„Большая проза“ „Знамени“-2017
Литературный журнал «Знамя» остаётся единственным «несокрушимым форпостом либеральной идеологии среди литжурналов», не прельщаясь ни солженицынским консерватизмом в странном сочетании с ультрановаторскими порывами отдела критики, ни светскими фестивально-вернисажными хлопотами в ущерб себе.
«Три кита», на которых зиждется репутация «Знамени», – литературная критика, мемуары и «Большая проза».
Я внимательно читаю все номера «Знамени». Мне отрадно, что в этом году «Большая проза» журнала не дала ни одного провала. Их и ранее в «Знамени» последних лет набиралось немного; и почти все они были связаны с «белогвардейским пикетом прозаиков» – с Владимиром Лидским, Алексеем Макушинским и Георгием Давыдовым. В одном случае автор учился писать, в другом – научился (и навязчиво демонстрировал всем свои способности к каллиграфии), в третьем – попутал литературные журналы (не одно только «Знамя») с «Караваном историй». К счастью, из тройки «белогвардейцев» в «Знамени» этого года – лишь Лидский. И он писать уже умеет – в его новой повести «Игра в пепел» (№ 3) нет «расстрельных отрядов, выстроившихся полукругом», «офицеров, путающихся в своих пальцах» и «спаниелей с бусинами глаз».
Мне запомнились три публикации «Знамени»-2017. Две из них – при всей их симпатичности – я счёл полуудачами. И первая полуудача – очаровательная «Голубка» Майи Кучерской, напечатанная в февральском номере «Знамени».
Этот текст поименован автором как «история одного исцеления»; по объёму и по структуре «Голубка» – повесть. Её герой-повествователь Михаил переживает тяжелейший психологический кризис, он близок к самоубийству. Погиб его студенческий друг Толик, «потенциальный гений»; Михаил винит в этой гибели себя. Возлюбленная Наташа вышла замуж за другого – вопреки всем усилиям и доводам Михаила – и брак не принёс ей счастья. У Михаила есть своя семья – жена Ирина, двое сыновей; Михаил не любит Ирину, поскольку она далека от его потерянного идеала. Частный доктор-психотерапевт прописывает Михаилу… прогулку по Москве – от Архангельского переулка до Моховой. О, чудо! – в Архангельском переулке Михаил забредает в храм и участвует в душецелительной службе; в дворике у Мясницкой он видит юношу, поразительно похожего на Толика; на Лубянке встречается Наташа, она – довольна и преуспевает; в общем, к концу лечебной прогулки депрессия Михаила развеивается бесследно.
Майя Кучерская наделена дивной способностью к пластическим описаниям людей и пейзажей; она любит Москву, и эта зрячая любовь передаётся мне, читателю, – повесть вбираешь с жарким азартом узнавания; но, как ни странно, именно живое мастерство становится причиной полуудачности «Голубки»: оно избыточно, чрезмерно для тех задач, которые автор поставил перед собой.
В русской культуре (в отличие от западной) слишком глубока межа, отделяющая «высокую литературу» от «массовой литературы» (в которой самой по себе нет ничего предосудительного; просто это – другая литература). «Массовая литература» у нас не пишется с переизбытком мастерства: она является прикладной, и отношение её авторов к языку – также прикладное. А нашей «высокой литературе» не пристало рекламировать нам прогулки по Москве как способ исцеления от душевных кризисов (на то имеются «тренинговые тексты»). Что говорить, если даже «Хождение по мукам» выглядит для нас подозрительно из-за хеппи-энда. Я понимаю, что позитивные установки Майи Кучерской следуют из её христианского мироощущения, предписывающего «трезвую радость» и «тихую хвалу Господу за всё». Однако не покидает ощущение, что «Голубка» Кучерской канула в западню-межу меж «высокой литературой» и блескучим «масслитом»; туда же, кстати, угодила и её предыдущая «Тётя Мотя», сподобившаяся неоправданно жёстких рецензий из-за того, что от неё веяло «глянцем». И от Диккенса с Гюго веет «глянцем»? – это так; но они были за рубежом.
Вторая полуудача «Знамени» – роман Анатолия Курчаткина «Минус 273 градуса по Цельсию», опубликованный в четвёртом-пятом номерах «Знамени» и выполненный в типичном для журнала антиутопическом формате.
…С вузовским преподавателем философии К. начинают происходить скверные непонятки. Сначала мальчишка на набережной передаёт ему записку: «Подозреваетесь. Чревато для вас». К. догадывается, что это связано с обязательной в его городе «идеологией стерильности». Потом является вторая записка со словами: «Докажите, что подозрения беспочвенны». К. сам рад снять с себя «подозрения» – он сразу же идёт в соответствующее ведомство; беда, что он не знает, в чём именно ему положено покаяться, а в «соответствующем ведомстве» это приравнивают к «сознательному запирательству» и к «демонстративной нелояльности». Загадочные неприятности обрушиваются и на окружение К. – на его родителей, невесту («привереду»), друга («цирюльника»), – и на него самого: анонимные послания становятся всё более хамскими и пугающими, К. теряет работу, его квартиру поджигают; наконец, К. становится жертвой двух уголовных провокаций и попадает в тюремную камеру. Он подвергается сексуальному насилию и пыткам; потом К. направляют в «райский уголок» на пир «вождей города», затем – на унылый «остров ссыльных», наконец, освобождают. Вернувшись после мытарств в обычную жизнь и наблюдая вокруг тоталитарное безумие, К. принимает решение – присоединиться к «отбросам общества», к вольным бродягам, чтобы «выйти из игры».
«Полуудачность» крепко и умело написанного романа Курчаткина связана с тем, что автор смешал два жанра – «кафкианскую прозу» (буквенное именование персонажа должно напоминать о Кафке) и политический памфлет в духе Оруэлла и Брэдбери – а жанры эти мало совместимы. Герой «Процесса» имел дело не с государственной идеологией, а с силами подревнее и пострашнее всякой идеологии; курчаткинский же К. – жертва идеологии, притом искусственной, лежащей вне социальных предпосылок – поцапаться с ней нестыдно: ведь реальные тоталитаризмы этически заземлены глубочайшими социальными корнями, а тут – гидропонные ужастики. Всё-таки Анатолий Курчаткин – старомодный «человек ХХ века», для которого нет зверя страшнее идеологии. Современник нашей эпохи, «человек XXI века», умеет спокойно отстраниться от любой идеологии; он понимает, что страшны не идеологии, а те «невидимые знаки», которые готовы подверстаться под самый гуманный лозунг. Исключительно идеологическая инструментовка курчаткинского текста мельчит его идею; он проигрывает смежной «Очереди» Михаила Однобибла, пускай зависимой от «Замка» Кафки в приёмах и интонациях, однако показывающей своего героя не только «объектом воздействия политики», но и субъектом, личностью.
Удача «Знамени»-2017 без всяких «полу-» – роман Ольги Славниковой «Прыжок в длину» (№ 7, 8); этот роман (изданный в книжном варианте АСТ «Редакция Елены Шубиной»), безусловно, является главным событием литературного года – на данный момент (год ещё не завершился) и основным претендентом на предстоящие российские литературные премии за «Большую прозу».
Предыдущий роман Славниковой «Лёгкая голова» удостаивался от меня таких же похвал; я вообще не могу сказать, какое из её произведений лучше, а какое хуже, поскольку профессионализм равен себе, а Ольга Славникова как прозаик принципиально профессиональна. Её проза «сделана из профессионального теста»; от неё несёт прекрасным духом литературного мастерства, не сводимого к «сюжету» или к «языку». Для прозаика-мастера четверть дела – раскрутить тугой сюжет, верный во всех мелочах; придумать тексту подобающий язык – густой и сложный или прозрачный и ясный – ещё четверть дела; а дело – вписать, вмонтировать, вогнать сюжет и язык друг в друга, чтоб не было «языка без сюжета» (как у Ульяны Гамаюн) или «сюжета без языка». В романе «Прыжок в длину» налицо и мощный слог, стабильно переплавляющий детали быта, и тончайшие абстракции в снайперски точные образы, и фирменная славниковская интонация «раздражённого Набокова». Но в нём есть и сюжет, объединяющий в себе элементы структуры экзистенциального детектива а’ля Буало–Нарсежак, психологического триллера и мифосценария – и этот сюжет выверен до миллиметра.
…«Восходящая звезда российской лёгкой атлетики», молодой прыгун в длину Олег Ведерников в прыжке спасает мальчишку из-под колёс грузовика и теряет обе ноги. Он герой. И он инвалид; а жизнь всякого инвалида несладка; жизнь Ведерникова усугублена тем, что спасённый мальчик Женечка Караваев, как выясняется, не очень-то заслуживал спасения. Он вырос в «ангела-разрушителя»; его полусознательная программа – выживать ценой уничтожения талантов и судеб окружающих (случай с Ведерниковым был первым проявлением этой чёрной программы). Преуспевший «негодяйчик» Женечка навязывает Ведерникову участие в съёмках нелепого документального фильма о его давнем подвиге. Ведерников соглашается только потому, что влюбляется в финансирующую кино главу благотворительного фонда – одноногую Киру Осокину. Тем временем программа Женечки начинает ставить под удар здоровье и жизнь не только спасителя (безногому Ведерникову для съёмок велено повторить прыжок), но и его обретённой любви (по вине «негодяйчика» Кира травмируется на горнолыжном склоне). Ведерников безуспешно пытается умертвить своё «творение», строит разные замыслы убийства Женечки – и все они срываются. Наконец Ведерников нанимает киллера; тут опять вмешивается случай: на линии огня оказывается Кира; ампутант Ведерников свершает невозможное – рекордно прыгает, подставляет себя под пули и гибнет. «Счастливчику-негодяйчику» же как с гуся вода: он жив и наслаждается жизнью.
Нетрудно заметить, что все три рецензируемых мной текста освещают одну ситуацию и различно отвечают на тот же вопрос, беспокоивший библейского Иова: «Что делать со злодейкой-судьбой, обрушивающей незаслуженные удары?». Майя Кучерская советует пройтись по Москве; Анатолий Курчаткин призывает винить во всём власть; а Ольга Славникова даёт ответ: «Быть собой, невзирая на судьбу, которая способна всего лишь изувечить или убить тело, но не властна над душой».
Новый роман Ольги Славниковой тихо противостоит мейнстриму прозы либерального лагеря, дружно сводящему всё «человеческое» к «актуально политическому», а всё «актуально политическое» к «этическому». Славникова исследует базовые слои социума, залегающие глубже «актуальной политики» и даже глубже этики как таковой – она выявляет недостаточность, уязвимость «чистой этики» перед вызовами «доэтических сил». В одном из стихотворений Юрия Кузнецова есть строки «но беда эта старше земли и не ведает смысла и цели». Иногда подвиг – не только предмет для оды, но ещё и звено разворачивания сценария беды, которая «не ведает смысла и цели»; и остановить, перешибить этот внеличный сценарий возможно лишь личным сверхподвигом.
Меня радует, что проза последнего времени отшатнулась от идеологизирующих канонов (ещё пример этого тренда – роман Антона Понизовского «Принц инкогнито», опубликованный в августовском номере «Нового мира» и также вышедший книгой в АСТ «Редакция Елены Шубиной»; там берётся важнейшая тема невозможности границы между психической нормальностью и безумием). Наконец-то унылая вереница однообразных «кафкианских» и «джеймсбондовских» антиутопий прервалась, уступив альтернативным (и куда более перспективным) подходам. Оно и славно: видеть корень бед «в политике» всё равно, что искать кошелёк под фонарём, где светло, а не там, где кошелёк был утерян.
Пора искать наши кошельки там, где мы их потеряли.