Павел Курмилёв
«ЛГ»-ДОСЬЕ
Курмилёв Павел Валерьевич,
также известный под псевдонимом Hjorvind, родился в 1981 г. в Санкт-Петербурге, где и проживает. Получил степень кандидата культурологии в РГПУ им. Герцена, защитив диссертацию по Китаю и Японии. Победитель конкурса прозы «Трансильвания-2011». Публиковался в альманахах и журналах: DRC, «Пегас», «Библиотечное дело» и др. Основатель творческого объединения Dark Romantic Club вместе с Игорем Lancelot Сорокиным. Профессионально занимается фотографией с 2002 года. Любит путешествия, искусства дивные и дыхание Истории.
Меня зовут Джеффри Криер. Я владелец фотоателье на ***-стрит.
В вечер, предшествующий событиям, о которых я намерен написать здесь, в мою дверь позвонили. В то время моё ателье почти не приносило дохода; я едва сводил концы с концами, жил непосредственно при съёмочном павильоне в двух небольших комнатах, и, разумеется, не мог позволить себе содержать прислугу. В связи с последним обстоятельством, а также побуждаемый надеждой на то, что звонит заказчик, я поспешил к двери.
Передо мной стояли двое, мужчина и женщина. Здесь следует остановиться на том, какое впечатление они произвели на меня в тот момент. Не на том, как они выглядели, хотя облик их я могу описать в деталях, а именно на моих ощущениях, которые тогда показались мне лишь игрою воображения, следствием расшалившихся нервов, ещё одной из галлюцинаций, посещавших меня вследствие скудного питания и попеременного употребления кофе и крепких алкогольных напитков.
Прежде всего на меня дохнуло сырым, болезненным холодом, от которого мгновенно перехватило дыхание, но лишь потом, сутки спустя, я осознал, что это было не что иное, как чистый страх, настолько глубинный, что даже не мог быть осознан как таковой. Второе, что меня поразило, это странное и весьма неприятное ощущение, что с моими посетителями что-то не так: подобное, лишь куда менее интенсивное чувство мы испытываем, например, когда смотрим на увечных, но ещё не осознаём их увечья. На протяжении всего последовавшего обмена фразами я, силясь понять причину своей тревоги, вглядывался настолько пристально, что и сам сознавал неучтивость этого, в моих посетителей.
Оба были одеты во всё чёрное, что, впрочем, немедленно получило объяснение, как только мы заговорили о деле. Мужчина носил длинный плащ, высокий цилиндр и, несмотря на сумерки, тёмные очки, оснащённые дополнительными боковыми стеклами. Лицо женщины скрывала чёрная вуаль.
– Добрый вечер, – ответил мужчина на моё приветствие, – мы бы хотели беседовать с мистером Криером, если он будет столь великодушен, что согласится нас принять, несмотря на поздний час.
Обычно, когда меня принимали за слугу, я испытывал досаду и против воли отвечал подчёркнуто сухо (впрочем, холодность моя порой казалась посетителям самоуверенностью мастера, не испытывающего недостатка в заказчиках, и способствовала переговорам едва ли не лучше, чем моя обычная манера). Но сейчас я даже не подумал оскорбиться.
– Я – Джеффри Криер. Прошу вас, проходите. Чем могу быть вам полезен? – говоря так, я отшагнул назад, в темноту мастерской и повернул ручку газового рожка.
Последовавшее происшествие (незначительное в сравнении с тем, что мне предстояло пережить день спустя, и говорящее больше о болезненном состоянии моей психики, чем о чём-либо другом) заставило меня осознать тот необъяснимый, но отчётливый страх, что вызывали у меня нынешние посетители. Дело в том, что газовый светильник не зажёгся, точнее, зажёгся не сразу, и мне показалось, что две чёрные фигуры, шагнувшие из подсвеченной фонарями уличной мглы, в один миг оказались прямо передо мной, совсем рядом. Не зажгись рожок после этого, я бы закричал от нахлынувшего ужаса.
Свет загорелся, но оказался бессилен проникнуть как под чёрный покров вуали, так и под тень, бросаемую полями цилиндра. На протяжении всей последовавшей беседы гостья так и не соизволила откинуть вуаль, а её спутник не только не снял головной убор, но и, кажется, следил за тем, чтобы тот был сдвинут на лоб, и если первое я ещё мог простить, то второе я расценил бы как эксцентричность, граничащую с неучтивостью, если бы не причудливый оборот, который приняла наша беседа.
– Спасибо, что уделили нам время, – заговорил мужчина, – не смея задерживать вас, перейдём сразу к делу. Нам требуются услуги фотографа, но для работы не совсем в наше время обычной. Если наше предложение не покажется вам приемлемым, мы немедленно откланяемся, не смея ни на чём настаивать. А прежде чем мы изложим суть дела, скажите, сколько стоит создание семейного портрета на шесть персон.
Я назвал сумму.
– Мы заплатим в десять раз больше, – сказал посетитель, и его негромкий и мягкий, но уверенный голос впервые чуть заметно дрогнул, – если вы согласитесь сделать, что называется, memorial portraiture, сфотографировать нашу семью в полном сборе прежде, чем состоятся похороны. Добавлю сразу: речь не о фотографии похорон, а именно о домашнем семейном портрете.
Я ошеломлённо молчал. На этот раз страх тяжёлым клубком свернулся где-то в животе, а сердце застучало, словно молот. Несколько мгновений я боролся с ощущением, что от его толчков содрогается всё моё тело, а глухие удары эхом отдаются по всей комнате.
– Это поистине неожиданная просьба, сэр, – собравшись с силами, проговорил наконец я, – сейчас *** год. Я слышал, что в Восточной Европе это практикуется до сих пор, здесь же последняя подобная съёмка, о которой я слышал, была лет двадцать назад. Это больше не… принято.
Я замолчал, собираясь с мыслями.
– Вас беспокоит общественное мнение? – спросил гость. – Но в таком случае в наших общих интересах не распространяться об этом заказе. Ваш ответ?
– Да, – сказал я. Следует признаться, я думал в тот миг об обещанной мне сумме. Лёгкость, с которой ответ был дан, свидетельствует лишь о том, как я в те времена нуждался, но никак не том, что мрачный заказ был мне по душе.
Я не раз присутствовал на похоронах, и всякий раз вид опустевшей человеческой оболочки вызывал во мне обессиливающий страх. Я, тысячи раз останавливавший жизнь фотоснимком, никогда не мог смириться с тем, что однажды всякая жизнь останавливается навсегда. Неоднократно, видя в старых ателье фотографии post-mortem, вздыхал облегчённо при мысли о том, что традиция эта ушла в прошлое, что в мою скромную студию никогда не внесут одетого в безупречный костюм джентльмена с закрытыми глазами или крошечного ребёнка, окутанного белыми кружевами и похожего на спящего ангела, если не всматриваться в лицо…
– Итак, во сколько мне следует прибыть?
Впервые заговорила женщина. Её голос был столь же спокойным, мягким и уверенным, как и у мужчины. Я подумал, что так похожи могут быть только супруги, прожившие много лет бок о бок, и не ошибся.
– В одиннадцать вечера. Возьмите всё необходимое, в том числе… как называется то, чем вы обеспечиваете этот кратковременный яркий свет?..
– Магний, – сказал мужчина.
– Магний, – сказала женщина в вуали. – Как вы понимаете, в нашем доме сейчас мало источников тепла и света.
Я содрогнулся от этих слов и осведомился о месте, где предстояло проводить съёмку.
– Имение Уэйнрайт, – мужчина назвал точный адрес. – Я – Роберт Уэйнрайт. Моя жена, Брианна Уэйнрайт.
(Разумеется, я не привожу здесь настоящих имён.)
На этом мы раскланялись. Я вышел проводить посетителей на крыльцо и смотрел, как две траурно-чёрные фигуры уходят в подсвеченный жёлтыми фонарями туман.
До самого утра я не мог заснуть. Сердце колотилось, в висках стучало. С особенной интенсивностью меня мучили мелкие, знакомые не один год галлюцинации: в ушах шептали голоса, предметы на периферии зрения двигались. Дважды, задремав, я видел себя спящим в тёмном имении Уэйнрайт и просыпался в невыразимом ужасе. Чтобы уснуть, я стал пить виски, выпил много и без сновидений сумел заснуть лишь под утро.
При свете дня вечерний заказ уже, конечно, не казался столь пугающим. Ничего привлекательного, конечно, но работа есть работа, а деньги есть деньги. Время пролетело незаметно, несколько раз за день люди заходили в ателье справиться о ценах на фотопортреты в образах тех или иных фантастических существ: приближался День всех святых. Вечером я собрал необходимое оборудование, запер ателье и направился в имение Уэйнрайт. Шёл пешком, любовался полной луною.
Вид дома, полностью погружённого во мрак, чуть не заставил меня малодушно повернуть обратно. Следует сказать, что улица не была мне незнакома, да и сам дом я не раз видел, и при свете дня он выглядел вполне уютным и ухоженным. Однако сейчас передо мной возвышалась чёрная громада, перед которой отступал свет уличных фонарей. Последнее, впрочем, было объяснимо: дом окружали деревья, и свет газовых ламп просто не мог пробиться сквозь сплетение крон. Постояв ещё с минуту, я увидел в окнах едва заметное белесое свечение: очевидно, какой-то свет в доме всё-таки горел.
Я поднялся на крыльцо и позвонил. Ждал шагов, но прошла минута, и дверь, заставив меня крупно вздрогнуть, беззвучно растворилась. За дверью стоял Уэйнрайт в чёрном сюртуке, без цилиндра и очков. Он сделал приглашающий жест, и мы вошли в темноту коридора. Внутри меня всё сжалось в тугой комок. По телу волнами проходила такая слабость, что я едва не ронял штатив и саквояж с аппаратурой, которые нёс в руках. Миновав несколько малых комнат, лишь одна из которых была освещена газовым рожком, мы оказались в большой гостиной. Сюда пробивалась толика желтоватого света из окна, из соседней комнаты белесо и тускло светила лампа, и здесь, как и предупредили меня вчера, ожидало всё семейство.
Старый джентльмен и пожилая леди неподвижно сидели в креслах. Рядом с леди стояла девушка лет четырнадцати, которая казалась бы живой, если бы голова её не свешивалась немного набок. На коленях джентльмена лежал, словно во сне, младенец. Миссис Уэйнрайт стояла у окна. Шляпы с вуалью на ней не было, но лица я по-прежнему видеть не мог. Когда мы вошли, она шевельнулась, приветствовала меня – в царившей полутьме я больше почувствовал это движение, чем увидел его, – наклоном головы. После этого оба супруга встали по краям ужасающей композиции – я из последних сил старался думать о ней как о безмолвной группе обычных моих клиентов, ожидающих снимка, – и замерли в ожидании.
Руки мои крупно дрожали, однако приготовления я закончил быстро – готовиться к съёмке в затемнённом помещении мне уже доводилось не раз. С трудом прокашлявшись и хрипло предупредив окружающую меня абсолютную тишину о том, что всё готово и теперь не следует двигаться, я снял с объектива крышку и поджёг магниевый порошок.
Полыхнуло стремительное белое пламя, выбросившее вверх клубы густого дыма и на миг осветившее комнату ярко, как освещает полуденное солнце.
В следующий миг я бежал из этого проклятого дома, бежал от чудовищной картины, открывшейся моему взору в момент вспышки и отпечатавшейся в моих глазах навеки.
Краткое видение полутёмных, белесых комнат. Бесконечный ад тёмного коридора. Удар плечом в дверь, которая – величайшее облегчение в моей жизни – оказалась не заперта. Безумный бег из тени деревьев к свету уличных фонарей. Благословенные прямоугольные солнца фонарей надо мною – и мостовая где-то невероятно далеко под ногами. Уже у своего крыльца я осознал (а осознав, хрипло, истерично расхохотался), что фотоаппарат, укреплённый на треноге штатива, я прижимаю к груди. Но веселье длилось недолго: я осознал, что на покрытой эмульсией стеклянной пластине унёс с собой частицу того ужаса, что видел в тёмном особняке Уэйнрайт.
Войдя в дом, я зажёг весь возможный свет и остаток ночи просидел, вливая в себя виски, не пьянея и бессмысленно глядя в огонь свечей. Проспав весь день и проснувшись вечером, осознал, какой ужас вызывает у меня возможность ночного одиночества, и пошёл в распивочную из тех, что работают до утра. На следующую ночь нашёл развлечение ещё более сомнительного толка. На третью ночь нашёл пристанище у ***, друга-художника. Однако мысль о непроявленной фотопластине мучила меня всё сильнее, и я вынужден был вернуться в ателье.
Кто поверит, если я скажу, что смог не только проявить пластину, но и сделать несколько отпечатков, ни разу не посмотрев – не всмотревшись – в изображение?.. Вы не поверите, но я смог. Никакой болезненной тяги удостовериться, никакого интереса с ужасом пополам, – я слишком хорошо помнил увиденное при магниевой вспышке. Даже сейчас, когда ужас той ночи остался в прошлом, каждое слово об увиденном тогда даётся мне с трудом. Что я увидел? Глаза. Четыре пары закрытых глаз и две пары – открытых. Не придумано слов, чтобы описать глаза мертвеца, который смотрит, видит и мыслит. Самые жуткие из посмертных фотографий те, где в глаза мёртвым вставлены стеклянные линзы-распорки, способны лишь намекнуть на этот ужас.
Я почти закончил это повествование.
Однажды холодным, но удивительно ясным ноябрьским днём я, сжимая в руке конверт с пластиной и отпечатками, направился к особняку Уэйнрайт. Уже у самого особняка мне встретилась миловидная девушка лет четырнадцати, которая вела за руку совсем маленького мальчика, и я узнал их обоих, но ни тени страха не шелохнулось в моей душе, потому что в каждой черте их, в каждой гримаске, каждом шаге и каждом движении я видел жизнь, прекрасную и настоящую. Без страха я прошёл под голыми кронами деревьев и подошёл к старому джентльмену и пожилой леди, стоявшим рука об руку у входа в особняк.
– Добрый день, – сказал я, учтиво поклонившись, – я принёс работу, сделанную для мистера Роберта Уэйнрайта. Но мистер Роберт, насколько мне известно…
– Добрый день, – старик смотрел на меня доброжелательно, – вы фотограф? Роберт говорил о вас перед смертью. Сказал, что после полнолуния нам принесут фотографии, которые, не открывая, следует хранить в доме, пока дети не подрастут, и тогда они с Бри смогут по-прежнему быть рядом и присматривать… – старик покачал головой, затем внезапно спросил: – Это ваш саквояж остался у нас в доме? В нём стеклянные пластины кажется.
– Мой, – сказал я.
– Сейчас принесу его вам. И деньги… – старик развернулся и скрылся в доме.
Я слегка вздрогнул, увидев тёмный коридор.
– Не бойтесь, – сказала пожилая леди, – они больше не вернутся. К вам – не вернутся.
– Я ничего не понимаю, – признался я. – Что было с вами в это полнолуние? И зачем им это?.. Чтобы привязать себя к…
– Был Samhain, – ответила она. – Ночь, когда мёртвые властны над живыми. Никто из нас не помнит, что было, мы спали. Зачем? А зачем ещё недавно это делали живые?
– Я никогда этого не понимал. Со стороны это всегда выглядит как жестокая шутка. Но прежде действительно верили, что фотография способна… Сентиментальность?..
Леди печально улыбнулась и ушла в дом.
23.02.2010