«ЛГ» писала о повести Вячеслава Власова «Грааль и цензор» (№49/2023), посвящённой борьбе цензоров Михаила Толстого и Сергея Реброва за право оперы Рихарда Вагнера "Парсифаль" увидеть свет рампы в Российской империи в 1913 году. Представляем вашему вниманию новый рассказ автора, повествующий о влиянии трагических событий 1917 года на судьбу Сергея Реброва.
Вячеслав Власов
Прозаик, публицист. Член Общества Рихарда Вагнера в Великобритании. Член Российского союза писателей, финалист премии «Писатель года» в основной номинации (2022, 2023), лонг-листер литературной премии «Гипертекст» (2024). Автор рассказов о жизни Рихарда Вагнера в Риге, Санкт-Петербурге, Венеции и о постановках его опер в Российской империи. Соавтор ряда культурных проектов, направленных на популяризацию творчества композитора.
* * *
Весной 1926 года Александр Дмитриевич Шереметев организовал в Париже специальное собрание русского дворянского общества, посвящённое первой годовщине смерти графа Михаила Алексеевича Толстого, бывшего пажа и кавалергарда, заведующего драматической цензурой в России. Все выступающие говорили о неординарной личности Толстого, сумевшего превратить цензуру из слова нарицательного в инструмент продвижения на русской сцене мировых драматических и музыкальных шедевров.
Сам Шереметев с увлечением рассказывал о событии 1913 года, непосредственным участником которого он стал. Тогда, исключительно благодаря графу Толстому и его коллеге Сергею Константиновичу Реброву, позже безвестно пропавшему, Санкт-Петербург услышал мистерию Рихарда Вагнера «Парсифаль».
Одним их участников собрания был симпатичный, статный двадцатидвухлетний потомок фельдмаршала Кутузова, более известный в Париже как «молодой русский граф-таксист», лихой водитель новейшей модели Peugeot красного цвета и объект воздыхания прекрасного пола: Николай Толстой – единственный оставшийся в живых сын Михаила Алексеевича. Ему было приятно, что отца помнили и искренне восхищались его достоинством, благородством, приверженностью высшим ценностям и романтизмом.
«А ведь сам я пока так и не выполнил два последних отцовских наставления: послушать вагнеровского «Парсифаля» и жениться на Раймонде, очаровательной девушке, скрасившей нашу нелёгкую жизнь в эмиграции», – размышлял он.
Первое мало зависело от желания сына: французскому обществу требовалось время, чтобы полностью освободиться от неприязни ко всему немецкому, вспыхнувшей ещё во время Первой мировой войны, и вернуть оперы Вагнера на парижские сцены.
Второе наставление Николай мечтал исполнить как можно скорее и, выждав годичный траур по отцу, поджидал подходящего случая, чтобы сделать возлюбленной предложение руки и сердца. Никому кроме Раймонды он не смог бы подарить изящное, усыпанное небольшими бриллиантами кольцо, которое мать, прощаясь со своим уезжающим из России тринадцатилетним сыном, отдала ему со словами: «Храни его, пока сильно не полюбишь хорошую девушку. Так сильно, что захочешь жениться. И тогда вручи ей это кольцо в знак подтверждения серьёзности своих намерений».
На следующий день после собрания в память об отце хозяин таксопарка, где работал Толстой, решил отблагодарить Николая за добросовестный труд и разрешил ему оставить на выходные для личного пользования шикарный автомобиль, вызывающий восхищённые взоры прекрасного пола. Толстой сразу же решил: момент настал! Он отвезёт Раймонду на особенное свидание: в дом в Вильжюифе, где они в первый раз увиделись. Именно в этом доме, тогда принадлежавшем её бабушке, мадам Дюваль, а теперь унаследованном Раймондой, Толстые проживали вплоть до смерти Михаила Алексеевича. Там он торжественно наденет материнское кольцо на палец невесты.
Влюблённый юноша основательно спланировал этот день: купил ароматные свечи и шампанское. Но как бы выманить у Раймонды ключи, чтобы доставить всё заранее? Предлог был придуман – технический осмотр парка такси в Вильжюифе. Не будет ли она возражать, если по пути он заедет в старый дом и проверит, всё ли там в порядке? Ничего не подозревавшая Раймонда с радостью согласилась.
На следующее утро он помчался в Вильжюиф с первыми лучами солнца. Прибрался в гостиной, расставил свечи в серебряные подсвечники, вымыл и поставил на стол стеклянные бокалы под игристое, которым, как и подсвечникам, было, похоже, не менее ста лет. А рядом водрузил бутылку любимого его отцом шампанского Saint-Péray. Завтрашний жених остался доволен: созданная им атмосфера предрасполагала к романтике. Вот только в сердце ворвалась щемящая грусть от того, что Николаю не суждено услышать слова родительского благословения. И он решил навестить могилу отца на местном кладбище.
Молодой Толстой с трепетом и волнением подошёл к месту упокоения Михаила Алексеевича. По французской традиции он установил мраморную надгробную плиту, но оставил рядом простой деревянный православный крест. Склонив перед ним голову, юноша признался Богу в том, что любил, уважал, почитал отца и преклонялся перед ним. Папа всегда был образцом чести, благородства, порядочности, милосердия, сострадания и всех самых прекрасных качеств, которые поэты веками воспевали в человеке. Николай просил Спасителя сотворить отцу вечную память.
Завершив молитву, он заметил, что на кресте висит небольшая металлическая лампадка на цепочке, похожая на миниатюрное кадило. Её раньше не было. Из лампадки исходил ароматный запах, словно ладан воскуряли совсем недавно. Интересно, кто это заказал панихиду по родителю уже после скорбной годовщины, и почему оставили лампадку на кресте?
А на мраморной плите откуда-то появилась деревянная шкатулка. Николай открыл её и достал свёрток, тщательно обработанный воском, видимо, чтобы защитить содержимое от влаги. Удалив воск и многочисленные обёртки, он обнаружил внутри пожелтевшую тоненькую брошюру. Её название гласило: «В первый раз в России. Парсифаль. Драма-мистерия Рихарда Вагнера».
- Это невозможно! Такого просто не может быть! – вскрикнул юноша и, что есть сил, бегом бросился к сторожке смотрителя кладбища, мсьё Жака, жизнерадостного француза лет семидесяти, ухаживавшего за могилой отца, за что Николай время от времени бесплатно возил его на такси в Париж к старшей сестре.
- Добрый день, дорогой мсьё Жак! Я так рад видеть вас в добром здравии, – промолвил запыхавшийся Николай. Скажите, вы случайно не заметили, никто не приходил сегодня на могилу моего отца?
- Мсьё Николя! И я рад видеть вас! Знал бы, что вы зайдёте, непременно сказал бы об этом посетителю. Он о вас спрашивал, а я ответил, что вы переехали в Париж и бываете здесь лишь изредка.
- А что, что это за посетитель?
- Пожилой монах в черных одеяниях. Сами знаете, такие дают обет и не очень-то разговаривают с мирянами. Сказал, что русский, но по-французски говорит чисто, без акцента. Спросил про могилу вашего отца, я проводил его к ней. Он воскурил лампаду, помолился на своём языке, долго плакал, кланялся до земли. Потом достал из сумки и водрузил на надгробие какой-то деревянный предмет. На прощание сказал мне спасибо и дал несколько монет в благодарность. Затем отправился пешком на железнодорожную станцию. Обмолвился, что едет паломником через Париж, и Бог дал ему возможность попасть в Вильжюиф – поклониться вашему батюшке.
- Мсье Жак, когда он ушёл?
- Где-то полчаса назад.
- На станцию? Простите, мсье Жак, мне надо спешить. Я буду здесь на выходных. Если вы готовы поехать к сестре в Париж – с удовольствием отвезу вас.
Николай рванул к своему Peugeot, продолжая бормотать под нос: «Этого просто не может быть! Неужели отец был прав? Боже, не дай мне опоздать!» Ещё никогда автомобиль не мчался по центральной улице Вильжюифа на такой запредельной скорости.
Поезд на Париж только что прибыл. Молодой Толстой вскочил на платформу и увидел, как вдали пожилой, сгорбленный человек в монашеском одеянии, с тростью в руке поднял с земли небольшую холщовую котомку и, семеня, направился к вагону.
- Отец! Стойте! Прошу вас! – по-русски закричал Николай на бегу.
Монах не отреагировал. Казалось, что он либо не услышал, либо не придал крику значения. Тогда Толстой, продолжая бежать, заголосил изо всех сил:
- Отец! Подождите! Умоляю вас!.. Сергей Константинович! Я – Коля Толстой, ваш крёстный сын!
Котомка выпала из рук монаха. Он обернулся и, мотая головой, пытался сообразить, наяву были те звуки, или просто наваждение. Но уже через несколько секунд юноша поравнялся с ним и крепко заключил в свои объятия.
Подняв глаза на рослого, симпатичного парня, сердце которого трепыхалось так сильно, что готово было выпрыгнуть из груди, монах, абсолютно не обращая внимания на громкие свистки проводников, извещавших об отправлении поезда, принялся гладить его по голове своею сморщенной рукою, плакать и ласково причитать: «Коленька, сыночек! Счастье-то какое! Слава Богу!»
- Дорогой мой Сергей Константинович, дядя Серёжа, вы живы?! Вы правда живы?! Я до сих пор не могу в это поверить, а папа до последнего вздоха верил! – Николай не прекращал крепко целовать крёстного в щёки.
Они посмотрели друг другу в глаза – что у старика, что у юноши по щекам текли слёзы радости. Тем временем поезд тронулся, и монах забеспокоился:
- Как же мне теперь быть, Коленька? Поздно вечером я с паломниками должен плыть в Иерусалим.
- Дядя Серёжа, родной, я довезу вас на машине. Очень быстро довезу, вы успеете. Только прошу вас, побудьте со мной хоть чуть-чуть, хоть несколько минут, сколько сможете. Вы даже не представляете, что я сейчас чувствую.
Голос крестника звучал уверенно, и Сергей Ребров успокоился. Оказалось, что до отплытия теплохода оставалось ещё шесть часов, и они могли позволить себе наговориться после долгой разлуки.
Николай пригласил Сергея Константиновича в дом мадам Дюваль – посмотреть, где его друг и кум провёл последние годы жизни.
- Коленька, похоже, что молодой граф Толстой живёт на широкую ногу, – Ребров указал на модный автомобиль, в который юноша бережно пытался поместить немощные ноги крёстного.
- Что вы, Сергей Константинович! Граф Толстой я теперь только по выходным, в списках продовольственной помощи, раздаваемой в церкви на парижской улице Дарю, и ещё на благотворительных обедах для эмигрантов. А машина эта, признаюсь, не моя – я работаю таксистом в перерывах между службой в обществе охранения культурных ценностей.
- Любой труд благороден и вызывает уважение, мой милый. Самое главное, что ты жив, здоров и полон сил! И такой самостоятельный, не как я в твои годы!
- И ещё я готовлюсь к вступлению в члены Православной ассоциации. Хожу на курсы, скоро будут экзамены. Мы даже историю монашества там изучали. Боже, нам же это преподавали! Дорогой Сергей Константинович, простите великодушно, как мне теперь вас следует называть: «отец», «отец Сергий», или вы приняли другое имя при постриге? И не слишком ли я назойлив со своим мирским общением, не смущает ли оно ваш монашеский обет?
- Продолжай величать, как хочешь, Коленька. Сегодня для Бога я – твой крёстный отец, а всё остальное – придуманные людьми условности, не имеющие для Него никакого значения. Да и как может смутить общение, если оно искреннее и праведное? Какое же счастье видеть тебя вновь, уже такого взрослого и не по годам разумного!
Вскоре они сидели в гостиной бывшего дома Толстых, и Николай объяснил причину праздничного убранства стола: завтра он собирается сделать здесь предложение руки и сердца Раймонде. Юноша достал из кармана пиджака материнское кольцо и рассказал крёстному его историю.
- Раймонда – хорошая девушка? Француженка, как и твоя мать Мари? – искренне поинтересовался Ребров.
Толстой в первый раз внимательно рассмотрел его лицо. Несмотря на одряхлевшее тело, лицо крёстного было таким живым и светлым, а глаза искрились обращённым на Николая добрым, ласковым, молодым взглядом.
- Раймонда – француженка и самая лучшая девушка на свете, дядя Серёжа. Я её очень люблю. И она меня любит. Она даже готова поехать со мной в Петроград, когда падёт советская власть. Папа мечтал, чтобы мы поженились, да я всё хотел сперва скопить денег на семейную жизнь. Совсем скоро я выполню его последнюю волю.
- Это правильно. Я желаю вам большого семейного счастья, – тепло и искренне промолвил Ребров, а затем добавил с некоторой ехидцей в голосе. – А я вижу, семейная традиция у Толстых продолжается. На столе – неизменно шампанское Saint-Péray, любимое вино твоего отца и его музыкального кумира, Рихарда Вагнера.
- Да, папа всегда покупал его для праздничного обеда. Он упоминал, что и вы, крёстный, в своё время тоже не чурались ни Saint-Péray, ни вагнеровской музыки.
- Ещё как не чурался, прости Господи. И признаюсь тебе, сынок: если бы не Saint-Péray, вряд ли бы нам с твоим папой удалось добиться постановки на сцене мистерии Вагнера «Парсифаль»! Он тебе рассказывал?
- Рассказывал, дядя Серёжа. Говорил: вы по-настоящему подружились после того, как узнали, что оба любите оперу «Парсифаль». И либретто нам читал, и исполнял фрагменты вот на этом инструменте, – Николай указал на стоящий в углу кабинетный рояль. – Мы с братом Алексеем купили ему клавир на барахолке.
Николай улыбнулся от приятных воспоминаний.
- Дядя Серёжа, а я хочу предложить вам выпить со мной вашего с отцом любимого вина. Для Раймонды я завтра куплю новую бутылку. Только боюсь, не оскорбит ли вас моё предложение – монахам ведь пить совсем возбраняется?
- Где ты такую ерунду услышал? На курсах в Православной ассоциации? Ну и преподаватели у вас! Просто безбожники какие-то! По праздникам можно. А сегодня Всевышний подарил мне такой праздник! Ты, Коленька, почитай книги о монашестве перед своим экзаменом и сам узнаешь: с незапамятных времён монахи праздновали так, что наши с твоим отцом давние возлияния можно назвать всего лишь лёгкой дегустацией. Но сегодня давай будем придерживаться меры: не больше пол-литра на душу!
Засмеявшись, они пригубили шипучий напиток, а затем вновь обнялись и расцеловались. Ребров смотрел на крёстного сына, и чудилось ему, будто напротив сидел его давний друг, о котором он молился в своей келье все эти годы, – Михаил Алексеевич Толстой, только помолодевший.
- Дядя Серёжа, простите, у меня не хватает терпения – я хочу услышать вашу историю. Расскажите её, пожалуйста. Увидев вас сегодня в монашеском одеянии, я понял, почему вы ни разу не подали весточки за эти годы. Я с глубоким уважением отношусь к вашему выбору и никогда не попрекну вас за молчание. Но я хочу всё услышать из ваших уст. Ведь мы пытались вас отыскать. И с помощью нашего огромного рода Толстых, и через связи графа Александра Дмитриевича Шереметева. Нашлись сочувствующие в новой советской власти, согласившиеся помочь, да все их поиски оказались тщетными: сообщили нам, что ваш след совсем пропал. После этого, простите меня, я стал заказывать по вам панихиду в церкви. Папа протестовал: говорил, что не поверит в вашу смерть, пока не будет документального подтверждения. Один раз мы вместе молились в соборе Александра Невского. Он услышал мою молитву об упокоении вашей души, приблизился и тихо, но очень строго, прошептал мне на ухо: «И о здравии раба божьего Сергия!»
- Что ты сынок, не извиняйся. Спасибо тебе, милый мой! Я сам надеюсь, что для Бога теперь существует «брат Михаил», а не прежний Сергей Константинович Ребров. Сейчас обо всём тебе поведаю.
Николай с волнением принялся слушать рассказ крёстного отца. Тот в своё время не пожелал эмигрировать, захотел остаться на родине, чтобы быть хоть чем-то полезным своему Отечеству в самые трудные времена. Никакие угрозы, уговоры и увещевания не смогли изменить его решения. Однажды, было это летом 1918 года, в его дверь постучали люди в милицейской форме. Взглянув в их лица, Ребров узнал своих бывших подчинённых по Министерству внутренних дел. «Гражданин Ребров? – строго вопросили они, а затем тон изменился чуть ли не на умоляющий. – Ваше превосходительство Сергей Константинович! Срочно собирайте самые необходимые вещи. Вам нужно немедленно скрыться, или сегодня же вечером вас расстреляют». Походный рюкзак на случай возможного ареста был уже наготове.
Не на шутку испугавшись, Ребров последовал за милиционерами. Они организовали перемещение бывшего начальника в Псков, откуда пообещали доставить в Ревель, где он когда-то служил вице-губернатором. Эстляндские власти гарантировали его безопасность, пока так называемые «расстрельные списки» не исправят, и Ребров сможет спокойно вернуться в Петроград.
- Ехал я в туго набитом людьми вагоне поезда, Коленька. Опустил голову на колени, закрыл её руками и закручинился: «Что же я за трус и предатель такой! Уж лучше бы к белому движению примкнул. Семьи я так и завёл, все мои родные уже были арестованы, остался я один-одинёшенек, так почему бы не положить жизнь за родину? Всё лучше, чем малодушный и бесславный побег!» Потом поднял глаза на попутчиков и увидел, что меня окружают монахи. Они возвращались откуда-то в свой монастырь в Печеры. Старший монах на вид был человеком благородных кровей, и я обратился к нему со всей присущей мне прямолинейностью и даже с сарказмом: «Скажите, отец, отчего Бог попускает происходящее? Крови нет конца и края, брат убивает брата и наслаждается этим! Что же это за бог такой?».
Ребров перекрестился, и Николай заметил по лицу Сергея Константиновича, что он до сих пор раскаивается в своих давних словах. А тот продолжил:
- Монах одарил меня спокойным, добрым взглядом, наклонился поближе, вложил мои ладони в свои, подождал, пока я успокоюсь, и тихонечко ответил: «Люди склонны винить Бога во всех злодеяниях на земле. Но разве не они сами довели нашу страну до такого ужасного состояния? Сколько же теперь потребуется времени и сил, чтобы отмолить все их грехи? А нас, братьев, милостивый государь, не так много, и потому голос нашей молитвы пока ещё слаб и не всегда слышен Господу». В этот момент, Коленька, во мне будто весь мир перевернулся. Я вспомнил Парсифаля, когда тот впервые осознал, что должен спасти храм Грааля. И ноги сами понесли меня выйти в Печерах, последовать за монахами. С тех пор я с ними неразлучен. Так и не дождались меня, ни в Пскове, ни в Ревеле, так и потеряли.
- Дядя Серёжа, какое чудное преображение, какая прекрасная судьба! Вы обрели настоящее счастье, я даже по-хорошему вам завидую. Но как вы оказались во Франции? Как узнали, что папа умер, и где он похоронен?
- Ты, сыночек, наверное, удивляешься, что о себе я рассказываю, а про вас пока ещё так и не спросил. Должен признаться тебе: я немного знаю о вашей жизни.
Под изумлённые взгляды крестника Ребров объяснился. В 1920 году Псково-Печерский монастырь перешёл во владения уже независимой Эстонии. Времена были нелёгкие, и монастырские братья часто возили свои промыслы на ярмарку в Таллинн, так теперь назывался Ревель, чтобы заработать на пропитание. Там один из покупателей узнал в монахе бывшего вице-губернатора.
- Я изменился, сам видишь: усы поседели, бороду отрастил, осунулся, похудел, ноги стали отказывать, сгорбился. Но кто-то, наверное, из бывших дворян, всё-таки узнал меня и рассказал властям. Те сопоставили эту информацию с запросами, которые, как оказалось, через своих агентов рассылал по всем землям граф Шереметев из Финляндии. Так или иначе, вскоре монастырь посетил Старейшина – руководитель эстонского правительства и долго беседовал с отцом Иоанном, нашим настоятелем, который и пересказал мне их разговор.
Светские власти обещали беспрекословно оберегать тайну пострига и не смущать монаха Михаила, но просили об одном: разрешить графу Александру Дмитриевичу Шереметеву, исключительно в случае острой надобности либо чрезвычайных известий, отправлять на имя настоятеля письма для монаха. Отцу Иоанну было позволено их читать и решать на своё усмотрение, передавать конкретное письмо адресату или нет. На ответах не настаивали, за одним исключением: срочно сообщить, если вдруг со здоровьем монаха Михаила что-нибудь случится, и потребуются деньги на лечение. Сам же Шереметев пообещал сохранить эту переписку в строжайшей тайне.
- Настоятель наш, отец Иоанн – человек добрый и милосердный, Коленька. Уверившись, что я не изменю своему монашескому обету, не буду вступать в переписку, он передавал мне эти письма. Из них я и узнал про вашу нелёгкую долю, про страдания твоего отца на чужбине и его несбыточную мечту вернуться на родину. Прочёл, как ты был вынужден оставить изучение искусств и в свои юные годы пойти работать, содержать семью. Шереметев написал, как мать твоя Мари после гибели её второго мужа пыталась ухать к вам, но её не выпустили из России, и от горя она скончалась. Сообщил и о том, что твой брат Алёша поехал на похороны матери и умер в России при невыясненных обстоятельствах. И о репрессиях, которым советская власть подвергла твоего дядю Николая, священника. А потом – о постигшей твоего отца после всех этих трагедий тяжёлой болезни. Год назад Александр Дмитриевич известил меня: нет больше на земле моего дорогого друга Михаила.
- Значит, вы всё знали, крёстный?
- Знал и всё это время неустанно молился за вашу семью в своей келье: об упокоении усопших и о здравии живущих. Теперь, сыночек, буду молиться о вас с Раймондой и, дай Бог, вскоре и о потомстве вашем.
Николай крепко сжал старческую руку в знак благодарности.
- Граф Шереметев часто приезжал навестить папу, но, клянусь, ни разу не обмолвился о вашей тайне. Хотя я сейчас вспоминаю: он, как и отец, не заказывал по вам панихиды.
- Он дал слово дворянина, и я рад слышать, что благородный Александр Дмитриевич его сдержал. А про то, как я оказался во Франции, Коленька, это Бог помог. Здоровье моё ухудшилось. Чувствую, что не за горами час, когда отойду к Господу. Молодые братия из монастыря собрались в паломничество в святой град Иерусалим. Упросил я их взять меня с собой в конце моего земного пути. Страстно хотелось поклониться Гробу Господню, прямо около него вознести слова искреннего раскаяния за всё моё поколение безвольных, безропотных, бездумных прожигателей жизни, позволивших сделать с нашей любимой страной невообразимое. Попросить прощения за то, что всю свою жизнь цензора я пытался ограничить свободу мысли своих соотечественников. Вот и отправился я с паломниками, путешествие наше пролегало через Париж. Настоятель Иоанн благословил меня съездить в Вильжюиф на могилу твоего отца, даже денег дал на дорогу. А каким чудом ты оказался сегодня на станции?
- Наверное, тоже Бог направил. С утра я приехал в этот дом подготовить всё к завтрашней помолвке, и сердце повелело мне посетить кладбище, мысленно испросить родительского благословения. Это ужасное ощущение, дядя Серёжа, – осознавать, что воочию ты этого благословения уже никогда не услышишь! Увидев лампадку на кресте, подумал: неужели дядю Николая выпустили из тюрьмы, и ему удалось бежать из России? А как развернул свёрток в шкатулке, сразу понял, что его могли оставить только вы. Мсьё Жак, смотритель, сообщил, что вы пошли на станцию. Я рванул туда на полном газу, боясь, что опоздаю… Но разве это не чудо: помолившись о родном отце Михаиле, тотчас же вновь обрести считавшегося умершим крёстного отца, теперь тоже отца Михаила?!
Ребров поднялся со стула, прочитал про себя короткую молитву и перекрестился. Затем маленькими шажками, без помощи трости, приблизился к Николаю, осенил его крестным знамением и промолвил: «Сын мой, благословляю тебя на брак с избранницей твоею, на долгую, счастливую семейную жизнь. Береги вас Господь!»
Он трижды поцеловал Толстого и заметил, как мгновенно преобразилось лицо юноши: оно излучало спокойствие и блаженство.
Спустя несколько минут, Николай схватился за голову: «Боже, что же я за сын такой, если забыл о последней воле отца!» Он умчался в другую комнату и вскоре вернулся с бумажным свёртком в руках:
- Дядя Серёжа, папа был уверен, что вы объявитесь и, не принимая никаких возражений, наказал передать это вам. При переезде в Париж я совсем запамятовал о свёртке, оставил его в бывшей комнате отца. Как оказалось, не зря.
Ребров с волнением вынул из обёрточной бумаги кипу отпечатанных на машинке листов, озаглавленных «Грааль и Цензор». Наверху красовалась надпись, сделанная так хорошо знакомым ему размашистым почерком. «Дорогому другу Сергею, последнему цензору Российской империи», –продекламировал монах, улыбнувшись.
- Это папина повесть про то, как вы с ним боролись за право вагнеровского «Парсифаля» увидеть свет рампы в Петербурге. Он написал её ещё в 1918 году, когда мы только бежали во Францию, и часто читал её нам в семейном кругу в этой самой гостиной.
Перевернув титульный лист, Сергей Константинович заметил исписанный от руки тетрадный листок. Как поразительно, это же его собственный почерк! То самое письмо к Михаилу, что он не окончил, потому что в дверь постучали милиционеры. Увидев на странице пометки – двойное подчёркивание карандашом и восклицательный знак на полях, он сразу узнал цензорскую манеру своего друга выделять в тексте самое важное. Ребров прочёл написанное им самим восемь лет назад: «Если новые революционные власти согласились поставить на сцене вагнеровского «Парсифаля», то для нашей страны ещё не всё потеряно».
- А это привёз Шереметев, – объяснил Николай. – Я был тогда ребенком, но запомнил разговор взрослых: его агенты нашли письмо на столе, когда обыскивали вашу квартиру.
Сергей Константинович растрогался, но быстро собрал волю в кулак и обратился к крёстному сыну с улыбкой на лице и даже с возмущением в голосе: «Граф Николай Михайлович Толстой! Мы уже второй час беседуем, а вы не выпили и половины бокала! Это так вы храните русские дворянские традиции в эмиграции? Полное безобразие! Простые монахи и то оберегают их более тщательно. Немедленно исправляйтесь! А после этого, Ваше Сиятельство, на правах старейшего из присутствующих я приказываю вам наполнить бокалы вновь!»
Интонация крёстного один в один напоминала отцовскую. Толстой беспрекословно подчинился и при этом спросил:
- Вы, наверное, проголодались, дядя Серёжа? Давайте сходим в бистро. Это совсем рядом.
- Спасибо, сыночек, но я пересыщен эмоциями, о бренной пище даже и думать не хочется. А вот тебе поесть действительно надо, тебе ещё меня в Париж везти.
Толстой принялся убеждать крёстного, что он совсем не голоден, но тот со словами «пожалуйста, возьми это» вынул из котомки и передал крестнику буханку хлеба, которую ему утром выдали в монастырской пекарне на улице Дарю. Николай закусывал шампанское простой монастырской выпечкой, и казалось, что в жизни он не ел ничего вкуснее.
Тем временем монах перелистывал повесть и причитал: он не может нарушить строгих правил – перед прочтением следует испросить разрешения настоятеля.
- Я это понимаю, дядя Серёжа. А хотите, я сам вам прочту вслух всего лишь одну короткую главу, посвящённую вам? Вы не нарушите своих правил, а я постараюсь передать все тона и полутона отцовского голоса. Я до сих пор помню, как он декламировал эти строки.
Ребров согласился и нисколько не пожалел об этом. Повествование всколыхнуло в памяти самые приятные воспоминания о его друге, и, когда Николай завершил чтение, он сказал:
- Этот текст настолько же прекрасен, насколько удивительным человеком был твой отец. В каждом, даже в закостенелом чиновнике, не отступающем ни на шаг от цензорского устава, он умел разглядеть светлые стороны человеческой души. Мне потребовалось кардинально изменить жизнь, чтобы хоть чуть-чуть приблизиться к такому восприятию людей, а у твоего папы, Коленька, это получалось легко и естественно. Я с удовольствием заметил сегодня, сынок, что ты унаследовал эти качества.
Затем он собрал все листы, убрал их в котомку и извиняющимся тоном попросил крёстного сына прямо сейчас отвести его в Париж, к ожидающим его братьям. Монахи стали ему семьёй, и Ребров хотел успеть помолиться вместе с ними в соборе Александра Невского ещё до отправления в Иерусалим, рассказать им о произошедшем сегодня чуде и получить благословение от настоятеля на прочтение толстовской повести. Николай понял крёстного отца с полуслова и не стал возражать.
По дороге обоим захотелось обсудить суть вагнеровского «Парсифаля». Молодой Толстой озадачил Сергея Константиновича вопросом:
- Скажите, дядя Серёжа, ведь Грааль – это же не только священная реликвия из древней легенды? Это послание для всех нас: если мы будем искренне молиться и верить, то все беды минуют, не так ли? Значит, и на нашей родине наступят счастливые времена, и мы, пройдя через страдания и испытания, сможем вернуться домой?
-Ты говоришь, прямо как твой отец. Именно так, сыночек. Этот день непременно настанет. Я вряд ли доживу до него, но ты должен дожить. Только поступай как рыцари Грааля: не теряй веры, свято храни в душе любовь к своей Отчизне и дворянские традиции, особенно культурные.
На подъезде к улице Дарю Сергей Константинович попросил Николая припарковаться поодаль. Лучше старик медленно доковыляет до русского собора, чем кто-нибудь из прихожан усомнится в чистоте монашеского духа, увидев, на каком шикарном автомобиле он приехал. Наступила тяжёлая минута прощания. Юноша помог крёстному выбраться из машины, водрузил на его плечи холщовую котомку и попросил непременно сообщить, когда тот будет возвращаться в Париж из Иерусалима. Ребров потупил взгляд: «Не искушай меня, мой милый. Пусть всё сложится, как Бог даст».
- Дядя Серёжа! Я не могу допустить и мысли о том, что наша сегодняшняя встреча станет последней. Сердце буквально разрывается на части, – со слезами на глазах произнёс Николай.
- Не плачь, мой милый, – Ребров погладил его по голове. – Даже если не суждено нам больше увидеться, знай: я всегда буду молиться о вас с Раймондой, и на этом свете, и на том. Храни вас Бог!
Толстой крепко поцеловал своего крёстного, а тот замешкался и вопросил извиняющимся тоном, не оставил ли завтрашний жених кольцо своей матери в Вильжюифе? Услышав в ответ, что оно в кармане пиджака, Ребров трогательно промолвил:
- Коленька, дорогой, пожалуйста, не брани меня за то, что я сейчас скажу. Послушай совета старика. Обними меня на прощание и что есть сил мчись к своей возлюбленной – сделай ей предложение руки и сердца прямо сегодня!
- Дядя Серёжа, а как же моя задумка – свечи и шампанское в старом доме? Я планировал романтическое свидание, хотел поразить Раймонду, чтобы она запомнила этот день на всю жизнь!
⁃ Эх, молодежь-молодёжь, вечно бы вам поражать и впечатлять… Я же и сам был таким, знаю. Но поверь мне, сыночек: ни одно впечатление на свете, даже самое прекрасное, не стоит возможности продлить семейное счастье хотя бы на один-единственный вечер. Подумай об этом, мой милый. До встречи, радость моя!
Обняв крёстного сына, монах медленно побрёл в сторону собора Александра Невского. Николай Толстой продолжал махать ему рукой, пока тот не скрылся из вида, а потом вскочил в свой автомобиль и на полном газу, так же быстро, как мчался сегодня днём на железнодорожную станцию, рванул к дому Раймонды на улице Жакоб.
***
Спустя пару часов, счастливая невеста с распущенными роскошными каштановыми волосами сидела в лёгком белом пеньюаре за маленьким столиком у открытого окна перед французским балконом, выходящим на крыши вечернего Парижа. Она не могла отвести взгляда ни от изящного кольца, идеально подошедшего на её палец, ни от влюблённых глаз сидящего напротив довольного юноши.
⁃ Николя, любимый мой, признайся: как удалось тебе разгадать моё самое заветное желание? – Раймонда светилась от счастья. – Я втайне мечтала, чтобы всё произошло именно так, как ты это сегодня сделал. Безо всякого пафоса, без пошлого романтизма. Страстно хотела, чтобы однажды ты просто пришел ко мне домой и сказал, что остаёшься здесь навсегда.
Наградив её долгим поцелуем, юноша прошептал:
- Негоже графу Толстому начинать семейную жизнь с обмана, моя милая. Это не я разгадал. Сегодня я встретил нашего ангела-хранителя. Он меня надоумил.
- Сегодня? Когда ты был в бабушкином доме в Вильжюифе? Как любопытно! – с удивлением воскликнула девушка, в её голосе появились нетерпеливые ноты. – Расскажи скорее, кто он, этот ангел?
Николай говорил медленно, размеренно, создавая ощущение интриги:
- Я предлагаю.., чтобы завтра… мы вместе поехали… в Вильжюиф.., там я тебе всё… расскажу.
- Николя, дорогой, ты меня действительно заинтриговал! Конечно, поедем с самого утра, только сначала давай купим круассаны в моём любимом буланжери на бульваре Сен-Жермен и позавтракаем в Люксембургском саду?
- Мы всё сделаем именно так, как захочет Ваше Сиятельство, моя любимая графиня Раймонда Толстая! – растягивая слова, с улыбкой на губах ответил влюблённый Николай.
- Но всё же, милый, не томи меня: кто он, этот ангел? Прошу тебя, хотя бы по случаю нашей помолвки, просто намекни мне. Может, я и сама догадаюсь. У него есть крылья?
- Раймонда, счастье моё, у него нет крыльев, но есть седая борода и самое доброе сердце на свете. Я думал, что он давно умер, а он оказался жив. Все эти годы он молился за меня, а теперь молится о нас обоих! Мой отец называл его не иначе как последним цензором Российской империи. Этот цензор ознакомился со «сценарием» нашей помолвки, которую я запланировал на завтра, и внёс в него изменения. Он настоял, чтобы, не дожидаясь завтрашнего дня, мы прямо сегодня прибавили к нашей семейной жизни ещё один счастливый вечер.
- Какой мудрый человек! Но ты говоришь загадками, Николя, я их не до конца понимаю, – невеста начала капризничать. – Что мешает тебе рассказать мне обо всём прямо сегодня?
Подарив Раймонде ещё один страстный поцелуй, Николай ответил:
- Ничто не мешает, но при одном условии – если Ваше Сиятельство тотчас же соизволит набросить на себя плащ, возьмёт меня под руку, и мы пойдём гулять по набережной Сены. Там, среди распускающейся молодой листвы, под шум ночного ветра, я намереваюсь обнимать нежные плечи и целовать сладкие губы Вашего Сиятельства до самого рассвета…