Его называли «стариной Хэмом», его портрет украшал комнаты и кабинеты самых разных людей, его неизменные атрибуты: свитер, борода и ром стали для нескольких поколений символом свободы. Не говоря уже о том, какое влияние оказал на литературу его лаконичный и ёмкий стиль…
«Что значит Эрнест Хемингуэй лично для вас и почему к нему возник такой большой интерес в нашей стране?» – на этот вопрос отвечают известные писатели, критики и литературоведы.
Михаил Веллер, писатель, философ:
– Когда в 1959 году в Советском Союзе вышел «чёрный двухтомник» Хемингуэя, это было подобно землетрясению, изменившему весь литературный пейзаж. Представления о том, как надо писать и какова должна быть современная литература, принципиально изменились. Ни один писатель в мире не оказал такого влияния на литературу золотого советского периода, на определивших лицо и дух страны шестидесятников, как Хемингуэй.
Абсолютная честность. Предельная простота. Несгибаемое мужество. Вот три главные составляющие хемингуэевской прозы, явленные нам в блестящих переводах на русский школы Кашкина.
То был момент, когда страна переживала очищение от тотальной лжи сталинского «социалистического реализма». Он был не только литературным стилем и принципом – он был идеологией страны, официальным мировоззрением. И вот в краткий период хрущёвской оттепели вспыхнули искренние и романтичные надежды на подлинно коммунистическое будущее – а любая ложь, украшательство, «лакировка действительности» воспринимались как оправдание преступлений тоталитаризма, замалчивание трагедий и доносов.
Стилистика же Хемингуэя была его мировоззрением. Правда, вся правда, и ничего, кроме правды. Писатель отвечал за каждое слово – и каждое слово было точным, взвешенным, кратким и очищенным от всего необязательного, излишнего, наносного. А поскольку за каждым словом стояла огромная работа и в глубине под ним ощущался тот самый айсберг, который и позволял понять себя через вершинное слово и фразу – воздействие было необыкновенно мощным; потрясало.
Мы увидели бури чувств и трагедии обычных людей – гордость, сила и достоинство которых не позволяют им дать хоть единый повод для жалости. Они презирают красивые и высокие слова, любой пафос на их фоне фальшив – потому что жизнь слишком проста и трудна, и ты не смеешь сдаться никогда. Жизнь ломает каждого, писал Хемингуэй, но одни потом только крепче на изломе, а другие уже никуда не годятся. Вот на изломе его люди являли неброский и непобедимый героизм.
Хемингуэй был знаковым писателем поколения; эталоном честной, крепкой, мужской прозы. Был больше чем любимым писателем – он был системой отсчёта в пространстве литературных ценностей.
Он определил высокую эстетику! После Хемингуэя писать цветасто и витиевато стало дурновкусием. Метафоры выглядели пошлостью. Высокие слова звучали позорно. Слёзные излияния отдавали сопливостью. Скупость слов и усмешливый стоицизм стали знаком качества.
Хемингуэй не был ни реальным солдатом, как Ремарк или Зощенко, ни профессиональным охотником или рыбаком, ни даже упорным пьяницей, как Фицджеральд, – но в сочетании с его стилем и мировоззрением на фоне жестокого ХХ века он стал символом мужества и честности. И как нет советских шестидесятых без его портрета на стенке – так нет нашей литературы без её хемингуэевского этапа.
Александр Ливергант, главный редактор журнала «Иностранная литература»:
– Для меня Хемингуэй – писатель не слишком «значимый», хотя не оценить его мастерство нельзя. Я его не перечитываю и перечитывать вряд ли буду, хотя «По ком звонит колокол» или «Старик и море» того стоят. И военные рассказы тоже того стоят. Хемингуэй – мастер подтекста, всего невысказанного («верхушка айсберга»), но я предпочитаю текст и «высказанность». Кроме того, по мне, он писатель слишком уж рассудочный, холодный.
В нашей стране интерес к Хемингуэю возник по ряду причин (если смотришь советские фильмы 1960-х годов, то почти обязательная особенность интерьера – бородач в толстом свитере). Во-первых, он необычен, мало похож и на советских писателей того времени, и на зарубежных, нам тогда известных. Необычен своей краткостью, невнятностью, размытостью, на счету у него каждое слово, но все слова какие-то необязательные, взаимозаменяемые, и это многие читатели любят; любят, когда им предоставляется возможность «додумать» за автора; Хемингуэй даёт полную свободу интерпретаций. Во-вторых, в Советской империи всегда любили сильные личности, мачизм всегда был ко двору, отсюда и интерес к «империалисту» Киплингу, нашему Константину Симонову. Ну и, в-третьих, Хемингуэя было модно любить; его любило гораздо больше людей, чем читало, – ведь абсолютное большинство ценит в литературе действие, а не слово, но действия у Хемингуэя почти нет.
Алла Марченко, критик, литературовед:
– Интерес к творчеству Хемингуэя? По-моему, интерес – не совсем то слово. Мне, во всяком случае, в проекции воспоминаний приходит на ум совсем другое: пандемия. Пандемия влюблённости. Не столько в тексты старины Хэма, сколько в тот загадочный Новый Свет, открытие которого для «русских мальчиков», как и для Лермонтова, началось со знаменитого в России романа Фенимора Купера «Последний из могикан». Вот такая триада: русский Купер, русский Майн Рид, русский Хемингуэй...
Александр Мелихов, писатель:
– Хемингуэй как никто пришёлся впору советским шестидесятым: коммунистическая химера в её бюрократическом завершении уже умирала, а культ мужества и благородства, из которого она родилась, ещё держался. В реальном мире уже давно превыше всего ценилось послушание, но в идеологии всё ещё бряцала самоотверженность, служение справедливости и прогрессу, и Хемингуэй указал стиль, позволявший любить справедливость и прогресс, во всех остальных отношениях оставаясь анархистом.
В благодарность шестидесятники повесили его портреты на своих кухнях и даже в спальнях. Одинокий странник, охотник и рыболов и вместе с тем бесстрашный солдат, борец с фашизмом – стиль его письма, как всегда, чаровал именно тем, что за ним угадывался особый стиль жизни. Нормальные люди, не писатели, готовы назвать гением лишь того, кто наделяет смыслом и красотой их жизнь даже и за пределами своих книг.
В нынешний период полураспада религий и социальных стереотипов, вероятно, каждое поколение ощущает себя потерянным, а потому каждое новое поколение будет возносить на самый высокий пьедестал того, кто позволит ему ощутить в своей заброшенности красоту и даже, пожалуй, некое величие. Ремарк тоже был кумиром шестидесятых: та же вера лишь в самые простые вещи – друг, любимая, кружка рома или стакан кальвадоса. И никакой идеологии, никакой философии, то же отвращение к высоким словам, – но, если другу нужна помощь, пошучивающий раздолбай немедленно превращается в героя (обаятельного раздолбая от обременительной героической компоненты освободил только Довлатов и тем тоже пришёлся впору поколению 90-х).
Хемингуэй учил не столько побеждать, сколько красиво проигрывать. Получалось так, что благородный человек и не может быть победителем, и это, пожалуй, являло собой один из главных соблазнов «стиля Хемингуэя» – эстетизация поражения. Находка для одарённых воображением лузеров.
В юности, разумеется, никто себя лузером не считает, но запасной аэродром для красивого отступления на всякий случай готовят многие…
Денис Драгунский, писатель:
– Я вижу три причины любви к Хемингуэю в Советском Союзе, особенно в 1960-х годах.
Прежде всего Хемингуэй – прекрасный писатель. Он продолжил столь дорогую русскому читателю традицию Чехова: немногословные рассказы; краткий и насыщенный диалог с сильным подтекстом; горькое и бесслёзное сочувствие своим героям. Во-вторых, в СССР тоже было своего рода «потерянное поколение» – люди, пришедшие с войны с надеждами на новую прекрасную жизнь, не всегда могли найти себя в жестокой реальности. Гришка-Рейхстаг, отвергнутый герой битвы за Берлин, да и Василий Сталин – из этой трагической когорты. А сколько неизвестных драм! Переживания бессмыслицы бытия были ясны и понятны советским читателям 1960-х. И наконец, Хемингуэй ассоциировался с Кубой, а также с войной в Испании – со всей этой романтикой, которая советскому человеку была особенно дорога. Поэтому во многих домах на стенах висели портреты седого сурового мужчины с короткой бородой и в толстом свитере.
Валерий Попов, писатель:
– Почему приятно вспоминать Хэма? Сразу возвращаешься в молодость, когда мы его боготворили. В нашей компании он, безусловно, был главарём. Короткие фразы, не понятные прочим, поднятые воротники, выпивка без закуски, причём, как правило, стоя – это Хемингуэй в нашей жизни. Сочинения его проглатывались мгновенно, и сразу же мы становились «хэмовскими героями». Более того – мы оставались в его сочинениях, «просили политического убежища». От чего? Да от той же нашей классики, к которой нас приучили относиться, примерно как к уставу ВЛКСМ. «Образ Болконского!»… Не канает. Школа, слава богу, позади. Нам ближе хэмовские мужчины, без всех этих длинных опостылевших фраз, что-то буркающие быстро и неразборчиво, как мы. Или – мы, как они? Слились. Мы жили в жаркой и опасной Испании, охотились на львов в Африке и сходились «на Хэме» даже с незнакомыми – с одной кодовой реплики и даже с одной только «правильной» гримасы. Кто мог ещё нас тогда объединить? Может, Кафка?.. Но ненадолго. А то бы нам всем пришлось перевешаться. А из Хэма мы, можно сказать, «не вылазили». «По ком звонит колокол» не разрешили у нас! Что может быть интереснее? Отчаянный мужик! Ни в одном интеллигентном доме не помню ни одного портрета руководителя, а Хэм висел абсолютно везде – с седой бородой и чёлкой, в грубом свитере, с насмешливым взглядом. «Ну что, ребята?! Мы вместе? Значит, не пропадём! В последнем своём сочинении я написал, как делается настоящий «дайкири»! Смешиваем! Париж – это «праздник, который всегда с тобой!» И под его взглядом мы быстро становились бесстрашными, готовыми одолеть как льва, так и быка.
Писать после него, как прежде, было нельзя. Да и жить – тоже. Сгибаться перед кем-то? Никогда! Лучше смерть! Ведь не сдался же в борьбе с дикой рыбой его старик, и пусть и погиб – но как! Потом мы и нашу классику пропускали «через Хэма». Нам нужен был такой «фильтр». «Смотри-ка, у Чехова – не хуже, чем у Хэма». Повзрослев, мы поняли, что даже и лучше. Всю жизнь проходить в хемингуэевских шортах – в собственной жизни и литературе – нельзя. Но позволить себе в юности такую смелость нужно обязательно, потом эта смелость пригодится ещё не раз. Резко перекрыли его Сэлинджер с Апдайком, это действительно было что-то изумительное, а не «пособие для начинающих мужчин», как отозвался о Хэме один пижон, с которым я теперь, пожалуй, согласен. И знаю: лучше кумиров юности не перечитывать – ты изменился, и уже «коррида» и «ром» как образ жизни не подходят тебе. Да – не дожил старина Хэм до наших теперешних юбилеев. Но – жил! Неужели он не оставил «литературных сыновей»? Не «двоюродных», как все мы, а прямых? На что тогда надеяться нам, если даже такого яркого, как Хемингуэй, ни на кого не похожего, время смывает совсем, новыми интонациями и смыслами? Нет. Не совсем смывает. Думаю, есть у него в России «сынок». Сергей Довлатов. Та же затягивающая «псевдопростота», похожий герой, достаточно мужественный, чтобы с усмешкой говорить о своём позоре и даже гибели. Продолжается Хемингуэй! И даже, я думаю – тот, кто, для своего промысла, начнёт знакомство с иностранцами не с него, может запутаться.
Алексей Сальников, писатель:
– Так получилось, что родившиеся ближе к восьмидесятым застигали действительность, уже занятую Хемингуэем. На него натыкались везде, будь то декорация чёрно-белого фильма, где его портрет висел над кроватью киногероя, или книга про комсомольцев, где Хемингуэя упоминали в разговоре. Взросление, насколько понимаю, проходило через несколько реинкарнаций: Купер, Лондон, Хемингуэй, в пробелах между ними мог затесаться Экзюпери. Как ни странно, или перевод тому виной, но они казались одним и тем же автором в разных обличьях. Многоликим богом суровой литературы про серьёзных людей в непростых обстоятельствах.
Книга «Старик и море» в домашней библиотеке напоминала детскую книжку (сейчас залез в поисковик, нашёл обложку, и, да, она и вышла в издательстве «Детская литература»): тонкая, в бумажной обложке, интересная – поэтому была прочитана ещё в начальной школе, и как-то так вышло, что очень долго книга и автор её существовали для меня отдельно. Скорее всего, потому, что не сходились тогда вместе образ писателя и его текст, полный, всё же, невероятной нежности.
Почему писатель был дорог людям нашей страны? Так ведь он и американцам был дорог, и до сих пор дорог, наверно. И не только американцам. Тут, насколько понимаю, несколько причин. Самая глупая – некий визуальный образ. Можно было вообще не читать его текстов, надеть свитер, отрастить бороду, и, хоп, ты уже причастен к некоему фан-клубу, причём к такому, из которого не выгоняли и за который не стыдили.
А если серьёзно, то, конечно, его любили за героев с этим стержнем внутри, за то, что герой Хемингуэя мало отличался от самого Хемингуэя, и ему хотелось подражать. Слегка щуриться, как от встречного ветра, на любой вызов, какой кидает жизнь, оставаться самим собой, что бы ни случилось.
Роман Сенчин, писатель:
– Не думаю, что интерес к Хемингуэю в нашей стране какой-то особенный. Он был и остаётся одним из самых читаемых писателей в мире. Наверное, потому, что создал героя – настоящего Мужчину. Таких героев вообще в литературе дефицит.
Моё знакомство с Хемингуэем началось с повести «Старик и море». Это великое произведение, и, может, великий перевод. Прекрасный язык, мельчайшие детали, психологизм, поистине русская идея: старик не спас свою добычу, но всё же оказался победителем. Если бы он доставил рыбу на берег, это было бы воплощением американской мечты. Но он привёз лишь кости...
Романы Хэма кажутся мне беллетристикой. Недавно пробовал перечитывать «По ком звонит колокол» и бросил. Но во многих рассказах он – настоящий художник.