Леонид Шевченко. Забвению в лицо / Сост. Б. Кутенков. – М.: ЛитГОСТ, 2022. – 140 с. – (Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались»).
Уже в названии книги Леонида Шевченко (1972–2002) «Забвению в лицо» – надрыв.
«Неужели обычная ломка?» – так начинается одно из стихотворений Шевченко в сборнике, которое ритмически отсылает к строке «неужели я только болезнь» Виктора Кривулина. И в том и в другом стихотворении затронута тематика нетрезвения. У Шевченко упоминается ломка, служащая обыкновенным сюжетом, тривиальным обычаем жизни. Но обычным – не значит «не самоосуждаемым». Поэтому в соседних строках появляется «священник ночной», который в силах отпустить эти грехи, когда сам себе не можешь.
Но нетрезвение в стихах Шевченко – безусловно, не основная тема, не основной его модус. Вряд ли он бы хотел, чтобы его идентифицировали лишь с этим. Поэт – всё-таки вместилище большого количества опыта. Он может поживиться многим, чтобы это потом проросло в его стихах.
Важнее, что Шевченко – социальный автор, исследующий буквенным щупальцем сложную память о девяностых. Об этом неоднозначном и недостаточно отрефлексированном времени рассказано в череде его строк. Например, в 1997-м он писал:
когда идёшь под барабанный бой
эпохи – с непокрытой головою –
невольно заслоняешься крылом
Сложная, избыточная, но вместе с тем дешифруемая метафора (он мастер подобного). В ней чувствуется несколько религиозных отсветов: в «непокрытой голове», которая обычно актуальна для ситуации церковного, и слове «крылом». Возможно, ангельским. Когда поддаёшься общему настроению эпохи, становишься толпой, сливаешься с ней, то забываешь о своих желаниях. Такое случается, но единственное, что остаётся, – рефлексировать по поводу своих поступков и надеяться на крыло своего хранителя, протянутое вовремя.
Цикл «Из повести в стихах» – расширенный экфрасис жизни прошлой. Того, что по обыкновению стереотипно маркируется как «лихие девяностые»: в эпитет обычно не вкладывают никакого реального смысла. Шевченко – и пристрастный свидетель: поскольку эпоха выпала на его молодость, он всё равно довольно жёстко рисует нам картины быта зачинающейся России нового времени.
Автор эксплицитно оценивает время как «унылое» и «убогое». Но здесь есть и не только такое прямое и очевидное моральное взвешивание. Оценка считывается нами уже в выборе темы. «Убитая возлюбленная»: употребление и умерщвление других – не маргинализация, а новая действительность, с которой приходится мириться.
Автора уподобляют Рембо и прочим поэтам из породы проклятых. Для него самого идеалом литературы является поэзия бит-поколения – разбитого и растерзанного, – и он в некотором смысле присвоил себе его образ жизни и образ мышления на письме. Расшатанность привычного метра, повторы, характерные для верлибристики, присутствуют в стихах Шевченко. Например, в тексте «Как мы копали яму». Однако здесь не только стилистическое сходство с вышеупомянутой литературной группой, но и тематический ареал того, что интересно каждому из «разбитых»: смерть, телесность, обсценная лексика, трансцендентные выходы за пределы всего и вся, нарушение законов, правил и догм. Бит-поколение существует от обратного нормальности, для его представителей притягательно всё то, что разрушает привычное. Для Аллена Гинзберга был характерен взрыв пунктуации и синтаксиса в текстах, разлитая в них телесность, а его стихи во многом проистекают из радикального биографического сюжета: в нём присутствовали запрещённые вещества и алкоголь, отчисление из Колумбийского университета за нарушение порядка.
В вышеупомянутом верлибре в центре сюжета – рытьё могилы за деньги в нетрезвом состоянии. Отголоски битничества и симпатии к этому образу жизни в целом рассыпаны во множестве шевченковских фантазий, которым нет предела:
и я был женщиной, а ты – мужчиной,
угрюмым Иоганном в парике.
Довольно нечасто мужчины, пускай даже в шутку, сравнивают себя с женщиной, а женщину наделяют мужскими качествами. Подобная травестия и карнавализация свойственны психологии американских авторов, которые таким образом декларируют независимость. Их верлибр, как и половые предпочтения, – это выражение свободомыслия. Так и образ жизни девианта, ломающий обыденное, скучное и тривиальное, – всего лишь проявление свободы самоуничтожения, юридически не закреплённое право, о котором всё-таки необходимо помнить. Всякий вправе жить, как чувствует, и умирать тогда, когда ему заблагорассудится.
Шевченко соотносят не только с Рембо, но и с Блоком – и это в каком-то смысле встраивание его в один ряд с символистами. А неосимволистское в нём – хотя бы метафоры, которые даны широкими мазками и яркой кисточкой. Шевченко говорит символами, оставляет загадки в своих текстах, которые нам следует дешифровать, продолжив мыслить в подобных категориях.
Поэт – это порой не больше чем время, в которое он сформировался. Леонид Шевченко был поэтом борьбы. Сила его была в том, чтобы из реальности сделать поэтическое вещество. Шевченко родился в эпоху сдвигов и катаклизмов и сам воплощал такую поэзию. Он, несомненно, был бунтарём, и это передалось его строкам, имеющим, если воспользоваться толстовской терминологией, заразительный потенциал.
Гора Орлов