Родился в 1951 году в Харькове. Лингвист, переводчик, литератор. Окончил Харьковский государственный университет. Защитил кандидатскую диссертацию в Ленинградском государственном университете. В 1998-м переехал в Канаду. Член МАПП, руководитель Канадского отделения МАПП. Автор четырёх книг и более 100 научных публикаций на русском, украинском, английском языках. Печатается в журналах России и за её пределами.
Тень отбросила бесплотную мысль отделить нас друг от друга и, махнув на нас бесчувственной, а значит, бессильной рукой-рукавом, заторопилась восвояси вслед за сделавшими своё дело, уходящими на покой недалёкими звёздами.
Мы пришли загодя. Сначала она, конечно, потом я.
– Раньше всегда лучше, да? – спросил я, довольный тем, что, кажется, не опоздал.
Она ответила – как всегда, не различишь, прямо или уклончиво. Но исчерпывающе, тоже как всегда, и поэтому хотелось всё спрашивать и спрашивать, и было так много – о чём спросить.
Рассмеялась:
– Это был сложный вопрос. Настолько сложный, что на него совсем несложно ответить.
Водитель не проверял билетов, просто впускал всех подряд, следя, чтобы всем хватило места. И места, как ни удивительно, хватало. Он не произносил строгих банальностей вроде: «Автобус не резиновый» или «Предъявите билеты для проверки». Мест на удивление хватало, а единственным нужным билетом было желание отправиться в путь.
Я не заметил – да этого сразу и не заметишь – как возле меня оказалось автобусное окно.
– Здесь удобно, правда? – спросила она, укрывая мне ноги пледом.
Сначала ответить было нелегко, слишком интересно было смотреть в окно. Она улыбалась, глядя туда же, куда смотрел я. Или на меня – я как-то и не заметил. Был декабрь. Мороз не мешал теплу. И год готов был начаться, новый и тёплый, как наш автобус.
– Помоги мне, пожалуйста. Ответь на простой вопрос.
Вопрос – не только мой, конечно, но и мой тоже – лился в автобусное окно вечной прохладной газированной струйкой утреннего света.
Наш просторный, тёплый автобус пытался казаться загруженным – пассажирами, обязанностями. Но я начинал понимать, что он одинок, и на станциях, и между ними, когда производил впечатление погружённого в свои мысли. Может быть, ему не давал покоя тот же вопрос, что и мне?
Что и нам.
Должно быть, особенно одиноко ему было без нас, когда не выпадал дневной рейс.
Да и с нами тоже, мы ведь были заняты собой, почти не обращая на него внимания.
Усатые автовокзальные часы устали забегать вперёд. Остановились, переводя дух. А наши, наручные, никак не приручаются. Одна из стрелок суетливо тарахтит, стараясь услужить непонятно кому, две другие мудро молчат, но дело своё делают исправно. Исправные часы-наручники снизошли наконец-то, разрешили отправление. Мне удалось войти сюда дважды, в этот автобус, пахнущий окончанием декабря и, несмотря на дату, приоткрывший мне окошко.
Я достал блокнот, перелистал страницы. Каждая была испещрена, забрызгана главным моим вопросом. Моим и нашим.
Что проку в блокноте, если в нём нет ответа? Блокнот нужен для того, чтобы записать и сохранить ответ. Как и зачем мне пришло в голову сохранять вопросы? Зачем или от кого я их сохраняю?
Она укуталась в шаль. Так, наверно, уставшая дорога могла бы укутаться в ночь, свернуться калачиком, задремать ненадолго.
Она была, как всегда, рядом: моё сиденье – у окна, её – в проходе.
Улыбнулась мне и сказала – отвечая или спрашивая:
– Вряд ли мне удастся ответить на такой простой вопрос. Точнее говоря – самый простой. У простых вопросов, тем более у простейшего из них, нет достойного ответа. Такого же простого, как вопрос.
Путешествовать в автобусе лучше утром, когда всё худшее – позади. Это же не поезд, это – автобус. В поезде, как мне стало понятно, уютнее всего ночью: тогда не заметишь ничего такого, от чего потом хочется отдохнуть в утреннем, дневном, далёком от вечерних забот автобусе.
Вот и солнце явилось, с пылу с жару, с пышущей здоровьем пронзительно синей сковородки. Не успели усесться, как декабрь растаял в начале лета. Этого никто не мог предсказать, мы могли себе позволить только надеяться. Сбывшийся прогноз – не более чем наивная ошибка предсказателя. Это она мне объяснила.
– Пусть всё будет так, как хочется нам, – улыбнулась она. – Случайно и по-своему. И значит – по-нашему.
Водитель, кажется, услышал её, потому что улыбнулся нам в зеркальце и снова сосредоточился на дороге.
Автобусное окно мелькнуло мимо яблоневой рощи.
На остановках люди толпились у автовокзальных касс, потом бежали к автобусу, торопясь, толкаясь, поднимая билеты, как военные штандарты. А в автобусе, хотя и не резиновом, мест было предостаточно.
– Единственное, чего стоит бояться, – сказала она, – впрочем, не бояться даже, а разумно опасаться, – это толпа. Ликующая, негодующая, строго молчащая, бодро выкрикивающая или строго покрикивающая – между ними нет существенных отличий. Ликующая ничуть не менее опасна, чем негодующая. Одна восторженно подбрасывает, другая назидательно роняет – в результате всё равно окажешься на земле.
– Может, всё-таки поймают, – улыбнулся я.
– Подбрасывая, толпа мечтает только об одном: выронить. А если и захочет поймать – то лишь для того, чтобы напомнить, что без неё – ты бы упал. Но не нужно винить толпу, виноват только примкнувший к ней.
Укрывая мне колени пледом, она добавила:
– Толпа обезболивающе и облегчительно притягательна. Но глупостью в ней никто не страдает. Во всяком случае, там никто не страдает из-за её наличия. Толпа – вечна. По крайней мере, старше составляющих её.
– Почему же так? – спросил я сам у себя.
Какой простой вопрос – всего лишь одно незамысловатое слово. Всего-навсего – «почему?». Рискнёт ли кто-нибудь ответить? Хотя бы – попробовать дать ответ?
Автобус ненадолго почти утонул в казавшемся бесконечным туннеле. Но туннель, к счастью, закончился, и автобус поймал свет, как утопающий – воздух или соломинку.
Добравшись до перепутья, он нетерпеливо поигрывая мускулами хорошо накачанных колёс, уступил дорогу ночному, запыхавшемуся товарному поезду.
Больше всего на свете захотелось возразить, даже блокнот сам собой закрылся.
– Спор, – заметила она, – бессмыслен так же, как попытка доказать свою правоту.
– Но ведь в споре, – всё же попробовал я возразить, – рождается истина.
– Как человек рожавший, – расхохоталась она, – утверждаю: роды проходят иначе и дают принципиально другой результат. Она хохотала даже не глазами, а ресницами.
За автобусным окном улетало от нас поле, одно-единственное в своём роде, усеянное ягодами, словно лицо – веснушками. В ягоды превращались все цветочки, когда-то пообещавшие это и теперь выполняющие обещание. И все вместе – радостно переливались всеми цветами радуги через край, за горизонт. Разве что малиновые тихо позванивали.
Водитель хорошо знал своё дело. Автобус летел, свободно и легкомысленно, иногда останавливаясь и распахивая двери...
Словно увесистые оплеухи в неподставленную щёку, что-то развесистое, набухшее от вчерашнего дождя, стараясь, наверно, забрызгать блокнотные страницы, заколотило в автобусное окно, которое она мне заботливо прикрыла.
А ей – вдруг нужно было взять и уйти, оставив меня на сиденье у окошка, а мне – безнадёжно простой вопрос, на который, кажется, нет достойного ответа... Или есть, но она так же заботливо забрала его с собой, надеясь, что он перестанет досаждать мне, не будет больше пялиться на меня с каждой страницы блокнота?
Становилось поздно.
– Наверно, я могла бы ответить, но поздно уже... Поживёшь – увидишь. А пока – раскрой блокнот, так же, как открыл глаза. Открой его и прислушайся. Я знаю и буду знать: сейчас ты пытаешься услышать первую фразу. И последнюю: последняя тебе всегда даётся труднее остальных. Зато ведь даётся. Возможно – поэтому?
Я покачал головой, подчиняясь:
– Немного боязно. Снова открыл его и снова – боюсь утонуть в словах... Утонуть будет стыдно. Мне – за себя, тебе – за меня...
Она вздохнула – наверно, так, как когда я никак не успокаивался. Или как потом, когда успокоиться – снова по моей, только сейчас понятой вине – не удавалось ей.
– Мне кажется... – она не сомневалась, но не хотела навязывать свою уверенность, – мне кажется, что в словах утонет только тот, у кого в них, в этих словах, нет спасительного слова. Между словом и словами не существует ничего общего, даже внешне...
Она подумала:
– Пора выходить, ещё нужно успеть на поезд... Но если ты боишься стыда, мне за тебя не стыдно и стыдно не будет. Самый ужасный позор – тот, которого не осознаёшь: в нём невозможно раскаяться.
За автобусным окном яблоко смешно и беспечно упало недалеко от яблони.
– Знаешь, – сказал я. – Мне не удаётся раскаяться уже так давно...
Вокруг – по обе стороны автобусного окна – безнадёжно и безответно пахло июлем и кожаными автобусными сиденьями.
Ими почему-то больше не пахнет. Кто рискнёт ответить – почему?
– Такое уж покаяние, – шепнула она мне на ухо, вставая со своего сиденья в автобусном проходе.
Мне так хотелось это услышать... Обязательно – от неё. И чтобы прозвучало именно так – не успокаивающе, а твёрдо, даже настойчиво.
– Кто выходит? – спросил водитель.
Ему не ответили, выходили молча, не планируя заранее. Стало поздно, вот и выходили. Поспешно, неторопливо, насвистывая, кряхтя, в тесных шелках долгов. Не успев ответить. Иногда – даже спросить.
Я остался сидеть рядом с загодя занятым окошком, место рядом теперь пустовало...
У меня был – и остался со мной – такой важный вопрос. Был и остался – безответные вопросы всегда остаются.
Но она ушла, совсем не вовремя.
Впрочем, когда было бы вовремя? Может быть, ответит водитель? Может быть, для него этот вопрос окажется не слишком простым?
Но нет – водитель занят дорогой. Улыбнулся в зеркальце – теперь уже не нам, а мне, – и снова смотрит вперёд. Что он там видит?
Кому же сказать, что мой вопрос – проще не бывает? Вот он, в моём блокноте: на каждой странице, в каждой строчке. В каждом слове, среди которых, надеюсь и боюсь поверить, есть, не затерялось то самое... Как человек, не затерявшийся в толпе. Если в толпе, сказала бы она, можно не затеряться.
Мой вопрос крутится на языке, вертится белкой в колесе.
Боюсь задать его вслух. Не уверен, что кто-то рискнёт ответить. Не уверен, что на мой вопрос, такой для меня, оказывается, сложный, не наложено проклятие простого.
Проще моего вопроса нет ничего, правда?
Она молчит...
Двери автобуса открылись, выпуская одних и впуская других.
Она молчит... Значит, мне теперь вряд ли кто-нибудь ответит.