Как жаль, что стала я теперь другой,
Суровой и карающей я стала...
Сильва Капутикян
Завершив первый этап многопланового проекта «Плавание парусного судна «Киликии» по семи морям вокруг Европы», мы, члены экипажа, как и обещали, посетили Сильву Капутикян. Многие впервые переступили порог её дома. Конечно, со школьной скамьи знали о величии этого имени, этого образа. Учили в школе волшебное стихотворение «Слово сыну». Была недосягаема. И вдруг вот она – опираясь на палку, медленно передвигаясь и широко улыбаясь, встречает целую ораву загорелых дочерна бородачей и весело на русском языке бросает: «Стареющие пираты пришли к моему огню». Я удивился этой фразе, которая до боли мне была знакома. Однако не сразу я смог припомнить её автора. Да и не до этого было мне в тот торжественный миг, слишком шумно было в прихожей у Сильвы.
Находясь в море, ребята хорошо знали, что мы непременно посетим Сильву Капутикян и Соса Саркисяна, которые, бывало, в день по нескольку раз звонили на борт «Киликии». И вот исполнилась их мечта. Взяв слово, я, как всегда делала хозяйка дома, начал издалека. Поведал «киликийцам» о том, что более семидесяти лет Сильва Барунаковна находится под пристальным вниманием не только нашего народа. Правда, тотчас же подчёркнуто извинился за то, что я невольно намекнул на солидный её возраст. Сильва засмеялась и иронично сказала скороговоркой, словно готова была к раскрытию темы возраста: «Во-первых, согласно твоей статистике, получается, что мой творческий стаж больше твоего биологического возраста. И это можно доказать документально. Тебе только через пару месяцев исполнится семьдесят, а моё первое стихотворение было опубликовано в «Пионер канч» семьдесят два года назад. Во-вторых, женщина, стоящая на пороге девяностолетия, уже не боится, когда ей напоминают о возрасте, скорее гордится. Ибо такую женщину можно уже назвать не только талантливой и умной, но и мудрой. Так что ради одного только этого стоит дожить до девяноста лет плюс один день». Над праздничным столом вспыхнул весёлый хохот. Я заметил, что ярче всех сияло красивое Сильвино лицо. Понимал, она всё ждала, что кто-то спросит её о загадке «плюс один день». Но в это время спасительница – близкая родственница Рафлета (она, действительно, последние годы просто героически спасала тяжелобольную Сильву) принесла очередное блюдо, и молодёжь радостно зашумела.
Я хорошо знал об этой самой загадке. Но мне хотелось, чтобы хозяйка дома сама раскрыла тайну. И спросил довольно громко, чтобы заодно остановить весёлое шушуканье по поводу фирменной кюфты: «А почему это, Сильва-джан (она давно настоятельно требовала, чтобы близкие друзья называли её просто по имени), именно один день – этакая ванская щедрая жадность?»
Довольная моим вопросом, Сильва начала как-то философски обстоятельно: «Видишь ли, у нас, я не знаю, с чьей это лёгкой руки, все некрологи начинают словами: «На таком-то году жизни…» Вот и хочется, чтобы обо мне писали, что я ушла на десятом десятке лет…» И чуть погодя добавила: «А ведь как звучит – десятый десяток! Но для этого надо пережить девяносто лет хотя бы на один день. Или умереть в день юбилея».
Увы, Сильва не дотянула самую малость до даты, о которой не без присущей ей иронии мечтала. Однако не дотянула она только здесь, на земле, не дотянула физически. Я часто ловлю себя на мысли, что её очень не хватает нам. Её всегда не хватало нашему народу, нашему непростому времени. Она, по собственному признанию, родилась по звёздным канонам под знаком не Козерога, а Вечной оппозиции, Оппозиции ко всему и вся, даже к самой оппозиции. Именно поэтому в ней и дружно, и противоречиво «устроились» поэт, философ, прозаик, публицист и оратор.
…К моему семидесятилетию она прислала пространное послание, в котором были слова: «…я рада… что, несмотря на разницу в возрасте, мы вместе прошли довольно большой отрезок времени». Но не преминула добавить и другую правду: «Я знаю, что теперь наши симпатии и антипатии несколько разнятся».
Вернусь к началу настоящих заметок и повторюсь. Сильва для меня не только поэт. Сильва для меня – Сильва Капутикян. Я, кажется, очень даже хорошо понимал её. Она просто должна была, если не сказать обязана, наступив на горло собственной песне, служить не данной ей Богом музе – поэзии, а жёсткой и подчас жестокой публицистике, которая так нужна была в наш жёсткий и жестокий век. Нужна была нашему народу. Не случайно философы считали, что в эпоху лихолетья художник должен питаться только чёрным хлебом публицистики, являющейся оперативным и стратегическим жанром художественной литературы. Сильве была не по душе мысль философа, утверждавшего, что задача романиста и лирика заключается в том, чтобы притупить у читателя чувство реального и под гипнозом вымысла вести мнимое существование. Считала сентенцию эту довольно спорной, ибо твёрдо сознавала: наступают времена, когда и романист, и лирик должны не философствовать ради философии, не заново открывать законы красоты, а только действовать, приравняв перо к штыку и кресту.
Очерк-некролог, написанный на борту «Киликии» в день смерти Сильвы, я назвал «Ушла, чтобы остаться». И сегодня, в день её девяностолетия, она, говоря её словами, «с нами, в нас, в наших душах».
…В последний раз я видел её в конце апреля 2006 года. Сильва с крохотной рюмкой коньяка благословила последний поход «Киликии». Ребята ушли, я ещё остался на целый час. Таково было её желание. Рафлета подала нам чаю и оставила нас одних. Диалога никакого не получилось. Только – монолог. Говорила в основном Сильва. Сильва Капутикян. И когда Рафлета закрыла за мной дверь, у меня вмиг появилось предчувствие: несколько секунд назад я видел мою боевую подругу в последний раз. Может, именно поэтому мы на борту «Киликии» так часто, улучив момент, звонили ей и, подобно тому, как это делали с Сосом Саркисяном, выкрикивали на весь морской простор два дорогих нашему сердцу слога: «Силь – ва!», «Силь – ва!».
В последний раз я с ней говорил накануне её кончины. Она находилась в больнице со сложным переломом ноги. К многочисленным недугам теперь прибавились невыносимые боли. Связал нас по телефону её сын, мой дорогой друг Ара Шираз. Сильва старалась быть бодрой и весёлой, пожелав нам, как мы её учили, «семь футов под килем». Пожелала также много новых дорог, напомнив, что свою последнюю дорогу уже прошла. Я понимал, о чём она говорит. О последней совместной дороге, ведущей в Арцах. Вспомнила и о нашей последней встрече. Мне никогда не забыть её прощальный монолог. Её глуховатый голос. Её чёткий слог и пророческое слово. Уже тогда под конец я понял квинтэссенцию, суть и весь смысл её прощального монолога, её философского открытия. Она думала вовсе не о своей смерти.
Без всякой патетики выразила беспокойство о будущем всего человечества, а значит, и о судьбе армянского народа. Такое было впечатление, будто передо мной сидит библейский пророк и открывает какую-то вселенскую тайну: если случится фатальная беда с человечеством, а стало быть – с армянским народом, то самое страшное будет не только в том, что погибнет всё живое на земле, но и погибнут все… мертвецы. И чтобы не завершать своё слово на мрачной ноте, она широко улыбнулась и, опершись на свою спутницу – палку, тщетно попыталась подняться. Я помог ей встать.
В прихожей у самой двери она остановилась. Я обратил внимание, что лицо её было очень бледным. Прищурив глаза, улыбнулась мне и, тяжело дыша, едва слышно прошептала: «Передай привет моим стареющим пиратам. Счастливого плавания и семь футов под килем!». Не помню, ответил ли я ей традиционным «счастливо оставаться». Я думал в ту минуту о другом…