Наталья Громова. Насквозь // Знамя. – 2020. – №1–2.
Новый роман Натальи Громовой «Насквозь» начинается с апелляции к XIX – началу ХХ века, когда «писание автобиографических романов… было… привычным занятием для литераторов… Биография, рисунок собственной судьбы – это только основа, а остальное дописывается и достраивается по свободной воле автора… В этом романе я попыталась воссоздать почти ушедший жанр, чтобы разобраться с собственным прошлым и настоящим. Правда и вымысел оказались здесь смешаны, как и имена – подлинные и мнимые».
Наталья Громова – постоянный автор «Знамени». В этом журнале ранее вышло несколько её вещей, отличающихся узнаваемой автобиографичностью. Альтер эго писательницы, историка литературы, научного сотрудника нескольких ведущих литературных музеев страны, наблюдает за действием в журнальном варианте «архивного романа» «Последняя Москва» («Знамя», 2013, №10–11). Хотя это не роман, а сложный микс жанров: беллетризованное и окрашенное авторским отношением историческое исследование. И повесть «Пилигрим, или Восхождение на Масличную гору» («Знамя», 2015, №9) идёт от первого лица. А идентификации этого «я» в литературном пространстве помогают одни и те же детали, служащие знаками и для читателей. Излюбленный сквозной сюжет Громовой – пожар в Исторической библиотеке, после которого она разбирала обгоревшие книги на складе – в бывшей церкви Святого Владимира в Старых Садах – на уничтожение и на спасение. Рядом во дворе уже пылал каталог коллекции, а молодых сотрудниц предупреждали: «Не забудьте: всем говорить, что горела макулатура».
«Повторяются» из книги в книгу у Громовой эпизоды непроходные. То же сожжение книг, безусловно, мощный исторический символ, увы, почти любой «сложной» эпохи. В чём же особенность текста «Насквозь»?.. До этого Громова тоже получала награды солидные – премии журнала «Знамя» и СП Москвы «Венец», попадала в финал «Русского Букера». Короткий список «БК» – это выход на следующий уровень.
Полагаю, что в романе «Насквозь» автор совершила попытку выхода и на другой уровень писательского изложения. Свой дискурс она сделала ещё более автобиографическим: откровенным и эмоциональным, положив в основу личные переживания, а не историко-литературные познания. В предисловии Громова отсылает нас к «Жизни Арсеньева» Бунина, «Дневным звёздам» Берггольц, «Сентиментальному путешествию» Шкловского. Но параллели в романе выстроены не с ними, а с «Доктором Живаго» (хотя героиня больше похожа на Наталью Громову, чем Юрий Живаго на Пастернака, а Арсеньев – на Бунина).
Роман Пастернака линеен, а Громова причудливо чередует фрагменты своей молодости и зрелости, эпизоды семейной истории. Но роднят эти тексты ощущения «разброда и шатания», которые испытывает интеллигенция в революции. Революция в таком прочтении растягивается на весь ХХ век и продолжается сегодня – недаром заключительные страницы повести посвящены киевскому Майдану и помыслам об эмиграции как спасении от перманентного переворота – а название «Насквозь» обретает буквальность. В 2014 году рассказчица видит за газетной хроникой событий в Донецке: «А за перевёрнутыми столами, за разорванными флагами Украины притаился человек, которого я… знала. С есенинской чёлкой, голубыми холодными глазами, крупным носом. Он был абсолютно счастлив. Он осматривал этих странных людей, которые стреляли, громили мебель, вели кого-то со связанными руками, и улыбка играла на его лице». Она узнаёт в призраке своего деда – бедняка, ставшего сотрудником НКВД, потому что работа давала ему подлинную власть. Героиня испытывала ребячий безотчётный страх перед дедом, хотя ей он ничего плохого не делал… В финале дан намёк, что постоянно существуют идеологи жестокости и террор неистребим...
Атмосферный фон романа – советско-российская история (для Громовой она страшна). А его настроение – отношения людей в этой атмосфере, чувства рассказчицы к отцу, деду, мужьям, детям… Особый колорит – символичные сны героини. Раз ей приснился стеклянный город и наблюдающий за его обитателями человек в длинной шинели. В этой фигуре сновидица сперва узнала деда, а потом Сталина. Пожалуй, сон слишком литературен – но это, видимо, обещанная дань романистике.
Также роман формирует большая, чем обычно у Громовой, степень женской искренности – рассказ о беременностях, потере одного ребёнка и преждевременных родах другого. Рассказ о вторых родах – одна из ключевых сцен в романе. Завбольницей, где выхаживают до срока рождённых детей, третирует пациенток разговорами об их грехах и о наказании за них. «И тут она… сказала, что я, видимо, сильно согрешила, раз у меня родилась такая девочка. …Не нахожу ли я в своих помыслах и поступках какого-то греха. Не отклонилась ли в сторону от своего женского предназначения?» Выясняется грех героини – писательство. Но врач у каждой роженицы находит свои провинности. Так «гинекологическая» проблема обретает философский смысл.
Похоже, автору традиционно тесно в рамках личной исповеди: она в сопредельности своей судьбе, семье, работе затрагивает темы антропософские, историософские и религиозные. В этом одновременно и сила, и слабость: получился опять не совсем роман. Громова отлично умеет писать об истории страны через судьбы её жителей (имеющих реальные прообразы), но не уходит в плоскость отвлечённого вымысла и психологического конструирования характеров персонажей, не виденных ею в жизни.