Писатель и журналист.
(отрывок из повести «Горький путь к одиночеству»)
Я росла замкнутым ребёнком, погрязшим в комплексах, – мне было что скрывать… И моими друзьями стали книги. Взрослые книги, где рассказывалось о любви. Я помнила наизусть те сцены, в которых мужчина считал за счастье прикоснуться кончиками пальцев к платью любимой…
Теперь я понимаю, почему любовь в моём детском воображении была прелюдией, игрой, когда на острие предчувствия любви, её ожидания и мужчины, и женщины становились прекрасными, зов любви поднимал их к небесам, очищал души. Это был бунт моей души, видевшей совсем иные картины, слышавшей совсем иные слова.
Наверное, с пятого класса я была постоянно влюблена в какого-нибудь мальчишку. Правда, ни один из них не догадывался об этом: все свои тайны я доверяла тетради, в которую записывала стихи, – только наедине со своей душой, пером и бумагой я была откровенна. В восьмом классе я влюбилась в студента Строгановки – он был лет на десять старше меня. Однажды с подругами моей сестры мы пошли на танцы – мне четырнадцать, значит, уже можно. Рядом был дом отдыха «Серебрянка» с роскошным танцевальным залом – как в фильмах о помещичьих усадьбах. Огромные окна. Фалдами свисающий воздушный белый занавес до пола. На танцы приходил весь посёлок – и школьники, вроде меня, и взрослые.
Мы стояли всей гурьбой, но Он, о котором мечтали все девчонки, пригласил меня.
У него были огромные серые глаза, опушённые чёрными ресницами. Я погибла. Пять лет мечтала о нём, написала сотни стихотворений, бегала встречать его на станцию, но едва приходила электричка, пряталась за газетный киоск. Сколько слёз я пролила, сколько эпитетов ему адресовала, но о существовании влюблённой девчонки он узнал только в день отъезда – в апреле кончался срок аренды помещения, и художники уезжали. Навсегда.
И тогда я написала ему письмо, в котором очень эмоционально разъяснила, как я молилась на него, а к нему через забор лазили крашеные девки, и он даже не заметил, как ранил мою душу, жаждущую исцеления. Мальчик, который передал моему любимому письмо, должен был подглядеть в окно, что будет дальше. А я лежала на кровати и замирала от стыда и ужаса. И от любви, конечно. Пацан прибежал и рассказал, что письмо с удивлением было принято. Читая его, художник нервничал, ходил по комнате, а дочитав, сказал: «Вот мы и приехали».
Что это значило, так и осталось для меня загадкой, но мне казалось, что, услышав крик моей души, он исправится. И хотя я его больше никогда не видела, поток стихотворений не уменьшился. Сколько тоски, сколько ожидания счастья разлито в этих детских стихах, но ни в одном нет даже намёка на возможную близость. Нет, все бури бушевали только в мозгах и в сердце. И какие бури!
Что без тебя
весь мир необъятный?
Слышишь? Тебя я прошу.
Пусть из чужих объятий…
Пусть. Забуду. Прощу…