Он родился в Москве – отец Юрий Петрович Лермонтов и мать Мария Михайловна переехали в Москву из Тархан, ожидая ребёнка. Вместе с ними приехала и бабушка Елизавета Алексеевна Арсеньева. Остановились они в доме на Садовой, у Красных Ворот, где в ночь с 2 на 3 октября 1814 г. родился сын Михаил, которого крестили в церкви Трёх Святителей, стоявшей напротив, по другую сторону Садовой. Через несколько месяцев все отправились обратно в Тарханы. На месте дома теперь высотное здание, а церкви – пустое место справа у вестибюля станции метро «Красные Ворота». Опять в Москву Михаил в сопровождении бабушки Елизаветы Алексеевны Арсеньевой приезжает в конце лета 1827 г. – она заключает договор на наём дома на Поварской улице, где они прожили до августа 1829 г. За это время произошло знаменательное событие в жизни юноши Лермонтова – он был зачислен в Университетский благородный пансион, одно из лучших тогда учебных заведений. К этому же времени относится начало поэтической деятельности Лермонтова. Позднее они переезжают в небольшой деревянный дом на Малой Молчановке. Согласно документу, найденному мною ещё в 1984 г. в Московском историческом архиве, бабушка Лермонтова «поручица Елизавета Алексеевна Арсеньева наняла дом, состоявший в Арбатской части под № 41 с многими «принадлежностями к оному – особым двором, колодцем, кухнею» и др. (последний договор на наём был заключён на срок до 10 июня 1832 г.). Hыне этот дом на Малой Молчановке – музей Михаила Лермонтова, единственный сохранившийся московский дом, в котором жил поэт. Рядом жили многие его друзья. Неподалёку, на углу Большой Молчановки и Серебряного переулка, находился дом Лопухиных. «Они были... как родные, и очень дружны с Мишелем, который редкий день там не бывал», ещё и потому, «что был страстно влюблён.. в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В<арвару> А<лександровну> Лопухину». По соседству квартировал его друг Николай Поливанов, Лермонтов также часто посещал дом на Поварской, где жила Сашенька Верещагина: ставшая его старшим и преданным другом. Из дома Лермонтов ездил в Московский университет, куда он поступил в 1830 г. и откуда уехал в 1832 г. в Петербург. Впоследствии Лермонтов всего пять раз приезжал в родной город и останавливался на несколько дней проездом.
В последний раз поэт побывал в Москве в апреле 1841 г. по пути из Петербурга на Кавказ, где он активно участвует в боевых действиях «всюду с отличною храбростью и знанием военного дела». Его представляют к переводу в гвардию и награждению золотой саблей с надписью «За храбрость», и он надеялся получить в конце концов отставку, но это не было выполнено – Николай I был злопамятен. Однако он прислушался к неоднократным слёзным просьбам бабушки: 11 декабря 1840 г. военный министр А.И. Чернышёв сообщил командиру Отдельного кавказского корпуса о том, что «государь император, по всеподданнейшей просьбе г-жи Арсеньевой, бабки поручика Тенгинского пехотного полка Лермонтова, высочайше повелеть соизволил: офицера сего, ежели он по службе усерден и в нравственности одобрителен, уволить к ней в отпуск в С.-Петербург сроком на два месяца».
На следующий же день после приезда Лермонтов появляется на балу, где его увидел брат императора, ревностный блюститель правил и инструкций, великий князь Михаил – офицерам не полагалось бывать в обществе до представления кому следовало «по начальству». Лермонтов рассказывал в письме к другу: «…начну с того, что объясняю тайну моего отпуска: бабушка моя просила о прощении моем, а мне дали отпуск; но я скоро еду опять к вам, и здесь остаться у меня нет никакой надежды, ибо я сделал вот такие беды: приехав сюда в Петербург на половине масленицы, я на другой же день отправился на бал к г-же Воронцовой, и это нашли неприличным и дерзким. Что делать? Кабы знал, где упасть, соломки бы подостлал…».
Друзья возобновили хлопоты, и ему, казалось бы, разрешили остаться. Но отпуск неожиданно прерывается, и он вскоре получает приказ покинуть столицу в 48 часов.
Перед отъездом он проводит вечер – прощальный ужин – с Евдокией Ростопчиной и её спутником. Она вспоминала, что «во время всего ужина и на прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти. Я заставляла его молчать и стала смеяться над его, казавшимися пустыми, предчувствиями».
Утром 14 апреля 1841 г. Лермонтов выезжает из Петербурга на Кавказ через Москву, куда прибывает 17 апреля. В «Ведомости о прибывших в Москву и выбывших из оной разных особ» в разделе «Прибыли в Москву» записывается: «Пополудни в 7 часов из С.-Петербурга надзиратель при почтовой карете Путилов, в оной отставной полковник Мосолов, отставной поручик Паньшин, Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов».
Начинаются последние московские дни поэта…
По приезде он пишет любимой бабушке: «…я в Москве пробуду несколько дней, остановился у Розена… Я здесь принят был обществом по обыкновению очень хорошо – и мне довольно весело; был вчера у Николая Николаевича Анненкова и завтра у него обедаю; он был со мною очень любезен: – вот всё, что я могу вам сказать про мою здешнюю жизнь… Прощайте, милая бабушка, будьте здоровы и уверены, что Бог вас вознаградит за все печали. Целую ваши ручки, прошу вашего благословения и остаюсь покорный внук М. Лермонтов».
Итак, он остановился у своего приятеля, бывшего однополчанина барона Дмитрия Григорьевича Розена.
Они тесно общались на Кавказе, служили в одном полку. Лермонтов бывал во дворце главнокомандующего на Кавказе его отца барона Г.В. Розена в Тифлисе. Как вспоминал современник, «в течение всей зимы каждое воскресенье здесь бывали приёмы, игры, беседы, ужины. Здесь всегда встречались люди, с которыми хотелось поговорить».
Во всех статьях и книгах о Лермонтове в Москве утверждалось, что Д.Г. Розен, будучи адъютантом московского генерал-губернатора, жил «на квартире» в Петровском дворце. Это утверждение показалось мне странным и сразу же вызвало недоверие: генерал-губернатор не мог распоряжаться «квартирами» во дворце, ибо дворец находился в дворцовом ведомстве, не подчиняющемся губернатору, да и само наличие неких «квартир» во дворце представлялось весьма сомнительным.
Надо было выяснить, откуда пошли такие рассказы. Д.Г. Розен был сыном барона Григория Владимировича Розена, генерала от инфантерии, генерал-адъютанта, кавалера многих орденов, и в том числе Георгия 2-й степени, участника Отечественной войны, командующего на Кавказе в 1831–1837 гг. Во время визита Николая I на Кавказ императору доложили об упущениях Розена по службе и его отправили в Москву с значительным понижением: заседать в сенатский департамент, что совсем не соответствовало ни его чину, ни службе, ни наградам. Он покинул Кавказ и переехал в Москву. С ним в Москве жила и его семья: жена Елизавета Дмитриевна, урождённая графиня Зубова, двое сыновей – Александр и Дмитрий и четверо дочерей: Лидия, Аделаида, Софья и Прасковья. Лермонтов в свой приезд в Москву в 1840 г. часто встречался со своим однополчанином Дмитрием Розеном и, надо думать, бывал у него дома: известно, что Розены снимали дом на углу Гагаринского и Староконюшенного переулков (современный номер 19/3) и, по сведениям московских адресных книг, жили там в конце 1830-х и начале 1840-х гг.
Но почему же во всех статьях и книгах утверждается, что в свои последние московские дни в апреле 1841 г. Лермонтов жил у Дмитрия Розена в Петровском дворце? Оказывается, пошло это со слов сестры его Прасковьи, будущей игуменьи Митрофании, ставшей известной всей России из-за суда над ней за финансовые махинации. Она в своих воспоминаниях, записанных незадолго до смерти, писала, что после приезда в Москву с Кавказа «по внимательному расположению императора Николая мы жили в Петровском дворце, где отец мой и умер». Надо сказать, что к её воспоминаниям о детстве надо относиться осторожно, никакого «внимательного расположения» Николая не было, он жёстко обошёлся как с самим Розеном, так и с его зятем, мужем его дочери Лидии, полковником Дадиани, опозорив его перед строем, о чём Прасковья старается не упоминать. В связи с этим не кажется достоверным, что именно благодаря Николаю I отец её жил в Петровском подъездном дворце. Я не знаю примеров представления квартир в императорских дворцах в виде особой благодарности представителям высшей бюрократии. Там могли жить лакеи, истопники, дворники и пр. – вот, к примеру, любимый в СССР (на его барельеф вместе с марксовым любовался Ленин в своём кабинете) террорист Халтурин, взорвавший бомбу в Зимнем дворце, действительно жил там, но только в качестве столяра.
На барона Розена тяжело подействовали неприятности по службе, и он заболел – 17 апреля 1840 г. обратился к Бенкендорфу с просьбой об увольнении его за границу для лечения на мариенбадских минеральных водах. Розен писал: «...быв лишён всякого движения, я не могу ехать один, – необходим для сопутствия со мною младший сын мой, который находится уже безотлучно при мне со времени последнего постигшего меня удара; он состоит адъютантом при г. московском военном генерал-губернаторе... Смею просить ваше сиятельство и об увольнении в отпуск для сопровождения меня сына моего лейб-гвардии гусарского полка барона Дмитрия Розена...». Поездка была разрешена, и в опубликованном недавно объявлении в газете «Московские ведомости» за 19 апреля 1841 г. точно сообщалось о том, где тогда жили Розены. Там объявлялось, что уезжают «в Австрию, к Мариенбадским водам, Генерал от Инфантерии, Генерал-Адъютант Барон Григорий Владимирович Розен 1-й и Лейб-гвардии Гусарского полку Штабс-Ротмистр барон Дмитрий Григорьевич Розен; с лекарем 1-го Отделения, Павлом Петровичем Малиновским, крепостной человек Ипатий Онуфриев Зубов; вольноотпущенный Дмитрий Михайлов Богданов и отставного Корнета Петра Алексеевича Нащокина крепостной дворовый человек Епифан Дмитриев Щербатов; жительство имеют Пречистенской Части в 3 квартале в доме Г-жи Костиевской». Повторения этого же объявления были помещены в газете от 23 и 26 апреля. Следовательно, все дни, проведённые Лермонтовым в Москве, он жил у Розенов в доме на углу Гагаринского и Староконюшенного переулков.
Г.В. Розену мариенбадские воды не помогли, и он скончался в Москве 6 августа 1841 г. Возможно, что из заграницы его привезли не в наёмный дом в Гагаринском переулке, а на дачу – дочь его пишет, что летом Розены жили на даче в Петровском парке и что он умер там. Знатоки, авторы энциклопедии «1812 год» определили место кончины довольно забавно: они написали, что он умер «у Петровского дворца». Что в их понимании значит «у»? Если дворец был окружён забором, так что же имели в виду авторы?
Не чудно ль, что зовут вас Вера?
Ужели можно верить вам?
Нет, я не дам своим друзьям
Такого страшного примера!..
Поверить стоит раз... но что ж?
Ведь сам раскаиваться будешь,
Закона веры не забудешь
И старовером прослывёшь!
Анненковы радушно приняли поэта и на следующий день пригласили его на обед, и возможно, что этим же вечером он вместе с Анненковыми отправился на бал в дом Базилевского на Тверской бульвар, о котором позднее вспоминала Анненкова, отнеся это по ошибке к более позднему времени: «На этот раз мы разговаривали довольно долго и танцевали контрданс на балу у Базилевских (мадам Базилевская, рождённая Грёссер)». Этот дом связывается с рассказом о том, что здесь Лермонтов увидел свою дочь (!) от Варвары Лопухиной и якобы результатом этой встречи явилось стихотворение «Ребёнку». Эта выдумка не заслуживала бы и упоминания, но она время от времени появляется снова и снова у некоторых авторов, любителей сплетен.
Пётр Андреевич Базилевский и его жена Екатерина Александровна владели домом на Тверском бульваре, стоявшим на месте современного № 18, приобретённым ими в 1830 г. за немалые тогда деньги – 89 тысяч рублей. Сделать такую покупку Базилевский вполне мог, ибо он, богатый помещик, владел большими земельными участками на Украине. Любопытно отметить, что владелец этого дома оказался косвенно связанным с Лермонтовым ещё и потому, что его сын Александр женился на Ольге Бахметевой, дочери той самой Вареньки Лопухиной, в которую был влюблён поэт. Сын владельца Александр прославился в истории русской культуры тем, что он собрал огромную коллекцию раннехристианского и византийского искусства и средневековых европейских раритетов, которая перешла в Эрмитаж и составила самое значительное его пополнение. Внук Петра Андреевича был одним из самых активных деятелей Московского земства. Его особняк в Гранатном переулке знаком многим москвичам – в нём находится Союз архитекторов.
Варвара Лопухина двадцати лет вышла замуж за штабс-капитана Николая Фёдоровича Бахметева, старше её на семнадцать лет. Как писал исследователь лермонтовской биографии С. Чекалин, «из мемуаров О.Н. Трубецкой… стала известна история знакомства и сватовства Н.Ф. Бахметева к Вареньке Лопухиной. Вот как она описывается: «Прадедушка Лопухин был решительно против замужества Вареньки с Лермонтовым, но судьба Вареньки решилась уже после его смерти и случайно. В 1835 году на московских балах стал появляться Николай Фёдорович Бахметев. Ему было 38 лет, когда он надумал жениться и стал ездить в свет, чтобы высмотреть себе невесту. Выбор его колебался между несколькими приглянувшимися ему девицами, и он молился, чтобы господь указал ему, на ком остановить выбор. В этих мыслях он приехал на бал в Дворянское собрание и подымался по лестнице, когда, желая его обогнать, Варенька Лопухина зацепила свой бальный шарф за пуговицу его фрака. Пришлось остановиться и долго распутывать бахрому, опутавшую пуговицу со всех сторон... Николай Фёдорович усмотрел в этом несомненное указание свыше – «перст» и посватался. Человек он был с большим состоянием и безупречной репутации».
Как рассказывает мемуарист М.Д. Бутурлин, «весною [1835 г.], чуть ли не в мае и вопреки общей почти боязни майских браков, была свадьба Николая Фёдоровича Бахметева с Варварою Александровною Лопухиной, в доме Лопухиных на Молчановке. Хотя между ними было почти 20 лет разницы, супружеское их согласие прекратилось лишь смертью Варвары Александровны в 1851 году».
По сведениям «Лермонтовской энциклопедии», Бахметевы жили в Москве на Арбате, но при внимательном прочтении различных источников я выяснил, что они жили не на Арбате, а невдалеке от него, в собственном доме Н.Ф. Бахметева в Кривоникольском переулке (№ 5), находившемся недалеко от того дома, в котором жила до замужества Варенька Лопухина. Ныне и дом, и переулок исчезли – они потерялись в неопрятном скопище разных строений позади «небоскрёба» № 13 на Новом Арбате.
К этим же московским дням обычно относят встречу Лермонтова с учителем немецкого языка, приехавшим в Москву в 1840 г., чтобы обучать Михаила и Дмитрия, сыновей князя М.Н. Голицына. Казалось бы, какой интерес представляли друг для друга молодой немец-учитель Фридрих Боденштедт и русский офицер Михаил Лермонтов? Но был интерес, и немалый, вероятнее всего, больше со стороны Боденштедта, а судя по тому, каким был Боденштедт, возможно, и для Лермонтова, дважды встречавшегося с ним. Фридрих Боденштедт глубоко интересовался Россией, он использовал этот приезд в Россию для изучения русского языка, а обучение княжеских отпрысков сложностям немецкого занимало немного времени. Результатом его поездки были две книги переводов русских поэтов – Козлова, Пушкина, Лермонтова. Он ушёл от Голицына и отправился путешествовать – был на Кавказе и в Крыму.
Исследователи биографии Лермонтова считают воспоминания Боденштедта одними из самых достоверных и проницательных: «…в Москве, перед последним отъездом на Кавказ, мне случилось обедать в один пасмурный воскресный или праздничный день с Павлом Олсуфьевым, очень умным молодым человеком во французском ресторане, который в то время усердно посещала знатная московская молодёжь. Во время обеда к нам присоединились ещё несколько знакомых… Лёгкая шутливость, искрящееся остроумие, быстрая смена противоположных предметов в разговоре, – одним словом, esprit français [французское остроумие] также свойствен большей части знатных русских, как и французский язык. Мы были уже за шампанским… «А, Михаил Юрьевич!» – вскричали двое-трое из моих собеседников при виде только что вошедшего молодого офицера». Далее он описывает Лермонтова, внешний вид, его одежду, поведение и обращает внимание на то, что многим иностранцам казалось тогда, как, впрочем, и сейчас, странным: «При выборе кушаньев и в обращении к прислуге он употреблял выражения, которые в большом ходу у многих – чтоб не сказать у всех – русских, но которые в устах нового гостя неприятно поражали меня. Поражали потому, что гость этот был – Михаил Лермонтов. Эти выражения иностранец прежде всего выучивает в России, потому что слышит их повсюду и беспрестанно; но ни один порядочный человек… не решится написать их в переводе на свой родной язык».
Составитель «Летописи жизни и творчества М.Ю. Лермонтова», а вслед за ним и другие относят это к апрелю 1841 г., почему-то опуская прямое указание самого Боденштедта, что встреча происходила «зимою 1840–41 года».
Не так давно в результате внимательных исследований и остроумных сопоставлений было установлено, что эта встреча произошла в начале 1841 г. «в один пасмурный, воскресный или праздничный день» 2 февраля, в праздник Сретения.
На следующий день Боденштедт также встретил Лермонтова: «Не далее, как на следующий же вечер, встретив снова Лермонтова в caлоне г-жи М., я увидел его в самом привлекательном свете. Лермонтов вполне умел быть милым».
Под госпожой М. имеется в виду Мария Александровна Дмитриева-Мамонова, сестра известного фаворита Екатерины II, дальняя родственница Лермонтова. К сожалению, установить, где она жила тогда, не удалось.
Тогда же он встретился с давним своим знакомым артистом Михаилом Щепкиным: автор мемуаров «Клочки воспоминаний» А.А. Стахович передаёт слова артиста Прова Садовского: «Садовский говорил мне, что раз за кулисы Малого театра пришёл офицер и спросил, где уборная Щепкина. П.М. указал ему ход и узнал после, что это был Лермонтов. Садовский его больше никогда не видел».
В те же дни Лермонтов несколько раз встречается с Юрием Самариным. Тогда это был пытливый, ищущий юноша 19 лет, оканчивающий Московский университет, написавший работу о русских проповедниках, которая и в урезанном церковниками виде обратила на себя всеобщее внимание. «Уже в этой первой работе, – писал его современник, – выказались в полном блеске те качества Ю.Ф. Самарина, которые потом поставили его так высоко в общественном мнении: обширные знания, сильный критический ум, глубокое убеждение, вдобавок редкая у нас способность к выдержанному умственному труду и мастерское перо».
Его воспоминания, его высказывания о Лермонтове принадлежат к числу наиболее точных, выверенных, проникнутых желанием понять душу и мысли поэта.
В первый раз они встретились в доме (выяснилось, что он находился на месте современного № 7) на Солянке напротив Опекунского совета, где жил князь Александр Петрович Оболенский, женатый на тётке Самарина. Это семейство было хорошо знакомо и Лермонтову: дочь Оболенского Варвара вышла замуж за друга Лермонтова Алексея Александровича Лопухина.
В апреле 1841 г. в последний приезд Лермонтова в Москву Самарин приезжает в Гагаринский переулок к Розену, у которого остановился Лермонтов: «Я нашёл его у Розена. Мы долго разговаривали. Он показывал мне свои рисунки. Воспоминания Кавказа его оживили. Помню его поэтический рассказ о деле с горцами, где ранен Трубецкой... Его голос дрожал, он был готов прослезиться. Потом ему стало стыдно, и он, думая уничтожить первое впечатление, пустился толковать, почему он был растроган, сваливая всё на нервы, расстроенные летним жаром. В этом разговоре он был виден весь». Он часто встречается с Самариным, «почти каждый день» приезжал к нему.
Вечером этого же дня Лермонтов побывал у Самарина, жившего в родительском доме на Тверской улице, который находился на участке (№ 6) на углу Камергерского переулка, за доходным домом. От всей застройки при расширении улицы в 1930-х гг. осталась небольшая часть доходного дома по переулку.
На следующий день, 20 или 21 апреля, Лермонтов и Самарин отправились на Подновинское гулянье, происходившее ежегодно после Пасхи. История этого популярного гулянья начинается со второй половины XVIII столетия, когда под стенами Новинского монастыря раскидывались палатки, устраивались качели и прочие увеселения. Подновинское гулянье дожило до 1862 г., когда из-за устройства бульвара его перевели сначала на Красную площадь, а потом на Девичье поле.
Оно было одним из самых любимых москвичами и продолжалось несколько дней, и не только простой народ, но и высшее общество посещало его. Подновинское гулянье фигурирует во многих воспоминаниях, путевых записках, литературных произведениях.
Гуляя здесь, обсуждая со спутником то, что их беспокоило в России, Лермонтов сказал замечательные слова: «Хуже всего не то, что некоторые люди терпеливо страдают, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая этого». По проницательному замечанию исследователя лермонтовского творчества «политическая острота этой беседы Лермонтова с Самариным усиливается тем, что она происходила на фоне верноподданнической шумихи, поднятой в Москве, ожидавшей Николая I и всей царской фамилии».
И последним видел его перед самым отъездом тот же Юрий Самарин. Он вспоминал: «Я никогда не забуду нашего последнего свидания, за полчаса до его отъезда. Прощаясь со мной, он оставил мне стихи, его последнее творение [стихотворение «Спор» для журнала «Москвитянин»]. Всё это восстаёт у меня в памяти с поразительною ясностью. Он говорил мне о своей будущности, о своих литературных проектах, и среди всего этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов, которые я принял за обычную шутку с его стороны. Я был последний, который пожал ему руку в Москве».
Эти краткие московские дни были не только полны встречами, беседами с интересными людьми, но ещё и тем, что он написал здесь такие шедевры, как «Утёс», «Спор», «Тамара», «Они любили друг друга так долго и нежно...». Его московские знакомые отмечали, как много и хорошо писал он тогда: «Лермонтов пишет стихи со дня на день лучше (надеемся выслать последние, чудные)»; «Лермонтов провёл пять дней в Москве, он поспешно уехал на Кавказ, торопясь принять участие в штурме, который ему обещан. Он продолжает писать стихи со свойственным ему бурным вдохновением».
А сам Лермонтов пишет письмо из Ставрополя в Петербург своей доброй знакомой, дочери историка Софье Карамзиной, в котором высказывает сокровенную надежду получить «лёгкую рану» и тем самым освободиться от военной службы и вернуться к литературе: «Я только что приехал в Ставрополь, дорогая М-еllе Sophie, и отправляюсь сегодня же в экспедицию со Stolipine Mongo. Пожелайте мне счастья и лёгкой раны, это лучшее, что только можно мне пожелать...»; и продолжает: «Не знаю, будет ли так продолжаться; но во время моего путешествия я был в плену демона поэзии, иначе – стихов».