Только ли от школы зависит её успех?
Недавно в Москве вышла книга Льва Айзермана, замечательного учителя литературы, который вот уже шестьдесят (!) лет работает в школе. Когда человек с таким громадным учительским опытом, стоявший у истоков олимпиад по литературе, говорит, что российское школьное образование находится на грани катастрофы, к нему просто нельзя не прислушаться. В книге «Педагогическая непоэма» очень подробно, с множеством ярких и конкретных примеров, рассказано о нелепостях ЕГЭ, о безграмотности (порой кощунственной!) контрольно-измерительных материалов, о циничном искажении образовательного процесса. К этому просто нечего добавить – в особенности же автору этих строк, в школе никогда не работавшему.
Но есть сфера, в которой я могу дополнить мысли уважаемого Льва Соломоновича, и даже в чём-то, может быть, поспорить с ним. Эта сфера – приучение, приохочивание ребят к чтению и, конкретнее, к русской классике. Мне есть что сказать, потому что не так давно – однако уже в постсоветское время – я сама училась в школе и сталкивалась с проблемами, которые описывает Айзерман. Кроме того, сейчас у меня растёт дочь, про которую (хотя бы пока!) можно утверждать, что она – читающий ребёнок.
Говоря о том, что, к сожалению, всё больше ребят считают классику неактуальной, не видят в ней глубокого смысла и часто вообще не читают, Айзерман, как мне кажется, совершает одну ошибку: переоценивает школьный опыт. Он предполагает, что уровень отношения к серьёзным предметам, достигнутый на уроках литературы, является весьма существенным для взрослой жизни, и если молодой человек не прочитал и не продумал «Преступление и наказание» в школе – то потом уже вряд ли.
Очень хорошо помню, как я – читающая школьница! – знакомилась с русской классикой в первый раз (пятнадцать-шестнадцать лет) и во второй (двадцать и старше). Уроки литературы у нас были заурядными: нас учили по тем же сухим шаблонным образцам, что критикует Айзерман, уже были в ходу сборники «кратких пересказов» и «лучших сочинений», однако мои сочинения, написанные исключительно «из головы», без следования методическим указаниям, учителем не наказывались, а всё же одобрялись.
Так вот. Роман «Обломов»: показался скучным и невнятным. Роман «Преступление и наказание»: прочитан в школе по диагонали и с ироническим отношением к его прозрачной сконструированности. Драма «Гроза»: вызвала массу смутных вопросов, но, скорее, не понравилась. «Записки охотника»: показались скучными, прочитаны только те рассказы, что были обязательны. Роман «Отцы и дети»: первое произведение, которое не только побудило самостоятельно искать, что написали об этом романе критики, но и привело к неудовлетворению всем написанным. «История одного города» – брошена на середине, вызвала возмущение и даже брезгливость.
Лишь два произведения из всего русского великого XIX века в школе не просто понравились – они оглушили. Первое – «Господа Головлёвы»: это было чтение, начатое без энтузиазма, но совершённое в один присест, без отрыва, вызвавшее ужас и трепет, и понимание, что Салтыкова-Щедрина надо читать, даже если это будет неприятно и больно. Второе – это «Война и мир», но с ней особый случай. Её, по семейному преданию, читала мама, когда была беременна мною. Таким образом, «Война и мир» была частью моей личной истории, я просто не могла её не прочитать! И я вошла в этот огромный корпус, и он проглотил меня, и стал тем паровозом, который втащил меня в русскую классику, заставив через несколько лет перечитывать всё заново, – и совсем другими глазами!
Вот в чём всё дело: войдя в классику через несколько лет, вы входите в неё другим человеком, вы прочитаете её по-новому… и не всегда это к лучшему. Увы, я, страстно любя «Анну Каренину», уже не прочитаю её с тем же чистым восторгом, что в двадцать лет: сегодня накопившийся груз редакторского опыта против воли тянет искать и находить в ней сюжетные огрехи – и мне приходится его отключать, отключать, отключать… Но если сравнивать с тем, как я читала классику в школе, – разве можно относиться ко мне, тогдашней, всерьёз? Да ни в коем случае! Я тогда была «эмбрионом», как говорит (о себе в юности) одна моя весьма уважаемая и многоопытная старшая подруга.
Айзерману приходится относиться к «эмбрионам» всерьёз. Ведь он – школьный учитель, он должен полагать, что если десятиклассник не желает вникать в Толстого и Достоевского, – это печально и неправильно, и возможно, что этот молодой человек уже никогда не откроет Толстого и Достоевского.
И такая вероятность вправду есть, и она действительно чревата разрывом между поколениями и отсутствием этической глубины. Что делать, чтобы уменьшить эту возможность? Поскольку в моём случае от учителя не зависело ничего, я склонна недооценивать роль учителя. Зато очень хорошо знаю, как велико влияние родителей. Нет, в нашей семье не обсуждали за обедом «Братьев Карамазовых», не читали «Воскресение» перед сном. У нас дома вообще мало говорили о классике. Но я всегда знала, что «Война и мир» – великая вещь, и она уже, хочу я этого или не хочу, часть меня. Я знала, что моя прабабка, которую совсем не помню, любила Островского. И желание понять прабабку, с её трудной крестьянской жизнью, побудило добросовестно прочитать почти всего Островского, хоть в отрочестве я была к нему довольно равнодушна.
Недавно у меня на глазах парень смачно плюнул на тротуар. Девушка, которая была с ним, одёрнула его. «У меня привычка, – объяснил ей друг. И добавил: – И у моего отца такая же привычка». В этом всё дело. Дети перенимают привычки родителей.
Несколько месяцев назад я встретила в поезде мающуюся двенадцатилетнюю девочку, которой в школе задали читать «Дубровского». Девочке было совершенно нечего делать, но она не могла себя заставить начать читать – ведь это так сложно, скучно, так много непонятных слов! С ней ехала мама, которая время от времени монотонно повторяла дочери, что надо читать, «раз задали», но при этом вздыхала и соглашалась, что да уж, трудно, непонятно, зачем задали. Мне тоже было нечего делать. Я взяла «Дубровского» и стала читать вслух этой двенадцатилетней девочке, как обычно читаю своей семилетней дочери. И оказалось, что всё основное – понятно. И есть, что обсудить по ходу чтения, и слова, конечно, попадаются странные, но они не очень мешают. Однако совсем не уверена, что она потом продолжила без меня – всё-таки здесь должна быть система. Должна быть привычка – она, как прививка, окультуривание садовых деревьев, перенимается не сразу.
Время от времени я бываю на круглых столах, где авторитетные люди обсуждают, как приохотить детей к чтению. И вот что я обычно слышу: давайте не будем трогать телевидение, сразу перейдём к тому, что дети нынче не такие, как мы, и интересуются не тем, что мы. Как мама ребёнка, уже любящего чтение (не знаю, сколько это продолжится, но сейчас это, несомненно, так), я абсолютно убеждена, что забывать про телевидение и пытаться измыслить некий сюжет, который волшебным образом заинтересует «не таких» детей, – это всё равно, что тушить пожар шаманскими плясками. Я въяве вижу самую наипрямейшую зависимость между детским чтением и включённым телевизором: чем больше второго, тем меньше первого. И я так же вижу, что когда современный ребёнок всё-таки читает, оказывается, что он прекрасно понимает не только «Карлсона» с «Незнайкой», но и «Динку» Осеевой, и «Олесю» Куприна. Мою дочь «Динка» зацепила так, что она без всякого моего влияния (я равнодушна к этой книге) носила её в детский сад, вызывая едкие насмешки воспитательницы, которая убеждала меня «не лишать ребёнка детства»… А вот «Повести Белкина» и «Недоросля» я читала дочери вслух, и да: местами это было трудно. Но насколько важнее другие места – где это было интересно, грустно, смешно и становилось поводом для разговора!
Привычка к чтению, прививка чтения – зачем она нужна? Чтобы оставаться русскими. Чтобы оставаться сложными. Чтобы, наконец, оставаться родными людьми, которым есть о чём поговорить друг с другом.