Судя по короткому списку премии, состояние современной отечественной литературы сильно напоминает изрядно запущенный лес. Тут и сухостой, и бурелом, и экзотические растения.
И присуждение главных призов во многом определит – жить ли лесу или вымирать, гулким падением некогда мощных стволов наводя на ностальгические мысли.
БРОНЯ КРЕПКА?
Опьяняющее чтение – этот самый «Танкист» Ильи Бояшова. Подозреваю, что и сам процесс сочинения кружил авторскую голову. Отголоски застольной эйфории слышны и в откликах критиков: чуть ли не новый Лев Толстой явился. А уж о про мелвилловского Моби Дика только ленивый не вспомнил. В общем, дать «Большую книгу» – и никаких разговоров – вещь-то совершенная, как… легендарный Т-34. Так ли?
…Летит по дорогам войны танк. Неважно, какой марки и серии. Обгорелый до потери облика и памяти танкист по прозвищу Ванька Смерть хоть из самовара соорудит себе по душе, а врагу на погибель чудище грохочущее и стреляющее. Ибо Иван Иваныч Найдёнов (так записали, документов-то не было) – водитель от Бога. И гонят Ваньку не приказы или ненависть к оккупантам, а счёты с личным врагом. Другим чудищем, Призраком, «белым убийцей», «Белым тигром», танком, неведомо откуда берущимся, неведомо кем управляемым, но выжигающим в наших бронетанковых частях просто просеки. Словно былинного богатыря, не берут Ивана ни пули, ни осколки. Видимо, потому, что покровительствует ему «особый Господь… этот вездесущий танковый Саваоф, целиком стоящий на стороне правого дела…»
Собственно, поединок, противостояние Добра и Зла – суть романа. Вокруг же мастеровито, с большим знанием военной специфики и фактуры выстроены военный быт, тыл, дух, бои. Именно выстроены, в военном понимании слова. Всё подчинено сюжету. Хотя сам-то Ванька Смерть отчуждён своей идеей фикс от происходящего напрочь. Тем ужаснее на фоне его отстранённости выглядят описания ратной страды и нератных «подвигов» наших солдатиков, скажем, на оккупированной земле: мародёрство, насилие и пьянство.
Да, опьяняющее чтение…
Но наступает похмельное утро. И уже не стволы торчат из башен, а окурки из консервных банок. И дело не в открытом финале, который всё же разочаровывает. Да, зло, может быть, и неистребимо. Но носитель его должен быть наказан. А если не наказан – то почему? И эпиграф из «Мастера и Маргариты» положения не спасает.
Вот тут и начинается окопная и вне её правда.
Из романа Ильи Бояшова «Танкист, или «Белый тигр»:
«Фронтовые «фемины» в любой момент готовы были отдаться домовитым, словно хомяки, тыловым майорам. А вот безымянные башнеры и водители гарантированно лишались ласки – на них не стоило даже тратить время. (Кстати: «на них не стоило даже тратить время» – на кого? На ласки или на водителей с башнерами? – А.Я.) Все знали – во время боёв они сгорают, словно бенгальский огонь. Гвардии сержант по этому поводу спел:
Что вы, девушки, стоите,
Губками алеете,
Люди головы кладут,
А вы……… жалеете».
Такая вот фронтовая правда-матка от Бояшова. Наверное, имеющая право на существование.
А вот другая правда. В книге Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо» фронтовик вспоминает:
«Выходили из окружения… Куда ни кинемся – везде немцы. Решаем: утром будем прорываться с боем. Всё равно погибнем, так лучше погибнем достойно. В бою. У нас было три девушки. Они приходили ночью к каждому, кто мог… Не все, конечно, были способны. Нервы, сами понимаете. Такое дело… Каждый готовился умереть…
Вырвались утром единицы… Мало… Ну, человек семь, а было пятьдесят.
Посекли немцы пулемётами… Я вспоминаю тех девчонок с благодарностью. Ни одной утром не нашёл среди живых… Никогда не встретил…»
Броня крепка?
ОТСОХШИЕ ВЕТКИ, ОТРЕЗАННЫЕ ОТ ДЕРЕВА
«Я очень люблю жанр рассказа и отношусь к нему чрезвычайно внимательно. Я считаю, что непопулярность рассказов на книжном рынке неоправдана и несправедлива, и публикацией этого сборника я хотел бы бросить рынку вызов», – заявил по выходе сборника лауреат «Русского Букера-2007» Александр Иличевский и выразил надежду, что его новая книга будет не менее успешна, чем предыдущие. «В этой книге я отвечаю за каждое написанное слово. И люблю её гораздо больше, чем любой роман, который я написал», – отметил он.
За любовь к рассказу – спасибо. Ответственность за каждое слово? Пожалуй, слова и процитируем. «Волна хлынула на берег, намытой грудью нижних бурунов вскарабкалась по склону, гребень сорвался, тоннель обрамил перевал – и он очнулся, поглощённый прозрачною пучиной, от напряжения дрожали мышцы, слабый ноющий звук удалялся в груди и молил, прощался». Это из рассказа Александра Иличевского «Улыбнись».
Цитируем дальше. «Сейчас его гиблый стерильный свет как бы утягивал душу в огромный простор страны; как тогда, в детстве – в ещё более нежеланное, чем неведомое, будущее – туда, туда, по рельсам магистрали: вытягивал душу, как открытый космос, вакуум насмерть высасывает глоток обитаемого кислорода». Это из рассказа Александра Иличевского «Перстень, мойка, прорва».
И ещё цитата.
«В лабиринте жилистого, как вены рек, разнотравья памятных календарных дат этот хрусткий и ломкий июньский полдень, словно ноктюрн Шопена, охающий от боли под пальцами неопытных учениц, показался Верхударову воротником ледяного крошева вокруг пахнущей чем-то нестерпимо северным ноябрьской утренней лужи, вычерпанной беспощадными, как «я тебя люблю», калошами не выспавшихся и не выучивших уроки школьников. Верхударов вздрогнул, пытаясь получше рассмотреть внутренним взором охватившее его чувство, три или четыре раза незначительно высморкался, почесал глаз и умер».
А это из рассказа Александра Иличевского… Тьфу, ты! Это же Лёва Пирогов, стилизовал в статье «Герой не нашего времени» авторской рубрики «Поднимите мне веки» под тип писателя-постмодерниста: «Тип второй, к бабке не ходи – будущий или бывший лауреат Букера» («ЛГ», № 15, 2008).
В сборник «Пение известняка» вошла большая часть рассказов, написанных Иличевским за последние 12 лет. Автор рассказал о том, как создавались рассказы из сборника: «Большой текст растёт, как дерево. У него есть ствол, есть мощные нижние ветки и есть верхние ветви потоньше. От большой ветки может отходить другая и так далее. Иногда бывает так, что пока ты выращиваешь роман, по дороге некоторые ветки отсыхают. Тогда ты смотришь на эту ветку, насколько она красива, отрезаешь и делаешь из неё повесть или рассказ».
На что годна сухая ветка? Одному – на костёр, другому – на поделку. Иличевский явно на согревающее пламя не работает. Остаются «произведения народного промысла». Вот что о них думают коллеги-критики.
«Во-первых, сам жанр рассказов Иличевскому с его эпическим размахом явно мал, он трещит на нём по швам и не даёт как следует развернуться. Впечатление досадное и грустное, будто видишь спелёнатого богатыря.
Во-вторых, сюжеты. Сюжеты страшно разочаровывают. Если бы это было написано иначе, не так широко и сочно, их убогость, конечно, меньше бы бросалась в глаза. Но Иличевский в своих сюжетах столь явно недостоин сам себя, что с этим невозможно смириться» (Наталья Ключарёва).
«Естественно поэтому, что автора часто захлёстывает собственная игра, нелепые и иногда просто смешные сравнения: «ветер уходил за горизонт вслед за окровавленным солнцем, как мантия за царём-убийцей». Нагромождение метафор не всегда играет хорошую роль для повествования, где метафора вдруг начинает жить самостоятельной жизнью, вырываясь из-под контроля и становится значимее текста, к которому она изначально призвана на помощь» (Василина Орлова).
«Иличевский писатель талантливый, но книжный» (Роман Сенчин).
В итоге – ни костёр не трещит, ни поделки глаз не радуют. Сухие ветки-то…
САЛФЕТ ЕГО МИЛОСТИ
Как и в случае с Бояшовым, изначально впечатление от «Годовых колец» Владимира Костина опьяняющее. При этом так и хочется воскликнуть: где же раньше был автор и почему мы ничего о нём не знали?! Поистине экзотическое растение в нашем лесу.
Филолог по образованию (и это чувствуется), Владимир Костин аккуратнейшим образом работает с фразой. Она именно там и именно такая, какой требует текст. И ни капли самолюбования здесь нет. Это не Иличевский. Но всё же и не Бояшов с его головокружительным сюжетом. Тут автор исконно нашенский – до сюжета ему дела почти нет. Есть неторопливый разговор о нашем прошлом и настоящем, постепенно выливающийся в нечто настолько завораживающее, что хочется ущипнуть себя: неужели это – реализм? В первую очередь такое впечатление складывается после прочтения повести «Рожок и платочек». Собственно, Костин – это и есть «рожок и платочек». Мир обыкновенных вещей и чувств в его изображении вдруг становится необыкновенно интересен: как же мы этого не замечали?
Но, как и в случае с Бояшовым: послевкусие неоднозначно. Начинаешь подозревать, что когда Костин всё-таки (так и хочется сказать: нехотя) берётся за сюжетную вещь, она не выдерживает и разваливается. Такова ситуация с повестью «Что упало – то пропало». История компании «Смородина» – сама по себе. И очень интересна как диагноз определённому социальному явлению. История барсучьей шапки – её утери героем и обретения – сама по себе. Потому не очень убедителен и сам обладатель головного убора Крылов. Тут явно два рассказа в одной повести.
Вообще то, что на счету Владимира Костина всего лишь вторая книга, говорит о многом. Да, у региональных авторов сложности с публикациями (хотя, насколько мне известно, от хорошей прозы ни один «толстый» журнал не отказывается – только давай). Но малый объём написанного мстит. Филологически безупречные произведения порой уязвимы в жанровом отношении.
Впрочем, умный читатель (а в жюри премии, безусловно, таковых немало) непременно и высоко оценит прозу «Годовых колец», этого, повторюсь, весьма экзотического дерева в нашем лесу. В книге помимо массы прочих достоинств и немало открытий и возвращений к жизни забытых слов и выражений. Например: «Салфет вашей милости». Так в старину желали здоровья чихнувшему. На что тот должен был отвечать, в частности: «Красота вашей чести».
Напоследок – полусерьёзно. Могут на Костина обидеться и перестать его читать пожарные. За пристрастие автора к слову «пожарник».
А во всём остальном: салфет его милости!
ДЕЛО ДАВНЕЕ…
Дело давнее… Почти как сама история романа. Лет шесть-семь назад в одном кафе на Кузнецком Мосту признался Павел Басинский: роман пишу. Вернее, роман о романе. Признался с придыхом и с заглядыванием в глаза: не смеюсь ли? А с чего мне смеяться? Романов отроду не писал и не собирался. И отнёсся к затее критика весьма сочувственно. И он обещал дать почитать. Хотя бы главы. Но последующие годы вынуждали его лишь на новые скупые обещания дать почитать. Как признавался Басинский, страх обнародовать созданное был.
Поэтому читать пришлось уже в виде книги. И прочитал. Очень быстро. Как читатель, которому интересно, а вовсе не как коллега – из профессионального любопытства.
Что в первую очередь порадовало? Автор-критик не стал доказывать, что он не хуже авторов-прозаиков владеет секретами профессионального романиста. Как истинный профессионал, он просто (всем бы такой простоты!) пишет книгу, не считая нужным заниматься доказательствами.
Первоначально предполагалось, и не без творческой дерзости, что читателю будет явлена некая квинтэссенция русского романа, соединяющая все его формы. И правильно, что от первоначальной идеи автор отошёл – вряд ли вообще что-то получилось бы. Слишком многоплановая задача – скорее для филолога академического толка, нежели действующего, и активно, литератора и журналиста. Работающего в самых разных форматах. Тем не менее названия многих глав и стилистика их отсылают читателя практически ко всей истории русского романа. Так что в чём-то изначальная задача всё-таки оказалась решённой.
Любопытно, что ярко выраженный сторонник реализма, как критик, Басинский создал роман постмодернистский. Объясняя это в одном из интервью так: «Это полемика с постмодернизмом на поле постмодернизма. Полемизировать с постмодернизмом не на его поле бессмысленно. Если я напишу, условно говоря, «Живи и помни» или «Царь-рыбу», любой постмодернист скажет: ну и слава богу! Они ведь всё принимают, они релятивисты. Мне же хотелось внутри этого формата устроить схватку реалистического мировоззрения с постмодернистским». И даже ввёл в роман персонажей из числа постмодернистов. Что, в общем, в традициях русской романистики – использовать братьев-литераторов в качестве персонажей.
Кстати, изначально роман был гораздо объёмнее, да и персонажей в нём было раза в два больше. Думаю, сокращения всё же пошли произведению на пользу. Даже чтение нынешнего варианта порой сопряжено с трудностями в идентификации персонажей. Не всегда удерживается и верное хронологическое восприятие событий. Так порой и хочется спросить автора: «А в котором году это происходит?»
Но эти мелочи, думаю, вызваны именно работой по сокращению первоначального текста. И при желании и небольшой доводке роман будет выглядеть просто блестяще. Каковым он и выглядит с точки зрения сюжета, тематики и проблематики. И в воплощении извечного противостояния (на разных уровнях) Добра и Зла, Света и Тьмы, Востока и Запада, Православия и Католичества. Автор зачастую безжалостно правдив по отношению к происходящему в России. Так что в ура-патриотизме его никак не обвинишь. В основном инвективы исходят из уст главного героя, имя которого значится на обложке книги. И беспощаден он к России и православию не только потому, что принадлежит к другой религиозной конфессии и является гражданином другой страны. Но и потому, что (как выясняется!) – по рождению он русский. Потому-то столь мучителен для него вид погибающих деревень (читай – России). И что тут делать? Если сердце есть – оставаться именно здесь, в одной из деревень, принимая на себя все удары безжалостного времени вместе с Родиной.
Действие романа происходит в различных уголках мира, но как автор книги «Купание Красного коня» с огромной радостью нового узнавания читал те страницы, где автор описывает тульскую деревню Красный Конь и её окрестности. Те самые, где мы многажды бродили, будучи обладателями небольших дач в тех благословенных местах. Именно в таких краях, где руками ощущаешь землю, а губами – родниковую воду, и посещает тебя чувство родины и причастности к её истории. И чувство необходимости поделиться с увиденным и понятым с читателями. Что и сделал мастерски Павел Басинский, книга которого по праву оказалась в коротком списке престижной литературной премии.
Дело давнее… Тогда, на Кузнецком Мосту, я ответил ему: «Молодец! Пиши!» Он и написал книгу. Как говорится, дай бог, не последнюю.
Так, глядишь, за деревьями и лес увидим.
