Вопрос, каким образом использовать особенности национального характера в процессе модернизации нашей страны, не нов, но от этого его острота не убавилась. Об этом были статья писателя Андрея Столярова «Комплекс духовности» и реплика телеведущего передачи «Кто мы?» Феликса Разумовского «От мифа к мифу» («ЛГ», № 20), эссе писателя Татьяны Набатниковой «Спасёт ли нас «общее дело» и реплика журналиста Валерии Олюниной «Код русскости» («ЛГ», № 23), мнение поэта и публициста Марины Кудимовой «Русский Робинзон ждёт русскую Пятницу» и реплика читателя «ЛГ» Валерия Скрипко «Народ оказался не тот» («ЛГ», № 25), статья профессора Александра Казина «Умом «русскую идею» не понять» («ЛГ», № 29), эссе публициста Дмитрия Калюжного «Комплекс бездушия» и мнение нашей читательницы Марины Ворониной «В амбициозной слепоте» («ЛГ», № 34), а также статья Татьяны Воеводиной «У нас отняли идею» («ЛГ», № 40). Сегодня мы завершаем полемику.
Очевидно, что при написании своих заметок Андрей Столяров был полон решимости придать им полемическую заострённость. Придал, но при этом несколько пожертвовал логической и смысловой стройностью, собрав в пёстрый букет разноплановые категории – духовность, либерализм, патриотизм, национальный характер, корпоративную культуру, русскость.
В ПОЛЕМИЧЕСКОМ АЗАРТЕ
Заметки Андрея Столярова украшены занимательными нестыковками. Вынеся в заголовок слово «духовность», автор тем самым как будто определил предмет разговора. Но духовность оказалась на обочине авторских рассуждений, а их канву определило противопоставление либерализма и патриотизма. Почему А. Столяров настаивает именно на этой антитезе? Либерализм логичнее было бы противопоставить коллективистской идеологии, а патриотизм – космополитизму.
Соотношение либерализма и патриотизма до непримиримого антагонизма не дотягивает. Разве история общественной мысли не знает примеров, когда носители либеральных идей являлись убеждёнными патриотами? Разве патриоты всегда и везде были поклонниками тирании?
А. Столяров призывает россиян брать пример с японцев и внушает пиетет к японской модернизации, один из результатов которой видит в торжестве корпоративной культуры. Стержень такой культуры – верность людей своему предприятию, корпоративный патриотизм. Получается, что либеральная «проектность» всё-таки не может обойтись без патриотизма, хотя бы и корпоративного. Если Россию представить в облике единой корпорации, то для патриотов идея корпоративности предстанет весьма заманчивой.
По каким-то причинам автор отдаёт патриотам монополию на духовность. Сам он не пытается разобраться в её сути, под бременем личных впечатлений ставя её рядом с рыбьим жиром и сетуя: «Что-то много стало «духовности», …деваться нормальному читателю-зрителю некуда». Что не нравится взыскательному автору – само понятие «духовность» или его частое употребление? Понятно ведь, что любое, даже самое прекрасное слово можно истрепать и обесценить, бесконечно повторяя его там, где надо и где не надо. Сама по себе духовность здесь вообще ни при чём: модные слова существовали и раньше. Они будут появляться и впредь, коли не переведутся люди, уверенные в том, что на действительность можно воздействовать с помощью неких вербальных формул, срабатывающих наподобие шаманских заклинаний.
Легко догадаться, что, подчёркивая враждебную полярность либерализма и патриотизма, А. Столяров намеревался таким способом разогреть полемику вокруг своих тезисов. Ну что же, полемика, если она на самом деле свободна от «болботания», – дело хорошее.
СВЕТ И ТЕНИ ЛИБЕРАЛЬНЫХ СВОБОД
А. Столяров убеждён, что либерализм прочно связан с демократией, гражданским обществом, свободными выборами, местным самоуправлением, с «защитой человека от государства». Отсюда следует уверенное умозаключение: «Прикладная проектность либерализма сомнений не вызывает».
Действительно, либерализм принято отождествлять с защитой прав и свобод граждан, со свободолюбием. Однако в сознание людей либерализм, как и всякий другой набор идей и взглядов, входит не просто как теоретическая доктрина, а как алгоритм мышления и форма самоощущения. И тут возникают значимые нюансы: кто-то воспринимает свободу универсальной, общей для всех ценностью, а кто-то признаёт её лишь для себя, мало волнуясь о других. Согласимся, что между этими вариантами свободолюбия имеется разница и – существенная.
Либерализм же – явление неоднозначное, не представляющее собой единой системы. К примеру, одни либералы выступают за всяческое ограничение роли государства в общественной жизни, другие к государству относятся спокойно, позитивно воспринимая плановое регулирование экономики, бесплатную медицину, социальное страхование, пособия по безработице и тому подобное.
Исходя из смысловой переклички между понятиями «либерализм» и «свобода» российскую историю при желании можно интерпретировать как сплошь либеральную. Чего-чего, а уж проявлений свободолюбия в ней отыщется немало. (Вот и А. Столяров уверен, что «мы в некотором смысле гораздо свободнее», чем жители западных стран.) Значит ли это, что наш народ во все века своей истории был носителем либеральных умонастроений? Как бы он ни любил свободу, она для него была неотделима от традиций и заветов, от устоявшегося ценностно-бытийного порядка. Те, кто пренебрегал традиционными нормами жизни, в глазах народного большинства становились отщепенцами, отверженными.
Показательно, что в России либерализм как комплекс идей поначалу обосновался в салонах светской знати, которая ждала не столько прав и свобод, сколько отделения их от обязанностей. Либерализм в его элитарной редакции имел мало общего с демократией. Такой либерализм сохранился и тогда, когда на ведущие позиции в обществе, потеснив дворянство, вышла финансовая и промышленная буржуазия. Либерализм умудрялся выживать даже в условиях «диктатуры пролетариата»: лозунги официальной пропаганды не могли скрыть того, что сами вожди большевизма называли «комчванством».
Нет резонов спорить с тем, что либерализм обитает по соседству с демократией. И всё-таки в реальной практике эти явления во многом разошлись: демократия ищет диалога между разными слоями общества, а либерализм ориентирован на иерархию социальных статусов. Типичный демократ болеет за демос, типичный либерал – не особенно. Либералы свободу ассоциируют с индивидуализмом, а в традициях общественной солидарности и общественного контроля склонны видеть отжившую архаику.
Наверное, ничто не ласкает слух человека так, как слово «свобода». Велик соблазн уверить себя, что свободы много не бывает. Но в реалиях свобода одних то и дело вторгается в пространство свободы других. Не зря сказано: «Свобода для волков означает смерть для овец». Автор этого изречения философ и социолог Исайя Берлин предостерегал: на рынке идей свобода – самый спекулятивный товар. Стоит переступить некую морально-этическую меру, и свобода превращается в источник социальных проблем.
Радикальные либералы полагают, что всякие этические ограничения чреваты насилием над свободной личностью, что общественная жизнь отрегулируется своим ходом и если не в пользу «овец», так на то они и «овцы». Эта генерация либералов позиционирует себя как «креативную элиту», противопоставленную «профанному большинству». Она принимает в штыки попытки государства программировать развитие экономики, отводит ему роль «сторожа», нанятого крупным капиталом, выступает за приватизацию не только производящей экономики, но и образования, здравоохранения, пенсионного обеспечения. Радикальный, гипертрофированный либерализм трактует общественную жизнь как конкурентно-рыночное пространство, где каждый социальный контакт является сделкой, а все процессы в политике и культуре определяются законами прибыли. К сожалению, в заметках А. Столярова об этом варианте либерализма ничего не сказано.
Феликс Разумовский назвал либерализм, представленный А. Столяровым, «мифологизированным». Из такой характеристики вытекает, что «проектность» этого либерализма оказывается не чем иным, как «проектностью мифа».
ПАТРИОТИЗМ И КСЕНОФОБИЯ – НЕ ОДНО И ТО ЖЕ
Автор заметок даёт вольную и раскованную трактовку патриотизма: «Единственный социокультурный проект, который российская патриотическая мысль родила, – проект православной монархии во главе с добрым царём». Остаётся порадоваться, что в нарисованной А. Столяровым «патриотической картине мира» царь представлен «добрым». Патриотам не нужен «эмоционально сниженный», чёрствый венценосец? Уже хорошо. Либералы тоже должны порадоваться: «добрый» – это, надо полагать, «толерантный» и «транспарентный», возможно, даже противник самодержавия.
А. Столяров видит в патриотизме «агрессивность», «ксенофобию», «этнический нарциссизм», «имперское надувание щёк» и одновременно с этим приравнивает его к «особенностям (константам) национального бытия России (или русского этноса), сложившимся в процессе исторического развития и потому не подлежащим произвольным изменениям».
Коря патриотов за ксенофобию, автор валит с больной головы на здоровую. Если в нынешней России действительно имеют место проявления агрессивности и ксенофобии, то это не значит, что они сводимы исключительно к традициям российского патриотизма. И агрессивность, и ксенофобия – это приметы либерализма в его «боевом», импортном варианте. Доказывая, что Россия переживает «этнокультурное схлопывание, сужение культурных пространств до географического обитания этноса», Столяров, желая того или нет, привлекает внимание не к самым лучшим плодам радикально-либерального «проекта» на российской почве.
По убеждению писателя, в России нужно реализовать «конкретные западные образцы». А чем же, спрашивается, как не реализацией таких «образцов», занималась российская либеральная элита два последних десятка лет? Итоги её усилий налицо: сознание немалой части общества, прежде всего молодёжи, сформировано на западный манер, заражено вирусами социал-дарвинизма и озабочено выстраиванием разного рода иерархий, чаще всего искусственных и фиктивных.
В традиционном русском сознании, отражавшем евангельскую формулу «Нет ни эллина, ни иудея», ксенофобия не приживалась. Русским православным людям было понятно, что любовь к своему вовсе не означает отвращения к чужому. Не очень-то понятно, для чего требуется демонизировать понятие «патриотизм»? Истинный патриотизм – чувство светлое, созидательное, отнюдь не фанатичное. Надо очень постараться, чтобы перепутать его с маргинальным и узколобым этноцентризмом.
РУССКОСТЬ И ЕСТЬ ДУХОВНОСТЬ
От темы патриотизма автор короткими перебежками добрался сначала до темы национального характера, затем – и до темы духовности. Национальный характер он назвал «реальностью, бытующей ежедневно, ежечасно, ежеминутно», не сомневаясь, что особенности национального характера есть и у русских. Но ему не нравится, что анализ этих особенностей подменяется «болботанием о некоей особой духовности».
Хотя знака тождества между патриотизмом, национальным характером и духовностью нет, понятно, что в каких-то моментах они стыкуются. Может показаться, что, связав патриотизм с духовностью, Столяров польстил патриотам, тем более что он отделил от духовности их подразумеваемых антагонистов – либералов. Однако писатель строгим тоном спрашивает: «Как эту духовность можно развернуть в конкретные политические, социальные и экономические технологии?» и жалуется на «современную патриотическую философию, не дающую ответов на этот вопрос».
Достопочтенному автору незачем ломиться в открытые ворота: «технология» духовности «развёрнута» давным-давно. Как из социального бытия изжить химеры, словоблудие, имитации, двусмысленность? Юридические нормативы здесь мало помогут, а люди должны уметь распознавать неявные пороки. Для этого-то и нужно отточенное духовное зрение. «Технологичность» духовности и заключается в навыках различения подлинного и фальшивого.
Слово «духовность» обладает вполне осязаемым смыслом. Духовность – это неприятие всего того, что делает человеческую жизнь низменной, примитивной, бездумной и банальной. Это стремление к совершенству, безусловное следование нравственно-этическим нормам. Это доверие и любовь к миру, к «проектности», дарованной людям самой природой. Это отказ от высокомерия, чванства, потребительского отношения к людям. Это развитый интеллект, приоритет разума над инстинктами. Духовность – понятие из религиозного лексикона, но им охотно пользуются и светские философы. В их трактовке духовность понимается как «экзистенциальный капитал социума».
Столяров задаёт ещё один больной вопрос: «Скажите хотя бы: в чём, собственно, специфика «русскости» состоит? Где она? Каковы её аналитические черты? Может ли кто-нибудь из патриотов ответить на этот вопрос?» Ответить на этот вопрос не так трудно, как кажется. Во-первых, неправильно трактовать русскость с позиций узкой этничности. Во-вторых, суть русскости определена ценностями православного мировоззрения. Именно они в течение многих веков формировали матрицу русского сознания, оттачивали нравственные императивы и волевые установки русских людей.
Специфика русскости состоит в правдолюбии, человечности, стремлении к справедливости, к осмысленному существованию, к служению общему делу. Эта специфика зовёт русских впитать всё лучшее, что накоплено мировой культурой, но она же заставляет их протестовать, когда искажают их традиции, историю, среду обитания. Эта специфика заключается в желании людей жить своим умом, не зависеть от моды, не творить себе кумиров и фетишей. Специфика русскости – это специфика высокой духовности.
, доктор исторических наук, ЕКАТЕРИНБУРГ