По нынешним временам классическая пьеса ещё беззащитнее того несчастного, съеденного козлом цветка, о котором плачется чеховский Боркин. Есть череда гэгов, сопровождаемых сонатой Шопена, в просторечии именуемой «Траурным маршем». В «Небольшом драматическом театре» сия череда как раз и называется «Ивановъ».
В программке белым по чёрному написано: «По мотивам пьес А.П. Чехова». Сиречь Лев Эренбург, создатель, главреж и худрук театра, использовал оба варианта – и первоначальный, написанный для Корша, и окончательный, для Александринского театра. И зачем только Антон Палыч переделывал свою пьесу, удаляя из неё сцены, дававшие актёрам, по его собственному выражению, повод «клоунничать и выкидывать коленцы»?! Зря старался. Г-н режиссёр с лёгкостью превратил драму в балаган со стриптизом в качестве главного гвоздя программы.
Гвоздят в спектакле много и по полной. Боркин изображает русалку, выныривая в костюме Адама (или Евы?) из плохо замаскированного под пруд бассейна. Разоблачается до того же состояния Лебедев, используя в качестве ширмы набитые ватой (или поролоном?) пышные формы своей супруги Зюзюшки, увещевающей его «Ты же читал лекции в Московском университете!» с жареной курицей в руках.
Обнажается и Саша перед предметом своей страсти. А когда визуального воздействия оказывается недостаточно, она приступает к воздействию физическому, объектом которого становится причинное место предмета, а результатом – мыльные пузыри, которые Саша сдувает со своей ладони.
Ну, положим, были бы у актёров фигуры, как у Тарзана, можно было бы хоть этим себя утешить. Но нам демонстрируются дряблые ягодицы и отвисшие животы, вероятно, в качестве метафоры «отвращения к жизни».
Впрочем, на сцене не только раздеваются. Ещё картошку чистят – это здесь, надо полагать, символ тоски, и лук – это слёзы, горькие, но, увы, бездуховные. А ещё рыбу потрошат, чтобы всем было понятно: герои, все вместе и каждый в отдельности, с упоением мучают друг друга. И деградируют, деградируют, деградируют… То есть душа в них вроде и есть, но её как бы и нет, ибо она – не трудится, хотя и обязана. Все действующие лица постепенно сходят с ума – все становятся похожими на обожаемого ими Иванова. Но от них это как бы и не зависит. Прямо античный Рок этот самый Иванов. О том, что человек может и даже должен хоть каким-то способом противостоять ужасам и кошмарам окружающей жизни, режиссёр предпочитает не думать.
Одним словом, в НеБДТ страдания души познают путём погружения тела в неизбывную мерзость. Ну творческий метод у них такой. Кому – новый, смелый взгляд на классику вообще и на Чехова в частности. А кому и чистая клиника. Психиатрическая, наркологическая, а может, и ещё какая. Благо г-н Эренбург – практикующий (!) врач. Хирург-стоматолог. На память отчего-то приходит нетленное: «насколько Ермолова играла бы вечером лучше, если бы днём она стояла у ткацкого станка».
Да, в определённом смысле театр – место для препарирования человеческой натуры. Но он всё-таки не анатомичка. А Лев Эренбург своим методом гораздо больше напоминает Джека-Потрошителя, чем даже патологоанатома. Не говоря уже о хирурге. Погружение в страдание оправданно только тогда, когда оно в итоге приносит человеку облегчение, то есть – надежду. Но когда эта трёхчасовая пытка «Ивановым» заканчивается, возникает ощущение, что счёт за свет в конце тоннеля тебе предъявили, только вот конца у тоннеля нет.