Рассказ
Натиг РАСУЛЗАДЕ
На островок, находящийся неподалёку, всего лишь в нескольких километрах от одного из диких, каменистых пляжей Апшерона, молодые ребята, полные бездельных сил, посадив в лодку, привезли маленького ослика.
Ослик мирно пасся, пощипывая клочковато росшую несочную траву, и, завидев приближающуюся шумную компанию, доверчиво запрядал ушами, улыбнулся. Один из парней уселся на него, доставая ногами до земли, и ослик покорно прокатил его. Потом сел второй, третий… Ослик молча, безропотно, даже с какой-то непонятной радостью в душе возил этих голосистых, весёлых ребят. Он был рад им услужить, был рад, что они обходятся с ним хорошо, не пинают, не обжигают бока хворостиной – до сих пор хозяин ослика, старый, весь высохший сапожник с трясущимися руками, каждое утро ездивший на ослике в свою сапожную мастерскую-будку на краю села и каждый вечер возвращавшийся из тесной и кисло пахнущей кожей мастерской, именно так обходился со своим молчаливым, услужливым другом. Конечно, старику сапожнику даже в голову не могло прийти, что ослик – его друг. Это ослик так думал. И так оно и было.
А потом, когда парни покатались вволю, когда им это надоело, они – у ослика замерло сердце от счастья – они осторожно ввели его в покачивающуюся на воде лодку, сели сами, оттолкнулись и… лодка заскользила по зыбкой, ослепительной глади. Ох, до чего же это было здорово! У ослика даже дух захватило. Он восторженно поводил головой, всё пело, ликовало в его душе, вода ласково, тихо плескалась у бортов, солнце слепило, и ослик благодарно косился на своих новых друзей – ведь он впервые катался на лодке по тому синему и огромному, во что боялся заходить выше колен. Правда, поначалу, когда ребята подталкивали его в лодку, он было не на шутку перетрусил, но они, поглаживая, уговаривая, заставили его взойти в лодку, гладили его трясущиеся шею и бока, пока ослик не успокоился, и тогда медленно отплыли от берега. Ослик стоял мордой к носу лодки, и постепенно робость покидала его, он блаженствовал: впервые за свою короткую жизнь возил не он, а его возили. Всё было сказочно прекрасным – и это жаркое солнце, и небо, и море, и эта пахнущая чем-то знакомым лодка, и его новые друзья… Нет, нет, прочь сомнения, так можно отправляться только в какую-нибудь сказочную страну, где царит покой и нет никаких хворостин. Но, повернув голову, он увидел стремительно удалявшийся берег, где росла невкусная, жёсткая трава, тающий в яркой синеве домик хозяина, и сердце на миг тоскливо сжалось в недобром предчувствии. Хотя это продолжалось очень недолго – короткий миг – и прошло. Потому, что рядом были друзья, ласково поглаживавшие его по спине, горячей от солнца. Конечно же, ребята в лодке думали совсем не так. Это ослик думал, что рядом друзья.
Ребята причалили к маленькому островку, осторожно высадили ослика, вылезли сами, привязали лодку к большому камню у воды и на время забыли об ослике, занимаясь своими делами: разворачивали привезённую с собою закуску, устанавливали на газетах, расстеленных на земле, стаканы и бутылки.
И ослик почти забыл о них, резвясь на лужайке, бегая по островку из конца в конец, прыгая от переполнявшей его радости, избытка воли и раздолья. А какая тут была трава! Высокая, сочная, крепкая, трава стояла, как длинный ворс на щётке, который однажды по ошибке ослик попробовал, получив за это крепкий пинок от старика сапожника. Старик красил дверь своего домика в зелёный цвет и, забыв помыть щётку, прислонил её к двери, а ослик возьми да попробуй… Фу, какая гадость! Он до сих пор помнит сковавший рот мерзкий вкус и запах.
Но трава на островке была, конечно, не чета зелёной щетке – ослик так и припал к ней своими мягкими, шелковистыми губами.
Ребята вдруг заговорили громче, стали кричать, размахивать руками, швырять в воду бутылки, в ослика – объедки и внезапно, в один миг, собрались, сели в лодку и отплыли от островка. Ослику не хотелось возвращаться, хотя солнце уже садилось, – тут было так хорошо! Но, увидев отплывающую лодку, он забеспокоился, подбежал к воде, тут же отпрянул и печальными глазами поглядел на ускользавшую лодку и на горланивших парней, размахивавших вёслами. Лодка исчезла.
Вернутся, подумал ослик, хотя сердце его билось тревожно, неровно, и даже изумрудная радость роскошной травы перестала веселить.
Наступила ночь, душная, комариная, потная ночь. Ослик уснул. Ему приснилось, что стоит он в своём стойле на дворе у старика, приснилось дребезжащее утреннее ворчание сапожника, внезапный, незаслуженный ожог хворостиной, и ослик, вздрогнув, проснулся средь ночи. Белые звёзды холодно смотрели на него сверху.
Ослик печально вздохнул, отогнал хвостом комарьё, опустил голову, вспомнил – когда была у него мать, она ему, малышу, говорила перед сном: постарайся ни о чём не думать и спи спокойно. Но теперь он не мог не думать – он вдруг понял, что совершенно один тут, и испугался. Под утро он заснул ещё раз, а проснувшись, долго бездумно вглядывался в еле различимый, размытый синевой моря берег, откуда накануне был увезён. Но сколько он ни вглядывался, не видно было лодки. Ослик задумчиво походил по островку, потом попрыгал, стараясь развеселиться, отогнать прочь тягостные думы. Но всё было бесполезно, даже траву щипать не хотелось.
Через несколько дней ослик не на шутку затосковал. Трава тут была сытная, научился он пить солёную воду морскую, но чего-то всё-таки не хватало ему. И с каждым днём всё сильнее. До боли, до слёз не хватало. Своим ослиным умом и ослиным сердцем своим он догадывался, чего именно ему не хватало, но сказать не мог, да и кому здесь скажешь – изредка птица сядет на островок и тотчас улетит, а так всё один, один, один… И потому вечерами, подняв морду к звёздам, тоскливо кричал ослик, большими грустными глазами уставившись в необъятную темь.
Проходили дни, недели. Ослик привыкал к своему одиночеству, но как-то сник, и, несмотря на то, что был молод и полон сил, его уже не тянуло побегать по траве, попрыгать бесцельно под жарким солнцем на щедрой земле островка, заменившего ослику неспокойный мирок, в котором он жил до сих пор. Он перестал улыбаться, и сердце его с каждым днём билось всё ровнее, спокойнее, равнодушнее. Он уже никого не ждал, ни на что не надеялся, не всматривался, как прежде, в зыбкую голубую даль.
Лето было на исходе. Однажды к островку причалила лодка, и из неё вышли четверо: двое молодых людей и две девушки. Как были красивы девушки! На их смуглых, крепких, стройных телах застыли жемчужины морской воды.
Ослик смело вышел им навстречу и на правах хозяина, старожила островка, любезно кивая головой, радостно прядая ушами, приблизился.
– А, смотрите – ослик! – воскликнула одна из девушек и рассмеялась звонко.
– Откуда он тут взялся? – равнодушно спросил парень, пожав плечами, взял свою подружку под руку и пошёл с ней туда, откуда ослик вышел им навстречу.
– Он, наверно, весь этот чудный островок загадил, – недовольно произнесла вторая девушка, взяла своего парня за руку, и они тоже ушли куда-то.
Остался ослик один перед пустой лодкой, где лежали только вещи молодых людей. Он осторожно, боязливо, подрагивая на каждом шагу, вошёл в воду, понюхал лодку, даже потрогал её борта своими мягкими губами, и тут снова, как прежде, проснулось в нём сердце, тревожно, в смутном ожидании, счастливо застучало.
А когда вернулись четверо и увидели, как, покорно опустив голову, горячую от солнца, терпеливо ждал их ослик, стоя в лодке, они удивились, посмеялись, потом возмутились – от ослика остро пахло, и стоял он на их одежде – и прогнали ослика обратно с лодки на островок. Он нетерпеливо перебирал ногами, боясь зайти в воду, провожал глазами лодку, и всё у него внутри печально замирало.
В самом конце лета, в жаркий день, пристала к островку ещё одна лодка, и взрослые мужчины, приехавшие на ней, весь день вели себя как те молодые ребята, привёзшие ослика сюда: пили, громко кричали, размахивали руками, бросали бутылки в воду, а двое из них даже затеяли борьбу, валили друг друга в траву под одобрительный хохот остальных. А когда к вечеру, усталые и охрипшие, вернулись они к лодке, то увидели, как посреди лодки стоял печальный ослик, и по опущенным его глазам можно было понять, что он уже не надеется на удачу, не верит, что они могут взять его с собой, но очень, очень хочет поверить, что они, эти мужчины, – его друзья. Ни один из мужчин, конечно, в глаза ослику не заглядывал, чтобы прочесть всё это, они, хохоча, прогнали его, уселись сами, и скоро лодку поглотили наступившие густые сумерки. Тогда ослик заплакал.
Он стоял, глядя в темноту, и горько, беззвучно плакал, вспоминая домик своего хозяина, скудную травку у этого домика, ворчание старика, острый запах кожи из его будки, обжигающее прикосновение его хворостины…
В середине сентября начались дожди, и не стало лодок, изредка приезжавших на островок в жаркие дни.
В октябре дожди перестали пахнуть уходящим летом, дул свирепый северный ветер – хазри, швыряя ослику в глаза гроздья колючей, пресной влаги. Ослик бегал по островку взад и вперёд, чтобы хоть немножко согреться, – укрыться тут было негде, самые высокие кусты доходили ему до морды, – ненадолго согревался, снова пускался бежать и, тяжело отдуваясь под дождём и ветром, с тоской вспоминал своё тёплое стойло, в тишину которого по утрам вторгался дребезжащий человеческий голос.
И самые светлые воспоминания его были связаны с людьми, которых ему за свой короткий век приходилось видеть на земле, – он думал о старике хозяине, о людях, почти одних и тех же людях, встречавшихся им по пути за те несколько месяцев, что возил ослик старого сапожника до его будки из дому и обратно, думал он и о парнях, привёзших его на этот проклятый и чудный островок, где он познал горечь свободы и одиночества, думал о тех четверых молодых людях, пробывших тут несколько часов, и о мужчинах, прогнавших его из лодки. И обо всех этих людях он думал тепло и немножко с грустью. Ослик верил, что все они – его друзья, хоть они этого и не знают.
А потом наступила зима.