Светлана Богатырь. Персональная Вселенная. – 2008. – 164 с.: ил.
Бывшая московская художница, много лет живущая во Франции, выпустила книгу – очень красиво изданную, с тщательно подобранным форматом, цветом и качеством бумаги, где новейшая авторская графика перемежается текстами. Сразу вспоминаешь, что начинала Богатырь в кругу концептуалистов. Но у них тексты порой подменяли собой визуальный ряд. Тут же, как я понимаю, мыслилось некое единство текста и изображения. Увы, единства, как мне кажется, не получилось. Всё же Богатырь прежде всего – художник, и когда она вступает на зыбкую почву «философических» построений, получается механистично и упрощённо, словно читаешь популярную брошюру.
Побудительным мотивом книги, как можно понять, явился некий «мистический» опыт, полученный автором некоторое время назад. С нетерпением ждёшь какого-то живого рассказа, подлинного яркого переживания. Ведь именно такой опыт часто лежит в основе творческих открытий. Именно о нём написал свою замечательную книгу «Хлыновск. Пространство Эвклида» Петров-Водкин, который в простых картинах своего детства и отрочества запечатлел удивительные интуиции, открывшиеся ему в природном мире. И зрелая живопись художника с её необычной «сферической» перспективой – результат этих таинственных открытий. Здесь – живое авторское лицо, уникальный опыт глухо скрыты под маской догматичного «учёного», который без запинки даёт объяснение всем «проклятым» вопросам мироздания и человека. Поразительно сухое, добавлю я, без выдумки и полёта. Оказывается, мы – «конструкты» (так назван один из разделов) внутри общей системы, управляемой замыслом некоего Конструктора (Главного, надо полагать). Речь идёт не о творении, не о чуде живого и одушевлённого, а именно о «конструировании» Персональных Вселенных – какое уж тут лицо с его неповторимой мимикой, страстями, противоречиями! Нет, автор с загадочным упорством повторяет мысль о «непротиворечивости» входящих в эту Персональную Вселенную образов. А я-то думаю: почему всё так мертвенно, так уныло – энтропийно, так расчеловечено? Да тут отбрасывается важнейший принцип живого бытия – его противоречивость, борьба разнородных тенденций, тот самый Гераклитов «огонь», из которого и возникает живая жизнь, горячее пристрастное слово, безумие творчества…
Странно, что художница, которая в своей живописи все эти «невыразимости» может виртуозно выразить и запечатлеть, принялась нам объяснять, что такое жизнь, смерть, любовь, тайна, безжизненным языком «научного» исследования. Просто вздрагиваешь, читая: «Уровни иерархии ТАМ обеспечиваются естественными параметрами метафизики духа». А вот слова о своём теле, которое в некий момент «функционировало в необычном для него режиме». Может, и в самом деле «конструкт»? В таком «режиме» перестаёшь слышать чужой лирический голос, положим, автор цитирует знаменитое отступление из «Евгения Онегина» «Блажен, кто смолоду был молод…», иллюстрируя им мысль о бесконечной смене поколений. Но для Пушкина тут горестный опыт несовпадения с общими путями, того самого «противоречия», которое автор пытается отбросить…
Одним словом, текстовая составляющая «Персональной Вселенной» вызвала у меня недоумение и досаду в отличие от изобразительной. Графика последних лет удивляет в хорошем смысле! Если в текстах художница странно безлика, то тут она не просто узнаётся, но и добавляет к своему прежнему образу новые черты. Тут вновь, как в живописи, излюбленные «прозрачные» пространства, мастерство импровизации, плавность и безошибочность проводимых линий. Но ещё и какая-то детская, безудержная стихия игры, прежде не столь очевидная.
Особенно впечатляют графические портреты в первой части книги, сплошь составленные из цифр (на чёрном фоне белой тушью) и из нотных знаков (на белом фоне чёрной тушью). Как соотносятся цифры и ноты с Вселенским Разумом и идеей «конструктов»? Вероятно, для автора как-то да соотносятся, и ему, возможно, хотелось бы, чтобы за каждой работой проглядывало что-то «философическое» или даже «мистическое». Слава Господу, не проглядывает! Тут естественное творческое волшебство, выдумка, азарт. Та спонтанная детская игра, которая всё на свете может сделать материалом для своих бесцельных и увлекательных упражнений. Помню, как в детстве я привезла из летнего лагеря два пакета древесной коры – захотелось что-нибудь из неё вырезать, и кора представлялась драгоценной. А ещё все мы в детстве рисовали «человечков» на асфальте, альбомном листе, на морском песке, приговаривая «точка, точка, два крючочка…» и восхищённо обнаруживая, что и в самом деле из этих закорючек получается «человечек».
И у Светланы Богатырь получаются «человечки» из виртуозного кружения и сплетения цифр, из невероятного и безошибочного соединения нот, диезов, бемолей, басовых и скрипичных ключей. Конечно, мистика. Но мистика творчества, невыразимая и необъяснимая словесно. И какие причудливые, неожиданные лица, выражения, гримасы! Тут тебе люди разных культур, национальностей, поколений, простолюдины и знать, персонажи из прошлого и из современности – Пушкин, Бернард Шоу, Наполеон… Да и не названные по имени, они обладают какой-то «детской», условной, но незабываемой характерностью, как тот юноша, что смешно скосил глаза-ноты («Смотрящий влево»). Запоминаются еврей с пейсами, сотворённый из нотных знаков, и экспрессивная африканская красавица, на создание которой пошли в основном пятёрки и шестёрки.
Композиции второй части книги более претендуют на «научность» и, вероятно, оттого более утяжелены и «скелетообразны» – не рыбы, а остовы рыб, не листья, а их структуры. Словно мы попали в чёрный мир Танатоса, где нас встречают эфемерные светящиеся эйдосы или, скорее, и впрямь «конструкты». Композиции сопровождаются древнегреческими надписями и пронизаны отражённым влиянием архаической античной вазописи, древнерусской иконы, японской гравюры, африканской и индийской скульптуры – весь постмодернистский арсенал мировых прототипов. Но и тут остаются безудержность фантазии и полётность руки, держащей кисть, динамичность и неожиданный для «мистических» откровений юмор в изображении физиономий и невероятных поз беседующих в этом причудливом царстве.
Да, противоречий между обезличенными текстами и авторским лицом, механикой «конструктов» и органикой живого творчества избежать не удалось. Но не в этом ли залог дальнейшего плодотворного авторского развития?