Игорь Лукич газеты начинал читать с некрологов, как и все подписчики в этом городе. Изучив, откладывал:
– М-да, а Иван Сыроподавленников ещё не умер! Читать практически нечего!
Жена Лукича молчала и этой странности не удивлялась. Было известно среди тех, кому интересно, что он ей кое-что простил, дважды. Или трижды. И вот как-то на Троицу, когда вечернее солнце, у которого был трудный день, скрылось за дымящейся городской свалкой, быстро растущей вширь и вверх, как молодой здоровый организм, Лукич опять повернул тылом местную ежедневку, вгляделся в чёрные рамочки и резюмировал:
– Надо же! Опять ещё не умер Иван Сыроподавленников!
И сам, сердечник, тихо отдал богу душу. Жена, проделав необходимое, побежала к Ивану, а у того и без неё множество девиц: и в дверях толкутся, и на диване, и на подоконнике, и одна в постели. Та дразнилась, показывала остальным язык и крутила дули. У этих молодых ни капли воспитания, подумала вдова, швырнула в неё табуретку, сразу попала и с достоинством вышла. И предпочла ходить на могилку к Лукичу, который ей простил кое-что трижды. Или четырежды. Или больше, кто их там, к чёрту, разберёт. Но все, кому интересно, делали глубочайший вывод о том, что ей возле Лукича скучно и она с удовольствием сочетала бы эти посиделки с визитами к Сыроподавленникову, хотя бы постоять в дверях, с надеждой сесть на подоконник, ведь стареет бабник, говорят, кому интересно, что уже одышка, уже суставы, а кто ж ему при таких делах нужнее – изнуряющие соплячки или давняя лечебная подруга?!
В какой-то вечер, когда намотавшееся за день солнце пряталось за дымной свалкой, которая мощно и жизнелюбиво наползала на город, вдова в газетной чёрной рамке видит Ивана с улыбкой, когда-то сразившей её практически наповал и настолько, что она была всю жизнь верна одной измене! Поэтому считала, что нельзя называть её распутной, как говаривали среди тех, кому интересно. Бежит она к Лукичу, будто к живому:
– Скончался! Ваня Сыроподавленников!
Молчал Лукич, и разрыдалась вдова горько-прегорько, потому как сейчас и здесь поняла, что осталась одна, теперь уже совсем одна навсегда! И как же ей захотелось Лукича живого погладить по тёплому темечку, подать своему бухгалтеру вкусный ужин, послушать речи о трагизме в международном положении, вместе с ним удивиться, о чём себе думают эти американцы или папуа-гвинейцы и как они собираются жить дальше. А потом всё-таки, ах, всё-таки, быть может, он ещё раз простил бы?! Если узнал бы, конечно.
Однако автор сердится на неё за другое. Табуреткой нельзя так, теперь у той молоденькой дёргается левая щека через каждые тридцать секунд, тик называется, и когда с ней снимают клипы для рекламы товаров или услуг, делают паузы, чтобы дать тикнуть щеке, предвосхищая порчу кадра. Дергунчик лица всё-таки попадает в кадр, поэтому она рекламирует только опасные товары и крайне сомнительные услуги. Бедняжка.
, СЕВАСТОПОЛЬ