Дорога к гласности. Опыт 80-х
, обозреватель «ЛГ», литгазетовец с 1980 года
Вам это время подано с усмешкою:
«По струнке все… Как школьники в углу…»
Мои друзья там жили жизнью грешною,
Босыми шли по битому стеклу.
Александр Левиков,
литгазетовец (1966–1989)
В 70-х я коллекционировал вырезки из «Литгазеты» – судебные очерки Евгения Богата, Аркадия Ваксберга, Ольги Чайковской. Вчитывался в их овеянные славой сенсационные тексты, пытаясь понять, как этим признанным «золотым перьям», живущим в таких же цензурных тисках, в каких жили все газетчики тех лет, удаётся сказать то, что тогда и выговорить-то вслух было нельзя. А в апреле 80-го меня пригласил в здание на Цветном бульваре зам. главного «ЛГ» Аркадий Удальцов и предложил стать их начальником.
Я не поверил своим ушам: руководить обитателями журналистского Олимпа? Можно сказать – небожителями? Мне, выходцу из «Пионерской правды» и «Советской России», работавшему тогда в комсомольском журнале «Молодой коммунист» и выпускавшему книжки в жанре педагогической публицистики? Что это – злая шутка? Бесчеловечный эксперимент по искусственному «выращиванию» комплекса неполноценности?
Но Аркадий Петрович, понимавший моё состояние (сам несколько лет назад прошёл через подобное испытание, когда главред «ЛГ» Александр Чаковский переманивал его к себе в замы из «Московского комсомольца», где А.П. был главным), продолжая сиять безмятежной улыбкой, так обосновал мне необходимость смены места работы:
– «Литгазета» сейчас – самая интересная газета в советской журналистике. Так ведь? Ну а отдел коммунистического воспитания, где работают наши звёзды, – самое интересное место в «Литгазете». Согласны?
С утверждением А.П. я был согласен, но решиться на переход не мог. Страшно было. Мне разрешили подумать до августа. Коллеги, знавшие о моём визите в «ЛГ», мрачно пророчили: «Тебя там затопчут». Другие усмехались: «Или превратят в клерка». А один из сердобольных предупредил:
«Там, на той должности, люди умирают», – имея в виду недавнюю кончину заведующего этим отделом. Потом, спустя год, я случайно узнал, что на столе у А.П. был список претендентов из 11 фамилий, к концу лета я остался в нём один. И тогда, в августе, убедив себя в том, что, чем бы моя авантюра ни кончилась, я хотя бы пойму, как «золотые перья» «ЛГ» создают свои замечательные тексты, я в состоянии самогипноза явился на Цветной бульвар к Удальцову и был посажен в тесную каморку под номером 403 на 4-м этаже.
До текстов, конечно, дело дошло не сразу. Вначале я увидел горы, потом – мешки писем. Читатели откликались на судебные очерки вулканическим извержением новых сюжетов. Спорили, доказывая, что Богат (Ваксберг, Чайковская, Борин, Щекочихин, Графова, Логинова – столько нас было в отделе) в своих (лукавых!) оговорках, будто рассказанная история – исключительный факт, неправы, это типично для нашей действительности. Требовали: приезжайте, убедитесь! Присылали в подтверждение ксерокопии документов, из которых следовало: авторы писем уже обращались в Генпрокуратуру, в ЦК КПСС и «ЛГ» для них – последняя инстанция!
Мне, заведующему отделом (в конце 80-х он был переименован в отдел морали и права), надлежало вникнуть в суть многостраничных читательских исповедей и «расписать» их – автору статьи или разработчику (была такая внештатная должность при отделе) – юристу, который, выезжая в командировку, проверял факты, готовил материал к следующему очерку. Только после такой проверки по его следам отправлялось «золотое перо» – за эмоциональными впечатлениями.
У каждого «пера» в разработке числилось несколько сюжетов. Самый горячий – перед поездкой – подвергался обсуждению. В этих мозговых штурмах мне пришлось пройти экстерном школу правовых знаний, и юристы-разработчики вместе с нашими весьма искушёнными в этой сфере звёздами изо всех сил помогали мне. Наверное, потому, что видели: я фанатически хотел понять и освоить специфику этой работы. А некомпетентный неумёха им был не нужен.
Я с усмешкой вспоминал потом предостережения – «Тебя там затопчут», «Превратят в клерка», – когда мои маститые коллеги терпеливо вдалбливали в меня главные правовые постулаты и, вчитываясь в первые мои тексты на судебные темы, делали бережные замечания. Поразительно, но, разные по возрасту, по жизненному и профессиональному опыту, мы всё-таки были одной командой, в которой естественное для творческих людей соперничество никогда не становилось разрушительным. Скорее наоборот – подстёгивало мысль. Взаимно обогащало.
Число разработчиков в те годы у нас колебалось от 5 до 8, это были своеобразные люди – отставники правоохранительных органов, «молодые пенсионеры», знавшие проблемы правосудия «изнутри». Благодаря кропотливой дотошности этих помощников нам удавалось избежать обычных в судебных сюжетах эмоциональных пережимов и ошибок.
Но избежать конфликтов с нахрапистыми номенклатурщиками всеми способами, защищавшими честь мундира, не всегда удавалось.
Самая памятная история из этой категории – моя поездка в Киев. Тогда рекордное количество откликов вызвал очерк Юрия Щекочихина «После шторма» – о молодом правдоискателе из Одессы Розовайкине. Меня с благословения отдела пропаганды ЦК КПСС официально пригласили в Киев, в ЦК компартии Украины, на «дружескую беседу» – с документами, подтверждающими нашу правоту. И там, в отделе пропаганды ЦК КПУ, по поручению товарища Капто, секретаря ЦК по идеологии, пять часов – без перерыва! – «опрашивали» бойкие сотрудники отдела, ошеломлённо листая кипу привезённых мной ксерокопированных документов (их-то и добывали наши разработчики!). А вечером того же дня собкор «ЛГ» по Украине Григорий Кипнис, хорошо знавший нравы киевской номенклатуры, во избежание типичных для таких случаев провокаций (засылка в гостиничный номер девушки, обученной тут же, за дверью, кричать «Помогите, насилуют!») привёз меня на вокзал и посадил на московский поезд.
Обезопасить себя от фактических ошибок совсем не значило стать неуязвимыми. Множество цепких глаз выискивало в наших очерках и дискуссионных материалах «отклонения от линии партии». Поэтому перед подписанием самой взрывоопасной в «ЛГ» полосы «Мораль и право» Аркадий Удальцов звонком по внутреннему телефону звал меня к себе. Излучая бодрость и неиссякающий оптимизм, А.П. пружинисто вскакивал из-за стола, шёл к стене, где были развешаны полосы «второй тетрадки», заставлял вчитываться в сомнительные, на его взгляд, абзацы. Чаще всего они содержали так называемый неконтролируемый подтекст – в искусстве создавать его у наших «золотых перьев» не было равных. А это означало: отбиться от педантов-догматиков мы сможем легко, что и происходило, когда из ЦК КПСС на нас скатывалась очередная доносная «телега» и мы вынуждены были отвечать на неё в оба адреса – обеспокоенным кураторам из отдела пропаганды ЦК и авторам писем.
Разумеется, не только владение «эзоповским языком» отличало мастеров литгазетовского судебного очерка. Чаще всего их сюжетные публикации становились такой авторской работой, в которой звучала своя особая интонация. По тому, как построен первый абзац, легко было узнать (даже если заклеить имя автора – так мы иногда развлекались), кто сочинил эти строки. В подробно прописанных ситуациях возникали характеры наших современников, чья подлинность не вызывала сомнений. Кроме того, «золотые перья», препарируя очередной конфликтный кусок жизни, поневоле становились диагностами, исследующими наши социальные болезни. Отличное литературное исполнение, изобразительность и психологизм обеспечивали этим очеркам долгую жизнь – они легко входили в книги, производившие впечатление исповеди автора на злободневную (и в то же время вечную!) тему.
Как эти темы возникали? Не только из читательских откликов. Чаще – из необязательных разговоров. В столовой, на Костянском, куда мы переехали в 81-м году. В моём кабинете с таким же, как на Цветном бульваре, номером – 403. В коридоре, где к нашей компании прибивались коллеги из других отделов.
Как-то Неля Логинова (она вела школьную тематику) вот так, на ходу, рассказала о знакомых, обучающих своего ребёнка дома – в знак протеста против унылой зубрёжки и настырного учительского хамства. А спустя месяц из-под её язвительного пера вышла серия аналитических статей о том, почему школа частенько убивает естественную для растущего человека любознательность.
У кабинета Лидии Графовой, в коридоре, томились очереди жалобщиков, пострадавших за критику: она, дотошно внедряясь в каждую судьбу, помогала им справиться с их невзгодами публикациями на тему «гражданская война в трудовых коллективах». (Мы звали её меж собой Матерью Терезой за умение пылко сочувствовать каждому, кто к ней приходил.)
Юрий Щекочихин, начинавший в «ЛГ» с темы противоречивой природы подростковых правонарушений, вышел потом на проблему организованной преступности, впервые прозвучавшую в публицистике тех лет (статья «Лев прыгнул»).
Александр Борин, скрупулёзно, с математическими выкладками писавший об инициативных хозяйственниках, плативших шабашникам ради пользы дела не по инструкции и загремевших из-за этого на скамью подсудимых, слыл в отделе самым эффективным их освободителем: по его публикациям были пересмотрены несколько десятков судебных решений.
Ольга Чайковская потрясала воображение читателей сюжетами о судебных ошибках, ставших известными благодаря профессионализму и отваге адвокатов, не допускавшихся в то время на первую стадию следствия (о чём «Литгазета» упорно писала до тех пор, пока не был принят соответствующий закон об адвокатуре).
Евгений Богат, старший из наших «золотых перьев», в совершенстве владевший жанром судебного очерка, всё-таки больше был склонен к философским эссе, выраставшим у нас на глазах из такого «житейского сора», что иначе как чудом эти статьи назвать нельзя. (Он рано ушёл – его кончина в мае 85-го была для «Литгазеты» тяжёлой утратой.)
Аркадий Ваксберг, писатель, драматург и сценарист, доктор юридических наук (человек-оркестр!), был среди «золотых перьев» первопроходцем в жанре судебного очерка. Конечно, миф о нашем самом справедливом в мире правосудии так или иначе развенчивали тогда все судебные очеркисты «ЛГ», но ярче, доказательнее это получалось у Аркадия Ваксберга. Ведь именно после его публикаций на пленумах Верховного суда СССР принимались решения, корректирующие правоприменительную практику. Я уже не говорю о том, сколько распоясавшихся начальников, использовавших правоохранительные органы посредством телефонного права в своих личных интересах, поплатились после его публикаций служебной карьерой и были опозорены на всю страну.
Один из таких – хозяин Краснодарского края Медунов, член ЦК КПСС, – потребовал у своих кремлёвских соратников выгнать «этого борзописца» из «Литгазеты». Почти месяц «человек-оркестр» жил под дамокловым мечом скорого увольнения, пока Александр Чаковский не пробился в «самый просторный» кремлёвский кабинет с доказательствами правоты Ваксберга. А затем, примерно через год, разразилось самое громкое уголовное дело тех лет о коррупции под кодовым названием «Океан», и карьера замешанного в нём Медунова оборвалась.
Рядом с такими коллегами трудно было не попытаться самому освоить жанр судебного очерка. Попытался. Был сюжет, была командировка по письму, был гладкий текст. Затем – переделка текста. Прочитав второй вариант, А.П. вздохнул, взял ножницы и переклеил куски. Текст вдруг стал динамичным, почти взрывным, а придуманный А.П. заголовок – «Ах, лето!» – издевательски ироничным. (Несколько лет спустя, когда судебный очерк стал моим «родным жанром», я подарил А.П. свою первую книжку этих публикаций, подписавшись на титульном листе – «Ахлетов».)
Да, конечно, диалогичность, многоголосье мнений на страницах «ЛГ» были в 70–80-е тем, что заставляло читателей слать в редакцию кроме своих драматических историй размышления о проблемах нашей жизни. Дискуссии велись не только в предельно раскованной второй тетрадке, но и в первой – литературной. Дирижёрами полемики были, как правило, заведующие отделами.
Первым моим боевым крещением в этом качестве стала дискуссия «Успех в жизни – подлинный и мнимый» – о главных жизненных ценностях, собравшая самые разные, порой полярно противоположные мнения. А рядом, на соседних полосах, в отделе Анатолия Рубинова под рубрикой «Если бы директором был я» бушевали споры по социально-бытовым проблемам, у Олега Мороза в отделе науки полемизировали по своим темам известные учёные, отдел экономики, возглавляемый темпераментным Александром Левиковым, исследовал (опять же – в сопоставлении мнений) механизм хозрасчёта.
Но главным, на мой взгляд, будоражащим общественное мнение жанром в «ЛГ» всё-таки был судебный очерк, в середине 80-х породивший жанр журналистского расследования. (Именно в эти годы тираж «Литгазеты» стал стремительно расти и к концу 80-х достиг шестимиллионной отметки.) Потому что глубокое исследование социально значимых проблем всё чаще требовало не одной, а серии статей. Такими сенсационными «сериалами» стали публикации Щекочихина об организованной преступности, мои – о секте так называемых экстрасенсов-странников, дурачивших московскую интеллигенцию, и о «витебском деле», в котором был обнажён жуткий механизм фальсификации уголовных дел.
К тому же во второй половине 80-х цензурные тиски стали ослабевать, «эзопов язык» уступал место «открытому тексту», возникло ощущение небывалой свободы – свободы слова. И вдруг оказалось, что руководство газеты воспринимает такую свободу как ненужную крайность.
Был эпизод (о нём рассказывал А.П., написавший потом об этом в своей книге), когда наш легендарный главред Чак (так сокращённо звали мы классика советской литературы Александра Чаковского) ворвался в кабинет Удальцова, дымя сигарой, с требованием снять с полосы статью, подвергающую сомнению основы «развитого социализма». А.П. возражал. Чак, с трудом терпевший оппонентов, перебил: «Вы себя поберегите! Я старый, богатый, лауреат, Герой Труда… А вас всех посадят в ЧеКа!.. В ЧеКа!..» Швырнув дымящуюся сигару в спорную полосу, он выбежал из кабинета.
И уже после его ухода на пенсию (в 89-м) слетела с полосы моя третья статья (финальная часть расследования) о волгоградских самодурах-номенклатурщиках, громивших частные теплицы с помидорами, «подрывавшими» те самые «основы социализма». Случилось это, потому что исполнявший в тот момент обязанности главреда Юрий Изюмов не устоял перед телефонным правом вышестоящих партчиновников.
Статью пришлось публиковать в «Огоньке» (уже в январе 90-го). Она разошлась в ксерокопиях по Волгограду, спровоцировав стихийные, показанные по ТВ митинги, длившиеся два дня. После чего хозяин Волгоградской области, первый секретарь обкома КПСС Калашников, вынужден был подать в отставку. Это стало поводом бурного разговора на редакционной летучке, после чего пристыженное руководство газеты, уступив коллективному напору, отправило меня в Волгоград и опубликовало «постфактум» мою корреспонденцию под заголовком «После отставки».
Но самые драматичные события, когда «ЛГ» резко качнуло в другую сторону, произошли в 90-х. Именно тогда «Литгазета» вдруг утратила свои основополагающие особенности, изгнав со страниц многоголосье мнений.
«В те годы, – вспоминает Аркадий Удальцов (тогда он был уже главным редактором) в своей книге «Делаем газету вместе», – «ЛГ» понесла большой политический и творческий урон. И я, наверное, тоже виноват в этом. Редакция заболела болезнью, которую я назвал бы либерально-демократической. Сплотившись, коллектив допускал на свои страницы авторов только одних взглядов. Будь то в политике, экономике, литературе или культуре. Газета, созданная как дискуссионная, в которой могли быть представлены и представлялись любые взгляды, сама разрушала себя».
Именно тогда вдруг обнаружилось: многие реформы, за которые ратовали публицисты «ЛГ», привели к неожиданным результатам. Независимость судей, например, породила самое разнузданное взяточничество. Но стоило мне опубликовать статью о судейской коррупции (я к тому времени, после множества структурных перестроек в редакции, перешёл на должность обозревателя), как один из моих старших коллег, сверля меня взглядом, сурово спросил: «Вы теперь что – против реформ? То есть против демократии?»
Кроме этой беды – однопартийной зашоренности, игнорирующей противоречивую реальность, – свалились на «Литгазету» и другие: монологичность публикаций оттолкнула читателей, тираж резко упал, нищенскую зарплату выдавали нерегулярно, а гонорары перестали платить совсем. И наш «сплочённый коллектив» стал обескровливаться. Кто-то из особо стойких, изматываясь, одновременно работал ещё в трёх–пяти изданиях, кто-то уехал из страны. Аркадий Ваксберг – в Париж, собкором «ЛГ». Ольга Чайковская стала вести семинар правовой публицистики в Институте журналистики и литературного творчества. Лидия Графова – теперь известный общественный деятель, возглавляет «Форум переселенческих организаций». А прославивший себя и «ЛГ» громкими публикациями Юрий Щекочихин, став депутатом Госдумы, в конце концов ушёл в «Новую газету», где продолжал публиковать свои расследования. Шесть лет назад он погиб при странных, до сих пор не выясненных обстоятельствах, заставляющих думать об изощрённой мести тех, чьи имена мелькали в его статьях.
Сейчас, после лихих 90-х, почти стёрших грань между серьёзной журналистикой и замаскированной под неё пиар-прессой, опыт проблемно-аналитических публикаций «Литгазеты» 80-х, похоже, не востребован. Кроме разве что нескольких редких изданий и самой «ЛГ», сделавшей в первые же годы нового века попытку возродить утраченные традиции.
На мой взгляд (пристрастный, разумеется), попытка удалась: в «Литгазету» вернулось многоголосье мнений. Дискуссионность – это то, чем дышит, чем живёт сейчас «ЛГ». Да, конечно, при наличии таких мощных источников информации, как телевидение и Интернет, ей не под силу вернуть миллионные тиражи. Но главное в другом: «Литгазета» возвращает себе своих исконных читателей. Тех, кто думает о судьбах страны, о смысле переживаемых нами испытаний.
Тех, кто пытается понять, куда мы идём.