В 2020 году отмечалось столетие со дня смерти крупнейшего немецкого социолога, основоположника «понимающей» социологии Макса Вебера. Ещё в начале прошлого века, обращаясь к молодому поколению, он с тревогой предупреждал, что «возрастающая интеллектуализация и рационализация не означают роста знаний о жизненных условиях, в каких [нам] приходится существовать». Нам может казаться, что мир наконец «расколдован»: благодаря науке и техническому прогрессу мы владеем своей жизнью, умеем всё рассчитать и предвидеть. Но часто это оказывается иллюзией, новым примером чего и стала коронавирусная история. Сейчас мы пытаемся осмыслить то, что раньше было для нас неосознанным. Например, ценность живого общения. Об этом мы поговорили с профессором МГУ им. М.В. Ломоносова Еленой Ивановной Кравченко.
– Елена Ивановна, вы называете себя историком социологии, но не социологом. Насколько принципиальна эта разница?
– Она существенна. Дело в том, что по своему базовому университетскому образованию я – историк и остаюсь таковым доныне. Отличие между социологом и историком социологии сродни отличию художника от искусствоведа: художник открывает нам пространство своих восприятий, приглашая разделить авторское понимание мира, в то время как искусствовед помогает нам доверительно принять это приглашение, сориентировав на местности и предложив варианты маршрутов в зависимости от степени их сложности и собственных профессиональных предпочтений. Он – своего рода сталкер, проводник, а порой и шерп. Сходную картину мы наблюдаем и в отношениях социолога и историка социологии: первый создаёт объяснительные модели совместной жизни людей, пытаясь разглядеть устойчивое сквозь кратковременное, поверхностное, а второй составляет летопись появления, развития и смены таких моделей, исходя из своего понимания логики их существования.
– Таким образом, историк социологии, как и искусствовед, предлагает нам свой, авторский, взгляд на мир. Во многом он обусловлен особенностями понимания исследователем того материала, с которым он работает. Значит ли это, что наш разговор переходит в плоскость ценностей?
– Пожалуй.
– Тогда давайте определим перспективу, в которой мы находимся. Что вы понимаете под ценностями? Может ли быть ценностью живое общение, особенно актуальное в период карантина?
– Общепринятое употребление этого слова, иначе говоря, его узус, определяется происхождением от слова «цена» в смысле значимости, весомости и даже наказания. Ценно то, что по той или иной причине нам дорого, то, что имеет для нас высокую стоимость, чем бы она ни измерялась. В этой связи ценным может быть всё что угодно, и живое общение в том числе, тем более что человек задуман как открытая система.
– В монографии, посвящённой Гоффману (другое написание – Ирвинг Гофман), вы утверждаете: «Именно через взаимодействие лицом к лицу и только через него мы в состоянии познать и понять окружающую нас действительность, наш жизненный мир...» И в вышедшем позднее исследовании о Миде: «То, что происходит между людьми, на самом деле происходит в каждом из нас». Можно ли сказать, что сейчас, при уходе в заочное общение, между людьми стало происходить меньше взаимодействий, меньше тайны, чем до коронавируса, и из-за этого наша действительность становится беднее? Что мы, теряя другого, теряем и себя?
– Думаю, вы правы. Как-то от замечательного украинского философа, нашего современника Александра Филоненко я услышала очень точную и пронзительную мысль: «Мы живём в ответ». Только не подумайте, что речь идёт о примитивной модели «стимул – реакция». Напротив, мы открываем собственные глубины, когда чувствуем, осознаём и принимаем внимание и обращённость к нам других, испытывая желание дарить взаимное внимание и заботу. Это так просто и естественно, что верится с трудом. Самое интересное, что эта мысль присутствует и в социологических штудиях в виде теории «зеркального Я», впервые озвученной английским философом-моралистом Адамом Смитом, а затем дополненной американскими учёными Чарльзом Хортоном Кули и Джорджем Гербертом Мидом. «Зеркальное Я» – своего рода парафраз строчек Гёте: «Лишь в людях можно познавать себя, лишь жизнь нас учит, что мы в самом деле». Мы постоянно отзеркаливаем друг друга, с возрастом обретая способность сострадать «кривым зеркалам» и ориентироваться на свои отражения в ровных и гладких. Человек действительно встречается с самим собой только во встрече с другим, в другом, вне зависимости от того, с какой буквы мы напишем слово «другой» – с большой или маленькой.
– Под «другим» с большой буквы вы подразумеваете «метафизические призраки», которые с момента создания социологии решительно изгонялись её адептами, начиная с основателя этой науки Огюста Конта? Область веры? Бога?
– Несомненно.
– Тогда как вы относитесь к высказыванию выдающегося философа и богослова Сергея Булгакова о том, что «религии различны, но религиозность всеобща»? Как вы считаете, каждый ли человек на самом деле во что-то верит, имея в виду новозаветное определение веры: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом»?
– Я разделяю эту точку зрения, памятуя контекст, в котором Булгаковым были произнесены эти слова. Булгаков понимает религиозность как «естественное и даже неизбежное самочувствие» человека и обращает наше внимание на то, что «религия, по самому буквальному и первоначальному своему значению, есть чувство своей связи с целым, с абсолютным». И это чувство, я полагаю, совершенно необходимо как учёному – ведь аксиоматику в науке никто не отменял (!), – так и человеку, далёкому от неё. Именно поэтому, пишет Булгаков, «определяющей силой в духовной жизни человека является его религия – не только в узком, но и в широком смысле слова, т.е. те высшие и последние ценности, которые признаёт человек над собою и выше себя». Ценности, в которые человек верит, ради которых он живёт. Вот мы и вернулись к ценностям.
Что касается социологии, то самым удачным мне представляется прочтение ценности как фокуса нашего внимания, своеобразной оптики, через которую мы смотрим на мир. Это понимание принадлежит перу Макса Вебера, а берёт своё начало в неокантианстве. Правда, согласно законам жанра ценность в социологии полностью лишена этических коннотаций. Она – просто способ организации нашего опыта и человеческого мышления. Проще говоря, ценность – это то, на чём мы по тем или иным причинам сосредоточиваем свой интерес. В этом смысле мы всегда мыслим ценностями. Но здесь есть ещё один очень важный нюанс.
Участь любого понятия, существующего в какой-либо области знания, – быть сведённым до уровня познавательных возможностей данной области с её неизбежными ограничениями и специфическим языком. Поправок и аберраций избежать крайне сложно, а зачастую никак не возможно. Причём перемещение фундаментальных понятий, к которым, несомненно, относится «ценность», в более удобную для конкретной дисциплины тесситуру всегда происходит с «понижением» её смыслового регистра. Я уже упомянула о том, что понятие ценности в социологии лишено какого бы то ни было нравственного, моральноэтического или эстетического содержания. Подобная метаморфоза происходит и с понятием личности. В социологии личность – это социализированный индивид, то есть человек, обученный ролям, каждая из которых обусловлена его положением в социальной иерархии и предполагает поведение, соответствующее общественным ожиданиям. Личность – это человек, научившийся играть по установленным правилам. Только и всего. И примеров таких метаморфоз немало.
– Вы упомянули Макса Вебера, и у меня сразу же возникает вопрос: если, с точки зрения Вебера, мы всегда мыслим ценностями, то насколько мы это осознаём? Ведь карантин показал, что некоторые наши ценности мы не осознавали.
– Прекрасный вопрос. Собственно, ответом на него и является вся моя преподавательская деятельность, точнее, причина, по которой я всё ещё ею занимаюсь.
Вы правы в том, что мы слишком часто не осознаём или не считаем нужным задумываться над, казалось бы, привычными вещами: глоток свежего воздуха в погожий день, встреча с друзьями, долгожданная выставка в картинной галерее... Мы принимаем всё как данность, а на поверку оказывается, что это далеко не так. Как однажды заметил со свойственной ему иронией Гоффман, «спячка людей очень глубока». А пробуждение – дело рискованное.
Знаете, у известного нам по «Хроникам Нарнии» и «Космической трилогии» английского писателя Клайва Стейплза Льюиса есть небольшое, но в высшей степени поучительное произведение под названием «Письма Баламута». Сюжет выстроен в виде назидательной переписки умудрённого опытом совращения человеческих душ старого беса Баламута со своим малосведущим племянником Гнусиком. И вот в одном из своих посланий Баламут напутствует Гнусика следующими словами: «Благодаря процессам, которые мы пустили в ход несколько веков тому назад. у них [людей] перед глазами всегда есть знакомое и привычное. Набивай до отказа своего подопечного обычностью вещей. Но не вздумай использовать науку (я имею в виду науку настоящую) как средство против христианства. Наука вынудит его задуматься над реальностями, которых он не может ни коснуться, ни увидеть. А если уж ему непременно нужно барахтаться в науке, пусть займётся экономикой или социологией».
– Но может ли наука об обществе стать работой с миражами?
– Увы, вполне, и переживаемое нами время как нельзя лучше провоцирует нас на подобного рода искажения, на внушённое системой с её административными и информационными ресурсами недомыслие. Чем, по сути, занимается социология? Самым трепетным и ценным, что есть у людей, – взаимоотношениями между ними. Но отношения эти берутся, я бы сказала, в урезанном виде: снизу, по большей части, отсекается телесная и психоэмоциональная сторона человеческого естества, а сверху – всё, что связано с малодоступной социологическому инструментарию метафизической, умозрительной составляющей нашей жизни. Более того, задача, которую, по сути, ставит перед собой наука об обществе, заключается в выявлении закономерностей (читай: правил, норм) межчеловеческого взаимодействия с акцентом на том, что происходит между людьми (здесь уместно «кодовое слово» социологии – на интерсубъективном, то есть межличностном, общем, понятном всем), а не на самих взаимодействующих людях. В итоге велик соблазн скольжения между двумя, выделенными мною, предельными, но дисциплинарно запретными зонами человеческого бытия так, как будто их вообще не существует или значимость их мала. Однако они есть и, без сомнения, чрезвычайно значимы. И это, не говоря уже о риске «заражения» профессиональной квантофренией, то есть неоправданным и чрезмерным стремлением перевести качественные показатели социальной жизни, её уникальность и специфику на язык цифр и математических расчётов. Об этом ещё в прошлом веке предупреждал своих собратьев по цеху русско-американский социолог Питирим Александрович Сорокин. А позднее американский теоретик Питер Бергер саркастически заметит, что «социология столь же сводима к статистике, сколь филология сводима к спряжению неправильных глаголов или химия – к производству в колбе дурных запахов». Сегодня, в духе нашего времени, мы бы употребили термин «оцифровка», имея в виду намерение заменить национальное государство цифровой платформой, живого человека QR-кодом, а систему высшего образования получением инструментальных навыков по обслуживанию этой цифровой платформы.
Когда-то я вывела для себя очень простой алгоритм разделения всех социологов-теоретиков на тех, кто мне близок и интересен, и тех, чьё творчество меня оставляет равнодушной, несмотря на изящество предложенных конструкций и самобытный научный стиль. Критерием их разграничения стала способность исследователя видеть масштаб, горизонт за пределами социологического поля. Хочу подчеркнуть: речь идёт не о «размывании» предметных границ социологии, а о взгляде, улавливающем общее пространство, в объём которого вписана социологическая перспектива. О взгляде, оставляющем место для тайны человеческой жизни. О сохранении социологом «периферического зрения», полноты смыслового, если хотите экзистенциального, контекста. Только обладающие таким взглядом на мир прозорливцы способны пробудить нас от «ценностной спячки», ибо размеренная обыденность расслабляет, обесценивая всё то, что на самом деле дано нам лишь на время и как дар.
– Кого именно вы относите к таким социологам?
– Ровно тех авторов, к исследованию творчества которых я обращаюсь в своих книгах и статьях: Мида с его загадочной ипостасью человека, уподобленной «трансцендентальному Я» Канта или «пребывающей за сценой» душе Джеймса. Гоффмана с его позаимствованной у Шекспира метафорой социального мира как театральных подмостков. Альфреда Шюца с его признанием обречённости социолога работать с «сотворёнными» им же самим гомункулами, ибо живые люди с их уникальными биографическими ситуациями выскальзывают из рук исследователя. Вебера с его страстным желанием заставить или, в крайнем случае, помочь человеку «дать себе отчёт в конечном смысле собственной деятельности», опознав того «бога» или «демона», на алтарь которого он возлагает своё творчество. С.Н. Булгакова с его проектом христианской социологии и красотой софийного видения мира, в котором София, Премудрость Божия, связует земное с небесным. Поэтому свою задачу как преподавателя я вижу в том, чтобы научить своих юных коллег правильной постановке взгляда, его профессиональной фокусировке без умаления целостности человека и многогранности мира, навыку раскадровки, за которой неизбежно должно последовать возвращение к изначальному исследовательскому замыслу и честному ответу самому себе на вопросы: «Для чего я делаю то, что я делаю? Что на самом деле я хочу сказать, а главное – зачем?»
– Не могли бы вы проиллюстрировать такой подход на примере изучения нашей действительности?
– Охотно. Вы помните, как именно называется та дистанция, которую нас постоянно призывают соблюдать? Социальная. Не физическая, не пространственная, а именно социальная, на что сразу же обратил внимание ряд социальных аналитиков. Для любого мало-мальски знакомого с социологией человека, это – классический пример оговорки по Фрейду. Социальная дистанция – термин, описывающий взаимоотношения между общественными группами (стратами). Она указывает на то, что людей разделяет. Это – мера разобщённости, или удалённости людей друг от друга по различным основаниям, будь то убеждения или социальное положение, несходство культурных норм и поведенческих установок или институционально контролируемые границы между сообществами, доступ к информации или уровень образования и многое другое. Однако во всём многообразии её трактовок подспудно присутствует идея неравенства. Социальная дистанция не имеет прямой и однозначной связи с дистанцией физической, телесной и тем более ей не равна, хотя эти два вида дистанции могут частично совпасть. В нашем случае социальная дистанция – это не пресловутые полтора метра, а штрафы за отсутствие масок или за несвоевременный выход на связь в приложении «Социальный мониторинг», с одной стороны, и откровенные репортажи о ресторанных торжествах VIP-персон – с другой; государственная поддержка крупных корпораций в условиях тотального разорения малого бизнеса; открытые торговые центры и закрытые даже на Пасху храмы.
Видеть и осознавать такие «оговорки» чрезвычайно важно, а сегодня просто жизненно необходимо не только профессиональному обществоведу, но и каждому разумному человеку. Мы призваны постоянно прояснять для себя происходящее, а вместе с ним и то, чем именно живём здесь и сейчас, где наши точки опоры. От этого зависит наша возможность оставаться людьми – думающими людьми, а не бессловесными адаптантами или парализованной паникой биомассой.
Что же касается профессии социолога, то не случайно один из основоположников социологии знания Карл Мангейм называл подлинных учёных «свободно парящей интеллигенцией», не обременённой ни идеологическими штампами, ни политическими пристрастиями. А в начале 1960-х годов уже упомянутый мною Питер Бергер сравнил социолога с хорошим разведчиком, который составляет донесения без «оглядки на идеологию и амбиции своего начальства». Иными словами: сообщает только то, что действительно обнаруживает, а не то, что хотят от него услышать, не забывая при этом первую заповедь социолога – в обманчиво прозрачном социальном мире «вещи суть не то, чем они кажутся».
– Но коронавирусная история создаёт много иллюзий...
– Это действительно так. Мы живём в очень тревожное, критическое время, и для многих иллюзии – способ выжить. Разумеется, «времена не выбирают, в них живут и умирают», да и в каждом столетии есть свои переломные моменты. Тем не менее. Слово «кризис» обычно ассоциируют с тяжёлым состоянием, резким изменением, моментом принятия судьбоносного решения, переворотом. Всё это так, но лишь практикующие психологи увидели, на мой взгляд, самый главный, потрясающий своей глубиной смысловой оттенок слова «кризис» – никогда. Настало время прощания с надеждой, что в один прекрасный день всё вернётся на круги своя и мы вновь заживём как прежде. Эта надежда не только ложная, но и очень опасная. «Как прежде» никогда уже не будет – слишком велики социальные сдвиги, названные «Великой перезагрузкой» с недоброй руки Клауса Шваба, бессменного руководителя Давосского форума. Нам нужно мужество понять и принять это.
Вот почему я неустанно повторяю своим юным коллегам очень дорогую для меня фразу С.Н. Булгакова: «Чтобы проявиться, свободе не требуется её неограниченности, она вносит своё «как» в то, что дано необходимостью». Обстоятельства всегда предложены, но как именно мы будем в них жить – наш выбор и наша ответственность. Только надо быть готовыми к тому, что «как?» рано или поздно превратится в неумолимые «для чего?», «ради чего?». Собственно, мы и живы-то по-настоящему до той поры, пока слышим чистый звук этого внутреннего камертона-вопрошания, не сломанного, точнее, не сломленного страхом перед жизнью и её перипетиями.
«ЛГ»-ДОСЬЕ
Кравченко Елена Ивановна – профессор, доктор социологических наук, почётный работник высшего профессионального образования Российской Федерации, автор книг «Эрвин Гоффман. Социология лицедейства», «Макс Вебер», «Джордж Герберт Мид: философ, психолог, социолог» и тематических журнальных статей на русском и английском языках, соавтор учебников по социологии.