Из конспектов по собственной истории
Так сложилось, что много лет назад поселился в Риге на улице Маскавас (что по-латышски «Московская») с видом из окна на дорогу, ведущую в столицу России, наш соотечественник, писатель, лауреат Государственной премии РФ Юрий Сергеевич СКОП. Ему посчастливилось дружить с Шукшиным, о чём он вспоминает с благодарностью и большим душевным теплом. Сегодня по просьбе «ЛГ» Юрий Сергеевич рассказывает читателям о трагической судьбе так и не появившегося на экранах страны фильма о Степане Разине, идею которого Василий Макарович вынашивал многие годы своей жизни.
Конспекты по собственной истории – мне не нравится слово «автобиография» – писать не просто. И искренности для них, поверьте, маловато. Искренность-то, ведь она от иска, да? А от иска, даже к самому себе, при желании всегда можно отрулить. Вот почему тут требуется чего-то покрепче, может, от крови? ОТКРОВЕННОСТИ?
Пережить на бумаге, как бы наново, собственные невзгоды, ошибки, утраты, глупости, негодяйства, труды, не подвергнув себя подчас очень крутым психологическим перегрузкам, просто нельзя. Вот, к примеру…
…Есть у меня на душе одна старая-старая боль. Скоро уж как четыре десятка лет не проходит она, да и не пройдёт уж, наверно.
А перешла эта боль в меня из Макарыча. Из Василия Макаровича Шукшина. Из его, шибко ушибленной никак неучуемым заранее предательством души. В отчаянную, невыносимую для себя вовсе минуту позволил Макарыч сорваться на тот короткий, по-детски беспомощный взрыд. Мы стояли на кухоньке, возле окна, в его малолитражке-двухкомнатке в Свиблове, и я, обнимая Макарыча, машинально запомнил, какие ужасно солёные у него слёзы…
Сразу же после фильма «Странные люди», где я с лёгкой руки Макарыча сыграл одну из главных ролей, он вплотную планировал запустить картину про Стеньку, любимейшего своего атамана.
И вот, как бы в подтверждение, что я не мелю неправды, небольшое извлечение из написанного мною же для «Советского экрана» прижизненного и авторизированного лично Макарычем очерка. Это было в 1971 году, и я не могу удержаться, чтобы хотя бы немножко, но не рассказать, как это было. А уж потом я и перейду к доказательству-самоцитированию. Ладно?
В общем, я написал очерк «Неудача». И поехал в Болшево, в Дом творчества кинематографистов, где Шукшин с оператором Толей Заболоцким колдовали над режиссурой будущего фильма про Разина.
Макарыч выслушал текст про себя без движения. Даже его вечные двигатели – желваки – в эти минуты остановились. Потом закурил и сказал, не глядя на меня:
– Славно. Ей-богу, славно. Спасибо.
Потом – я, естественно, пропускаю всякие подробности – пошёл провожать меня. И неожиданно спросил:
– Ты как отсюдова выбираться будешь?
– Электричкой. А чё?
Он не ответил. Курил, о чём-то задумавшись. Как сейчас вижу: крупную, с набухшим венозным рисунком кисть правой его руки, потемневшую от загара; прикуснутый кончик сигаретного фильтра между большим и указательным пальцами; сама же сигарета в ладонном полукруге, которым умелые курцы обычно скрывают её, скажем, от ветра или дождя. То же и дым, выдуваемый туда же, в этот же ладонный полукруг, а точнее, недозажатый кулак. Затяжки частые, сильные, со слышным подсасыванием.
Вот так вот курят о чём-то сильно задумавшиеся мужики, не важно какого – фабричного или крестьянского – толка; пожилые солдаты, для которых табачный огонь в ладони и сугрев, конечно; идущее на дело ворьё, но не интеллигенты. Так, простите, ни за письменным, ни за конторским, ни за ресторанным столами сигарету почему-то держать не станешь. Факт.
Макарыч же так курил, когда нервничал. И я никак не ожидал, что моя работа о нём так взволнует его.
– Ты это… Юрок, езжай на такси. Ну что ты по электричкам будешь, как этот… Езжай, милый…
Он впихнул мне что-то подхрустнувшее в карман пиджака, боднул головой в плечо и зашагал от меня, не оглядываясь.
Надо было очень хорошо знать суровую сдержанность Шукшина по части всякого рода сентиментальностей. Надо было очень хорошо знать его поистине мужицкое неумение давать чаевые, взаймы, вообще сорить по трезвости своими, заработанными деньгами, для того чтобы беспримесно оценить этот стеснительно нежный жест.
Шукшин знал, как и на что существовал я тогда в не родной для себя Москве, и доброта его ко мне была – добротой, а не сопливой жаливостью. «…Когда Макарычу неспокойно, – а вот это и есть уже текст из той «Неудачи» для «Советского экрана» в 1971 году, – он начинает ходить. В «транзисторной» кухне его не разбежишься – два не длинных шага всего получается. Но делает он их мягко, смотрит куда-то перед собой, сквозь прищур, бороду теребит. Отросла за последние пару месяцев бородища ладная, под глаза, разинская, с проседью. Нынче почему-то вообще рано седеют, а может, мне так кажется. Хотя и в своей бороде, отрастающей ещё только, а всё-таки чуток помоложе Макарыча, тоже снежок усматриваю. Моя бородища – желание его, предстоит пробоваться на Мишу Ярославова. Это – есаул из самого близкого окружения Стеньки, в новой картине Шукшина «Я пришёл дать вам волю». Сейчас мы частенько хохмим по поводу причёсок на физиономиях: мол, к тому сроку, когда ты первым скажешь «Мотор!», пол-Москвы обрастёт – парикмахерские план новой пятилетки не выполнят. Но это шутки, на самом же деле действительно очень ждёт того дня, когда прозвучит наконец-то команда «Мотор!», режиссёр Василий Шукшин. Мается… Думает. Много думает… Работа предстоит гигантская, картина трилогией замышляется, что охватно и вольно обнимет историю легендарного крестьянского волнения XVII века. Для такого замаха, если учесть уже имеющиеся романы и прочее про Стеньку, мало ощутить одну только ответственность.
Для Макарыча в Разине – вся жизнь. Он эту работу выводит на уровень ГЛАВНОЙ.
Тьфу, тьфу, тьфу! Через левое плечо, чтобы не сглазить».
Теперь можно сказать безжалостно – сглазили. Не будет в мире людей фильма, а значит, произведения, на которое подвигало создателя Провидение. Божия воля.
Я горд и богат тем, что видел Стеньку таким, каким его видел Шукшин.
Я горд и богат тем, что, пускай и воображаемо только, был его самым близким есаулом. Вместе с актёром Лёней Куравлёвым, тоже ближайшим подельщиком Разина, мы должны были прожить с атаманом до конца, до того, как его скрутят предатели.
Макарыч-Разин показывал мне, как я отрублю руку казака, потянувшегося к его сабле на роковом крыльце. Как я рванусь, озверев, к Стеньке, уже пропоротый насквозь казацкой пикой, и как улыбнётся моя отрубленная голова у него под ногами…
Куравлёва догонят в степи, и он, визжа и хрипя, будет отмахиваться до последнего, покуда в седле не останутся только его ноги…
Так кто же всё-таки конкретно предал тогда, в семьдесят первом году, Шукшина и его Стеньку Разина? Кто заспинно подставил ему подножку на качливо неверной идеологической лестнице тогдашнего прохождения режиссёрского сценария? Кто так убийственно понятно сформулировал для ЦК КПСС расстрельный приговор ГЛАВНОЙ работе выдающегося русского мастера?
«Ба-аль-шой-пребальшой друг и поклонник дарования Василия Макаровича» – а именно таким он любил представляться в прижизненных интервью сам – Сергей Аполлинариевич Герасимов. Да-да – свидетели тому, слава богу, имеются – тогдашний живой гений и классик советского киносоцреализма, художественный руководитель и неформальный царь и бог Киностудии детских и юношеских фильмов имени Горького по заданию ЦК КПСС сообщил на Старую площадь, что Разин в вульгарной трактовке Шукшина разрушит привычный советскому народу стереотип стихийного атамана-разбойника и позволит воспринимать его как сознательного бунтаря против государственной власти.
Вот о чём мне поведал Макарыч в тот невыносимый для себя день на своей вконец прокуренной кухоньке в Свиблове, вот почему у него были тогда такие ужасно солёные слёзы и вот почему всё живёт и живёт у меня под сердцем эта старая-старая боль…
Подготовил