в «Пегом псе, бегущем краем моря» (1977) или Рогатую мать-олениху из «Белого парохода» (1970)…
Зверей Айтматов всегда рисует как-то особо проникновенно, словно из их собственных глубин передавая разнообразные физиологические ощущения и чувствования – от яростных и нежных до самых отчаянно-безнадёжных. Он действует как своего рода чуткий посредник двух разделённых миров – зверей и людей, переводящий смутно-бессознательное, грезяще-сумеречное в человечески внятное, бессловесное – в изощрённо-живописное выражение. Волки Акбара и Ташчайнар – настоящие личности, полноценные художественные герои, во всяком случае, значительно более полноценные, чем большинство таких людских персонажей в «Плахе», как подручные Обер-Кандалова или анашисты. Зверскость в естественной природе умерена инстинктивной целесообразностью, а в человеке, изощрённая интеллектом, злобной волей, мощью развитых в течение столетий научных, технических возможностей, становится ужасающей, противоестественной, сатанинской.
У Айтматова – несколько крайних типов таких людей-зверей: их «зверскость» – именно в «выборе» антидуховного (антиноосферного) идеала, выборе сознательном и бессознательном (в зависимости от человека): сколько можно упиться жизненной сластью, забыться (водка, анаша), уничтожая на корню в себе и других все высшие человеческие реакции и чувства, корыстно эксплуатируя себе на потребу слабости и страсти человеческой природы, давя всех, кто имеет о ней и её назначении другое представление. Тут есть и свои «идеологи», ведущие и ведомые.
А как же один из главных героев романа Бостон? Он и есть просто человек, человек здоровой, естественной жизни и нравственности. Но не этот честный труженик, крепящий смысл своего существования в исконном, в детях, фигура трагическая, волею судеб и обстоятельств принявшая на себя расплату грозного и символического свойства, являет в романе высшего Человека. Им предстаёт Христос и в известной степени – Авдий. Последние свободно выбирают смерть, не желая поступиться своими убеждениями, демонстрируют возможность нового типа, жертвенной реакции на зло и страдание.
При всей колоссальной разнице этих двух фигур, вполне сознаваемой писателем, по своему типу они всё же в «Плахе» схожи: оба – резонёры и моралисты. Так сказать, третий эволюционный уровень в романе Айтматова, высший его тип несёт в себе новое нравственное сознание, проповедью которого он надеется свернуть мир с его гибельных путей. Но: «Что есть проповедь добра перед тайным пороком? Как одолеть словом материю зла?» – вопиет в сомнении бывший семинарист, но другой возможности действовать, кроме слова истины, он не видит. Что делать, если добро никак свободно не избирается, неудержимо, всеми? Что же нужно ещё, какой тут возможен выход?
В «Тавро Кассандры» представители этого третьего эволюционного уровня, носители нового фундаментального выбора человечества, идущего в направлении творчества высшей природы, гармонизации, совершенствования мира (здесь это космический пророк Филофей, футуролог Роберт Борк и журналист Энтони Юнгер), как и герой «Плахи», ориентируются на Христову жертвенность за род человеческий, пусть ещё неразумный и блуждающий на ложных путях. Айтматов особенно силён как пророк, обличающий эти пути, ставящий точный диагноз больному человечеству.
Современные психологи и социологи говорят о широком поражении самых благополучных стран (более трети населения) «ноогенными неврозами» (неврозами отсутствия смысла и цели жизни), «психоневротическим нигилизмом» – проявляют они себя в наркотизации сознания (забыться от бессмыслицы и неизбежной смертной бездны!), в эпидемии самоубийств, разгуле разрушения и саморазрушения… Конец света гнездится в недрах самого человека, отравленного смертными токсинами, зацикленного в своей несовершенной, кризисной природе.
Мало кто среди современных мировых творцов так проницательно и художественно-изобретательно, как Айтматов, представил корни и последствия этого кризиса, противопоставил ему единственную альтернативу: задачу субстанциального восхождения человека и человечества в самой его биологической, психической, социальной природе. Герой «Тавро Кассандры» бичует и предостерегает, его зловеще-отрицательные пророчества (прогнозы) – условны, они угроза, а не приговор неотменимый: так будет, если будете упорствовать в заблуждении (будет конец света, и он ползёт из вас самих)! И вместе – в отличие от языческих пифий и кассандр, что лишь пассивно-
медиумические проводники гласа судьбы, – монах Филофей (в лучших традициях библейских пророков) являет сознание мужественно-воздействующее: влить в людей волю к противодействию дурно рукотворному року, опознать своё истинное предназначение и путь… Как формулирует его единомышленник Роберт Борк: надо обратить «злой генетический симптом» в импульс к опамятованию, к мобилизации духа, в «колоссальный прорыв в ранее незатребованные пределы живого», в «новый виток эволюции».