Сергей Янаки
Родился в 1952 году в Уфе, инженер-связист. Поэт, переводчик, член СП РФ и РБ. Лауреат журнала «Бельские просторы» в номинации «Перевод» за 2007 год. Один из авторов антологии «Современная литература народов России. Поэзия». Переводные стихотворения вошли в десяток сборников башкирских и татарских поэтов. Автор книги стихов «Моё язычество». Лауреат премии им. Ф. Карима.
Куликово поле
Куликам в ковылях прятаться доколе?..
Там за Доном-рекой –
воля аль неволя?
В память – вниз головой –
в темень вод Непрядвы...
А мне – вынь да положь! –
как полынь, но правду.
А я красной ценой расплачусь, не охну.
В ножки высям валюсь и чертополоху.
Аввакумовский скит
мне ли брат в расколе?..
Правда, что ли: душа –
Куликово поле?..
Мой конь
Ох и конь у меня был, ох, сказка –
не конь!
Голубых, самых чистых кровей.
Брошу плеть, дайте кисть, чтоб,
как лики икон,
Рисовать преподобных коней!
Не за то разразится Господня гроза,
По другим мне воздастся грехам.
Я в такие гляделся навыкат глаза,
Только ахнет Конюшенный храм!
От погонщиков хмурых,
угрюмых ловцов,
От арканов, кострищ и станиц
Он в открытую степь уводил жеребцов,
Горячил молодых кобылиц.
Поле Дикое, буйные гривы Днестра.
Чистым шёлком трава-мурава.
Ветер, брат, привечай!
Здравствуй, воля-сестра!
Надышаться бы до Покрова.
Нагуляться бы всласть...
Табуны, табуны...
Распались, моя боль, разболись...
Видно, сам я из той же
бессонной страны,
Потому-то и сны не сбылись.
Обуздали коня... «Походи пристяжным.
Усмири свою дерзкую прыть!»
Но дороги покорно
спрямлялись под ним
Непокорною силой копыт.
«Что?! – недобро прикрикнули
с перекладных. –
Не для наших просёлков твой бег?..
Будет воля тебе
как подсолнечный жмых.
Ты силён, но сильней человек!»
Соль дымится на алых ожогах-рубцах.
Кровь на впалых боках запеклась.
Овод целит скорняжной иглою под пах.
Крепко стойло. Прочна коновязь...
И тогда я увидел – такие глаза!
Смертной мукой исполненный взгляд...
Снова слышу я певчих в церквах голоса.
Снова слёз мне своих не сдержать.
Долго нож я тупил о ремни: помогу,
Не оставлю я друга в беде.
Конь мой вырвался сам.
С крутояра шагнул.
И круги разошлись по воде.
Чёрну шапку свою, как змею, я топтал,
Рвал полынь и метался в бреду,
И когда потемнел над рекой краснотал,
Конь заржал мой – на том берегу.
Сон предчувствия
Опоённый хмельною травой,
Сон-травой заговорной отпетый,
Озираюсь глухой стороной,
Силясь вспомнить былые обеты.
Люди добрые, кто я? и где?
Лик чужой мой с отливом извёстки.
И роса ли в седой бороде
Заронила горючие блёстки?
Это птица взметнулась иль бровь?
Дятел, сердце ль стучит что есть мочи?
Это с ветром крикливая кровь
Сговорились тайком среди ночи?
Что за власть оборола меня
И ведёт за собой вдоль обрыва?
И зачем мне подводят коня
И уже развевается грива?
Ни шлеи, ни седла, ни вожжей,
И дорога донельзя размыта,
И держусь я за пряди дождей,
И скользят над обрывом копыта.
* * *
Век другой – и гордый, и ревнивый –
Затоптал отеческий порог.
Ломовой, казённой дурой-силой
Нежный век мой гнёт в бараний рог.
Всё – без очереди, всё – без сдачи,
От Версаче – вера и лоскут…
Вот и матери уже не плачут,
Молча замуж дочек выдают.
Поэтам русской эмиграции
Ни страны, ни погоста не хочу выбирать.
На Васильевский остров я приду умирать.
И. Бродский
Посредине страны, посредине зимы,
Средь снегов с ледяною коростой.
«Неужели, – твержу, –
не хватает земли
Сыновьям на родимых погостах?..»
Их в часовне на Сент-Женевьев-де-Буа
На безлюдье в обносках отпели...
Если б совесть смогли раскалить добела
Голубые канадские ели.
«Неужели, – себя вопрошаю опять, –
Им харбинские сопки роднее?..
Неужель было легче им там умирать –
На матрацах стамбульских борделей?..»
Сколько раз петушок
огневым гребешком
Полыхал от станиц до столицы…
Сколько раз заставлял нас
раскатистый гром
Заскорузлой щепотью креститься!
Заставлял – не заставил,
мы были тверды,
Как в руке пролетарский булыжник.
Круговою порукой кремлёвской горды,
Мы далёкими сделали ближних.
До сих пор голоса их тревожно кружат
Над крестами притихших погостов.
До сих пор с васильковою грустью
глядят
Их глаза на Васильевский остров.
О Россия, я верю
в твой Спас на Крови,
В наше лучшее... страшное право:
Предстоять пред лицом
богородской травы
Сыновьями великой Державы.
Рубцов и Высоцкий
Кто нам волю дал, по какому праву
Делим тех, кто пал,
обнявшись, на равных?
Их – сиамских двух –
сращенных в глаголе,
Испустивших дух на одной Голгофе.
Мало, что ли, нам, растащившим Бога
По слепым углам
под пустым предлогом?..
«Одному – с лихвой, а другому…» –
свищет!
Батальон штрафной,
славы где не ищут.
Где размытый путь, тополя кривые,
Кони путы рвут п р и в е р е д л и в ы е.
Вологодской горсть
сыплю в холм московский
И московской горсть – в вологодский…
Еретик
В мучнистой дорожной пыли
чуть волочит
Гнедая с покоса стожок.
Как щёлоком, кудри вознице полощет
Ржаные седой ветерок.
Засмотрится в небо. Оглянется в поле.
Подтянет то песнь, то бастрык*.
«И рай мне не лучше
рязанских раздолий», –
Слагает навзрыд еретик.
Трёхпалый, трёхперстный,
летит над простором
Кабацкий молитвенный свист –
За дерзость дремучих российских
раздоров,
За робость церковных молитв.
*Бастрык – жердь, которой утягивают стог.
* * *
И питает, и греет – скоромное…
Вдруг почуял тревожным чутьём.
Только кровное, кровное, кровное,
А не постное это – ничьё.
И огромная явь, и укромная –
Потаённых аортных глубин –
Обожгли откровеньем – всё кровное:
От креста и до ягод рябин.
Аляска
Купец Г.И. Шелехов в 1784 г. на острове
Кодьяк в бухте Трёх Святых на Аляске
возглавил сельскохозяйственную
колонию, где предполагалось завести
и хлебопашество.
Прадеду было видение – птица.
Встал он чуть свет, но про сон не забыл
И рукавами небесного ситца
У горизонта края обкосил.
Сын следом кинул ржаную ресницу.
Волос пшеничный с кудрей обронил.
Вот уже поле вовсю колосится.
Жёлтая рать набирается сил.
Внук подоспел: это что за вещица? –
Месяца серп примеряет к руке.
Жнёт он без роздыху; серп затупится,
Правит его на хребте-оселке.
Правнуку дальше бы сказывать сказки…
Правнук – ни лыка с утра, ни снопа…
А на затерянной где-то Аляске
Так и не сжата полоска одна.
Кумачовая рубаха
Снова яблони в дыму.
Этот дым глаза не выест…
Белошвейка на дому
Шьёт рубашку мне на вырост.
Ветка вербная в руке –
Я играю у сарая.
Там за дверкой на шестке
Квохчет курочка рябая.
Прачка жамкает бельё –
Наша вдовая соседка.
Под корытом у неё
Расшаталась табуретка.
Видно, снова под хмельком...
(Да чего мне было видно?!..)
Мой отец идёт с кульком –
С карамельками с повидлом.
Эта сладкая слюна!..
Я уже забыл про дверку.
Кличет матушка меня
На последнюю примерку.
Головою дед качал:
«Раньше б – с ходу и на плаху!»
Сшили мне из кумача
Первомайского рубаху.
Ту, что век не износить,
Что до самой смерти хватит...
Чтобы помнить, чтобы жить.
Чтобы прошлого не хаять.