Дарья Скворцова
Каждый день я видел, как сотрясался её остов и голубые вены пускали корни на её лице. Я завидовал её стоматологу, потому что вычитал где-то: «Через рот можно увидеть душу».
Я прихожу к ней уже неделю и наблюдаю несменную картину: пижама, слишком много лекарств на тумбочке, как для больной «простым гриппом», одеяло и презрительный взгляд.
Она упрямо шлёпает по полу босыми ступнями, похожими на белых мотыльков. Она такая же бледная, как розы, которые я ей притащил утром. Не знаю зачем. Хотел сделать что-то приятное для неё, но получил в ответ насмешливый взгляд и хриплое «Брось их в ванну». Она знала, что так я замаливаю своё годовое отсутствие в её жизни. Я уехал учиться, оставил её совсем одну в этом простуженном, прокуренном до мозга костей городе. Она же стала отказываться от еды, много пить и ругаться матом.
– Недавно я вырезал аппендикс. Это такой отросток…
– Я знаю, что это.
Я умолк. Зачем я здесь? Для чего сижу в этом потёртом апельсиновом кресле и сверлю взглядом жилку на её виске?
– Ты бы пододеяльник сменила.
– Ты бы заткнулся. Ты ломаешь мне живот.
Нет, я не бил её. Просто иногда из-за слов пульсирующие внутри неё часы, чуть ниже солнечного сплетения, переставали проталкивать минуты по венам.
Она больна. Изнутри её пожирает зверь, влажная плесень расползается по брюшной полости.
– Сколько ещё? – Она повернулась ко мне и вонзила иглы зрачков в моё мягкое лицо, как в подушку для булавок.
– Я же не онколог. Судя по твоей медицинской карте, месяца два-три.
| То, что называется «взял грех на душу». Из 18-летней яркой, но слегка «глуховатой» поэтессы попытался сделать прозаика, и вдруг открылся секрет «глухоты» – другое литературное измерение. Не вполне прозаическое даже, но новеллы чудны́ и чудны.Несмотря на юный возраст, Дарья сразу же стала лауреатом республиканского конкурса.
Вячеслав Демченко
|
Слова даются мне с трудом. С моего языка, как с отвесного обрыва, сорвалась, расправив руки, её маленькая жизнь.
– Я обещаю тебе, что умру раньше.
Она мрачно улыбнулась:
– Чёртов наркоман.
Да, я наркоман. Со стажем. Хирург-наркоман.
Питер, солёные, разбухшие от сырости дома, не влезающие в трахеи улиц.
Питер, развязная жизнь и девушки в обтягивающих штанах из денима, готовые прожить с тобой всю жизнь и уехать утром в свои беленькие спаленки с кукольными занавесками.
Я искал новую жизнь, а нашёл старую, дряхлую смерть. Иногда мне кажется, что у меня тромбоз души.
– Ты пахнешь гиацинтами и дезодорантом.
– Я пахну сырой землёй, мясник.
Тупой цинизм на смертном одре. Бесполезен, как смех на плахе.
* * *
Май. Парк. Птицы рвут глотки.
Ветер треплет её светлые волосы и мои тёмные нервы. Она легка и беззаботна, как пузырьки в газировке. Собирает в букет одуванчики по размеру. Перфекционистка.
– Почитай мне.
Я поднимаю с земли книгу. Затасканный томик Бродского, такой же потрёпанный, какой была его жизнь. Я читаю ей о холмах и кровавом молоке коров. Она смеётся и закрывает руками лицо.
Клянусь, в тот момент мы были бесконечны.
Она резко вскакивает, взмахивает подолом своего белого сарафана, как цыганка в танце, и бежит вперёд что есть силы.
Бежит до серых камней, спотыкается и падает на коленки. Кровь бархатными маками расцветает на полотне.
* * *
Мы едем в троллейбусе. Она смеётся со старушкой и влажно шепчет мне на ухо:
– Хорошо, что я не доживу до такого состояния, а умру молодой и прекрасной.
Она постоянно говорит о смерти, чем меня уже порядком достала. Вчера она порезала палец и, увидев каплю крови, спросила, почему она не чёрная.
Я не перечу ей, не паясничаю, не убеждаю, что всё будет хорошо. Это не имеет никакого смысла.
Ах да, мы едем в больницу. Босой дождь бьёт ртутными пулями по стеклу.
* * *
Придирчиво осматривает себя в зеркале, не стесняясь при мне своей наготы. Я подхожу и кладу палец в ямку над тазовой костью. Она ужасно исхудала.
– Ты выглядишь отвратно.
– И чувствую себя так же. Бред это всё.
Сегодня ей исполняется 18 лет. Из которых четыре она больна. На разобранной кровати лежит изумрудное платье в пол. На разобранной кушетке в её душе плачет маленькая девочка.
Мы вышли на яхте в море. Она кормила уток, хлопала в ладоши и стояла слишком близко к ограждению. Мне казалось, ещё миг – и она превратится в морскую пену. Такой она была невесомой.
– Я хочу стать русалкой.
– Ты будешь вонять рыбой, – она вся съёжилась под взглядом моих дистиллированных зрачков.
– А ты воняешь снобизмом, неудачник.
* * *
Мраморные плечи. Мир в трёх движениях: нырок лицом к дну, желейная зелень и вдох солнца на поверхности. Сентябрь выдался тёплым, а она – на диво живой. Она кувыркалась в воде, и я боялся, как бы она не подцепила ушную инфекцию.
Она выбежала из воды, мурашки рассыпались по её тощему телу. Я укутал её в махру полотенца.
Уже тогда водоросль болезни цеплялась за волокна её внутренностей.
* * *
Я смотрю на неё. Впервые за долгое время она смеётся, крутится перед зеркалом и примеряет платья. Она ищет, в чём лучше будет смотреться в гробу.
– Только никакого дуба. У меня аллергия. Покроюсь сыпью, а я хочу показать свою аристократическую бледность.
Я встал и вышел из комнаты, из квартиры. Всю ночь меня преследовал аромат гиацинтов.
* * *
Она умерла через месяц. Слишком быстро, чтобы всё успеть, и слишком мало, чтобы привыкнуть к неминуемости скорого финиша. Я любил её.
Её хоронили в изумрудном платье.
Она была похожа на русалку.