ПЕРСОНА
Недавно он чуть ли не в течение одних суток дважды стал триумфатором. Как театральный постановщик и как художник театра. В Праге и в Москве. Получая «Хрустальную Турандот» за лучшую режиссёрскую работу прошлого сезона, которой был отмечен его спектакль «Демон. Вид сверху», он едва не пропустил вручение «Золотой триги» – высшей награды Пражской квадриеннале, самого престижного международного форума сценографов. Но победа российского павильона, оформленного им вместе с его учениками (кстати, вторая за всю историю конкурса), стала не предметом, а всего лишь отправной точкой для нашего литературного и «философского» разговора.
– Дмитрий Анатольевич, ваш Русский павильон был посвящён Чехову, что, наверное, неудивительно. Сколько уже десятилетий он остаётся драматургом, наиболее востребованным на российской, да и не только российской сцене. Так, может быть, «наше всё», то есть квинтэссенция нашей странной души, – это вовсе не Александр Сергеевич, а именно Антон Павлович?
– Их трудно сопоставлять. Мне кажется, Чехов просто в чём-то скромнее. Кто-то сказал, что интеллигентный человек – это человек, которого мало. Вот физически его как бы мало. Он закрылся на уровне семьи в усадьбе. Ну максимум двух семей. И уместил на этом крошечном пространстве весь космос русского дождливого безвыходного мечтательства. Удивительно поэтичного и удивительно обречённого. Чехов исследует на молекулярном уровне то, что Пушкин обозревал с высоты птичьего полёта. Тот летел, а этот сел и взял микроскоп. И от этого такая страшная тоска. И красота… Так что Чехов – «наше всё» в той части мира, на которую он смотрит.
– Чехов писал на сломе времён. Сейчас ситуация в чём-то схожа. Но в такое время человеку как воздух нужна надежда...
– Да, Чехов обречённый пессимист. Но для меня пессимист не просто унылый человек, который смотрит на муху в варенье и тоскует. Тем более чеховского толка интеллигентный человек. Это пессимизм конечной обречённости. А по дороге можно Тузенбаху любить Ирину. Пока не убьют на дуэли. Можно надеяться на то, что вишнёвый сад не будет продан. Ведь что такое, в сущности, надежда? Это же иллюзия. Долговременная или кратковременная. Ведь в конце концов все же умрут. Никто не знает, когда и как…
– И слава богу, что не знают…
– Вот-вот! И поэтому все живут – каждый в своих иллюзиях. Мне почему-то кажется, что человеку оптимизм и пессимизм отпущены приблизительно в равных дозах. Я думаю, что и в каменном веке человек бывал счастлив. Это потребность, заложенная в него природой. Просто не было Шекспира и Пушкина, чтобы описать, что этот каменный человек чувствовал, когда бывал счастлив. А Чехов для меня – один из главных людей, которые описали не просто радость как таковую, а радость с изначальным ощущением её конечности. Вот Маша только увидела Вершинина, а я уже готов заплакать, потому что Чехов это как-то так сделал, что понятно сразу – не будет тут долгого счастья. Он на всё смотрит, словно из того вагона с надписью «Устрицы», в котором везли его тело. Когда папа (Анатолий Эфрос. – В.П.) ставил «Женитьбу», он говорил, что её нужно «ошинелить»: все персонажи мечтают о чём-то хорошем в их тяжёлой жизни, и крушение этой мечты равносильно потере шинели. Это чеховский взгляд на жизнь и на искусство: описывать явления с точки зрения печального мироустройства.
– Не знаю, как во времена Чехова, а сегодняшний человек и думать не хочет о печальном мироустройстве. Ведь ему со всех сторон кричат: будь счастливым, будь успешным, весь мир – только для тебя, для твоего удовольствия…
– Кричать человеку можно что угодно. Мироустройство от этого не изменится. И чтобы бесповоротно не впасть в уныние в этой гонке за счастьем и успехом, нужно хотя бы время от времени останавливаться и оглядываться назад. Как только что-то в жизни человека кончается, какая-то дверь закрывается и комнат становится меньше, – это же неизбежно происходит – переезды, смерти, разводы, да просто новая работа – это становится воспоминанием. Некой второй реальностью, не менее важной, чем первая. Человек по своей природе склонен вспоминать свою жизнь и сравнивать. У него как бы две головы…
– Как у римского бога Януса?
– Ну да, одна смотрит вперёд, другая назад. И этот взгляд назад необходим человеку, чтобы идти вперёд. Это багаж такой потрясающий. Как рюкзак, в который ты складываешь прожитое. Нельзя же всё время налегке идти, не зная, что там у тебя лежит и зачем оно тебе нужно. Иначе ты просто грузчик, который переносит чужие тюки с места на место и которому до их содержимого нет ровным счётом никакого дела.
– Но в этом рюкзаке лежат не только наши радости, но и осколки разбившихся надежд и несбывшихся «мечт». Может, умение мечтать, несмотря на то, что мечты не осуществляются, и есть самый важный секрет, как выжить на этой земле?
– Раскрытие этого «секрета» – самая большая заслуга Чехова. Вишнёвый сад продан, а все разъезжаются в прекрасном настроении, полные новых надежд. А написано это за год до революции 1905 года. А дальше-то ведь будет 1917-й. Я как-то купил фотографию в комиссионном магазине – портрет девушки, такой бунинской курсистки. На фотографии надпись «Талочке на память и с пожеланием счастья». И дата – 1916. Вот вам Чехов! Видите, в углу таблица Менделеева стоит. В комнате, где мы сейчас сидим, был кабинет Анатолия Васильева. Он им, правда, никогда не пользовался, и, когда отдал его мне вместе со студией на Поварской, – здесь было пусто, только стояла эта таблица... Так вот, мне кажется, что Чехов открыл такую свою «таблицу». Если о ней не знать, то мир таинственен и загадочен, бесконечен и непредсказуем. А таблица – это список, за который не выйдешь. И всё становится конечным и предсказуемым, становится ясным. Вот Чехову каким-то чудом дано было это знание. В этом и есть его отличие от Пушкина: тот всё бегал-бегал, и подобно Дон Жуану, если бы существовало ещё 30 000 миров, он и на них бы распространил свои любовные и поэтические завоевания. А Чехов свою «таблицу» увидел, сидя на диване. На стене своей комнаты. В разводах от протечек с крыши. И ему не изменило спокойствие, когда открылась эта конечность мира. Он только подставлял в эту сеточку разные персонажи и смотрел, что из этого получается.
– Не знаю, как вам, а мне почему-то не по себе от такой «системы».
– Что вы! Просто показать, как ужасна жизнь, – это не по-чеховски. Он знал изнанку жизни, как мало кто из русской интеллигенции. Он и показывал её, но всё-таки не в лоб, а заставляя понять, что за этим есть нечто иное, а там ещё и ещё… Это потрясающая позитивность. Таблица Менделеева – необходимейшая вещь. Без неё невозможно было бы двигаться дальше. Но она разрушает веру в чудо. «Таблица» Чехова тоже. Вот Нина в «Чайке» порхает, как бабочка, туда-сюда, а он знает, что сядет она как раз в ту клеточку, где уже сидят Аркадина и Тригорин. И Костя бедный тоже пришёл в свою клеточку. И уже не смог писать про львов, орлов и куропаток…
– Если у каждого есть своя клеточка в этой таблице, значит, она должна быть и у самого Антона Павловича?
– Он принадлежал к редкой породе людей, которые занимают не одну, а несколько клеточек, умудряясь при этом оставаться некоторым образом вне системы.
– Одни люди знают о существовании этой системы клеток, другие пребывают в неведении. Кого больше, как вам кажется?
– На одном краю – Дон Жуан, который знает и пользуется этим, на другом – Сганарель. Основная масса людей пребывает где-то посредине. Они догадываются или что-то интуитивно чувствуют в разной мере. И живут сообразно этому. Ведь природа, по сути, оставляет человека наедине с собой. Она в каждого вложила какой-то секрет. И человек, который хочет понять, кто он и зачем, начинает искать: а где же ключик от этого секрета? Для чего – это вечная загадка. Человек иногда всю жизнь пытается этот секрет открыть или приоткрыть хотя бы.
– Так страшно же: заглянешь – и что ты там увидишь?!
– Конечно, страшно. Это вообще самые серьёзные вопросы на свете. Пушкин, Чехов, Шекспир, другие – каждый заглядывал туда в меру своих способностей.
– Так то Шекспир!
– Но мы же все пытаемся это сделать.
– Думаю, не все. Да и тем, кто пытается, это далеко не всегда удаётся.
– Не всегда. И не всем. Но само желание заглянуть в эту тайну уже Поступок. Гамлету вот тоже не удалось: любовь свою убил, и отца её, и там напортачил, и там… Всё так. Но он не струсил попытаться это сделать и остался в истории героем-мучеником, который своим существованием вывел себя из клеточки этой божественной, но и проклятой системы, в которой у всего есть своё место.
Беседу вела