Недавний уход из жизни знаменитого Тома Вулфа, восставшего против утончённостей художественной прозы во имя грубой, но подлинной правды жизни, в России не наделал большого шума.
Да и его дерзкий манифест «Новая журналистика и Антология новой журналистики» был опубликован у нас с задержкой на три с третью десятилетия (СПб., 2008): «Признаюсь, деградация современного писательства сильно облегчает мою задачу – показать, что лучшей литературой сегодняшней Америки стала нехудожественная проза, в форме, которую, хотя и не слишком оригинально, называют новой журналистикой»; «А и правда, что же именно – какие такие хитрости – делает новую журналистику «захватывающей» и «берущей за душу», как хороший роман или рассказ и даже ещё сильнее?»; «Открытие состояло в том, чтобы в журналистике и нехудожественной прозе использовать весь беллетристический арсенал – от обычных диалогов до потока сознания – и применять эти разные приёмы одновременно или один за другим… чтобы зажечь читателя и заставить его задуматься».
Если согласиться с популярной среди филологов точкой зрения, что искусство – это приём, то почему тогда журналистику, использующую все приёмы художественной прозы, нужно называть всё-таки «нехудожественной прозой»? Из-за преимущества журналистики: «Какими бы ни были приёмы письма, остаётся преимущество столь очевидное и постоянное, что порой забываешь, как оно важно, а читатель просто знает – всё действительно так происходило». Вулфа смешит, что молодые-де люди из новой журналистики не извлекают надлежащих нравственных уроков, – ровно в этом же классицисты обвиняли реалистов в XIX веке. Ему смешны и тирады о том, что подлинная художественная проза – это игра, миф и магия. «Сегодня, однако, дела плохи. Почти все наши «серьёзные» романисты окончили университеты, где их пичкали сочинениями Беккета, Пинтера, Кафки, Гессе, Борхеса, а в последнее время – ещё и Замятина (по крайней мере его роман «Мы» они изучали в любом случае). В результате возникла некая загадочная проза – загадочная для всех, кроме узкого круга её создателей, – в которой персонажи выныривают ниоткуда, у них нет прошлого, они не принадлежат ни к какому классу или социальной группе, не имеют даже национальности, а свои судьбы они творят в местах без названия, часто в непонятные времена и на территориях, коротко обозначенных, – лес, болото, пустыня, горы или море».
В новой журналистике из вулфовой «Антологии» всё конкретно – и место, и время, и персонажи, часто имеющие даже точное паспортное имя. Это в самом деле и яркие, и познавательные очерки, в которых для российского читателя, знакомого с «Очерками бурсы» и «Нравами Растеряевой улицы», нет ничего нового. И хотя очерки в «Антологии» тоже хороши, в них нет того, что и отличает художественную прозу, – нет поэзии, нет красоты. А потому художественная литература не может быть заменена очеркистикой примерно по той же причине, по которой ракетная техника не может быть заменена автомобилестроением, сколь бы стремительно автомобили ни носились и как бы часто ракеты ни разваливались на старте. Художественная литература и журналистика различаются не приёмами и не яркостью, но целями. Цель журналистики – познание реальности, цель прозы – эстетическая защита от неё, поэзия и красота. Что такое поэзия и красота, обсуждать здесь не место, но для затравки могу дать пару намёток: красота – туманная греза, обретшая отчётливость; поэзия – умение изобразить здешнее как нездешнее, и потому без разделения на высокое и низкое поэзия невозможна. А Том Вулф в своём первом репортаже-бестселлере «Электропрохладительный кислотный тест» 1968 года (СПб., 1996) как будто и не подозревает о существовании чего-либо неясного и нездешнего. Компашка или, если угодно, орава обдолбанных раздолбаев, вырядившихся кто во что, на расписанном «кислотными» красками автобусе с оглушительными громкоговорителями под предводительством знаменитого писателя Кена Кизи разъезжает по Соединённым Штатам, всячески куролесит, занимается беспорядочным сексом и не то старается надавать побольше пощёчин общественному вкусу, не то стремится освободить этот вкус от обывательских норм, не то хочет просто приколоться и оттянуться, не то мечтает «расширить сознание» при помощи психоактивных препаратов. Чтение вполне занятное, но это фотореализм журналистики, а не возвышающий обман прозы. В кислотном тексте никому не сочувствуешь, никого не любишь, – тобою владеет чистая любознательность, словно в зверинце. Но даже и в зверинце иной раз ощутишь прикосновение трагедии, столкнувшись с печальным или надменным взглядом какого-нибудь красивого зверя (трагедия – красивое несчастье). А в электропрохладительной одиссее даже не возникает вопроса, что побудило талантливейшего и богатого писателя бросить свою блистательную карьеру в топку нелепой химеры. Или это не такая уж и химера, по крайней мере не бóльшая, чем коммунизм или либертарианство? Написал же умнейший Олдос Хаксли исследование о расширении «Дверей восприятия» (СПб., 2006)…
«Электропрохладительный кислотный тест» в такие эмпиреи не возносится, это автобус, а не ракета. А вот «Битва за космос» (СПб., 2006) – это о тех, кто испытывает ракеты, и уже сама профессия героев намечает некую вертикаль – стремление к смертельному риску во имя чего-то бесполезного и прекрасного, нужной вещи, как её называет Том Вулф. ««Битва за космос» – это рассказ о том, почему люди так стремятся к подобному риску (вернее, они даже им наслаждаются) во времена, которые писатели давно уже окрестили эпохой антигероя». Эти парни рвались в космос без всякой рациональной цели, и только политики постарались утилизировать их страсть, изобразив гонку в космосе как борьбу за выживание (с изрядной насмешкой).
«Это был Армагеддон, последняя и решающая битва между силами добра и зла. Линдон Джонсон, лидер большинства в сенате, сказал, что тот, кто контролирует «небесную твердь» космоса, будет контролировать и весь мир. Это выражение – «небесная твердь» – стало популярным. «Римская империя, – заявил Джонсон, – управляла миром, потому что умела строить дороги. Позже, выйдя к морю, правила Британская империя, потому что у неё были корабли. В эпоху воздухоплавания мы были могущественны, потому что имели самолёты. А теперь коммунисты устроили плацдарм в открытом космосе». «Нью-Йорк таймс» заявила в передовице, что Соединённые Штаты теперь участвуют в «гонках на выживание». Паника приобретала всё более и более апокалиптический характер. Теперь, когда битва началась, проигравшего ожидала только гибель. Когда Советы запустили на гелиоцентрическую орбиту спутник «Мечта», Выборный комитет по астронавтике, возглавляемый спикером парламента Джоном Маккормаком, заявил, что Соединённые Штаты ждёт национальная катастрофа, если не удастся дать достойный ответ советской космической программе: «Не будет преувеличением сказать, что на карту поставлено выживание свободного мира – вернее, всего мира». Генеральный конструктор успешно осуществлял его первым, добиваясь поразительных результатов. В 1955 году Соединённые Штаты объявили о планах запуска искусственного спутника Земли в начале 1958 года. Генеральный конструктор потряс мир, сделав это в октябре 1957 года. Соединённые Штаты объявили о планах запуска спутника на околосолнечную орбиту в марте 1959 года. Генеральный конструктор осуществил это в январе 1959 года. То, что Соединённые Штаты двигались вперёд и успешно проводили такие эксперименты точно по графику, ни на кого не производило впечатления, и меньше всего на американцев.
Росту паники во многом способствовала фигура Никиты Хрущёва, который благодаря самодержавному правлению в Советском Союзе считался теперь новым Сталиным».
В наших глазах Хрущёв был полукомической фигурой, никак не тянущей на апокалиптическое кровопролитие, но, может быть, мы чего-то не понимали? Впрочем, не мы одни: «Пилоты в Эдвардсе просто не могли понять, что за безумие овладело всеми. Они с тревогой наблюдали за возрождением милитаристского духа.
И снова по всей стране всполошились политики и пресса. Перед их глазами представало жуткое видение: космонавт на лету разбрасывает водородные бомбы, словно бог Тор шаровые молнии. Одну – туда, другую – сюда… С лица земли исчезают Толедо… Канзас-Сити… Лаббок… Полёт Титова внушал американцам такой ужас, что полёты Шепарда и Гриссома на его фоне выглядели сущей ерундой».
Первый астронавт Джон Гленн, «Пилот-Пресвитерианин»: «У меня по-прежнему комок стоит в горле, когда вижу поднимающийся американский флаг». А всеми прочими овладевал восторг, когда они видели Джона Гленна, – куда нам с нашим Гагариным: «Несмотря на чертовский холод, улицы были заполнены людьми. Похоже, их собралось несколько миллионов: они стояли на тротуарах и высовывались изо всех окон, особенно в нижней части Бродвея, где здания были старые и окна легко открывались. Они использовали в качестве конфетти любой кусочек бумаги, который попадал им в руки.
Порою кусочки бумаги пролетали прямо у них перед лицом, и астронавты видели, что люди разрывали даже свои телефонные справочники: просто рвали страницы на кусочки и бросали их из окон, как знак почтения, как гирлянды, как розовые лепестки, и это было так трогательно! Этот пугающий серый город внезапно оказался трогательным, тёплым. Ребятам так хотелось защитить эти бедные души, которые настолько любили их! Астронавтов захлёстывали эмоции. Из-за шума они не могли расслышать собственные голоса, но на самом деле им просто нечего было сказать. Они могли лишь подчиниться этим буйным волнам восторга. А на перекрёстках стояли полицейские, крепкие парни в голубых шинелях, – и тоже кричали. Они стояли на каждом перекрёстке и кричали; по их лицам катились слёзы, они отдавали честь, складывали руки рупором и кричали восхитительные вещи: «Мы тебя любим, Джонни» – и снова кричали, просто давая выход эмоциям. Нью-йоркские копы!
Но что же так глубоко трогало их всех? Об этом не принято говорить вслух, но семеро астронавтов, как и большинство их жён, знали, о чём идёт речь. Или же догадывались, что речь идёт об ауре, о сиянии нужной вещи, той самой жизненной силы, которая заставляла миллионы людей точно так же преклоняться перед Линдбергом тридцать пять лет назад, за исключением того, что на этот раз преклонение было подкреплено патриотизмом холодной войны – величайшей вспышкой патриотизма со времён Второй мировой. Они не знали о понятии или концепции поединка, но искренний патриотизм момента – даже в Нью-Йорке, этом Данцигском коридоре! – невозможно было не заметить. «Мы оказываем вам почтение! Вы сражались против русских в небе!» В этом было что-то необычайно чистое. Патриотизм! О, да! Это был он, в миллионах лиц, прямо у вас перед глазами».
Мы наши победы в космосе вроде бы не воспринимали как сражение с американцами… Или это только я и все мои знакомые были настолько наивны? Но яркий репортаж всё равно только репортаж, – нет музыки, недоговорённости, прорыва в нездешнее… Зато «Мужчина в полный рост» (СПб., 2006) в некие эмпиреи прорваться пытается. Этот строительный босс, ворочающий сотнями миллионов и умеющий пожить за десятерых, на грани разорения набирается мудрости у Эпиктета: «Стал ли хоть кто-то великим в глазах потомков благодаря собственности, которую всю жизнь неустанно приобретал? Я не знаю ни одного такого человека. Так почему бы не уделить побольше внимания единственной ценности, которой мы действительно владеем, – искре Всевышнего Менеджера в своей душе?»
Жаль только, в это преображение не очень-то верится, но подобные воскресения не слишком удавались и Толстому с Достоевским. Более правдоподобное преображение переживает герой лучшего романа Вулфа «Костры амбиций» (СПб., 2009). По стилистике это тоже репортаж, но по структуре, несомненно, роман – образная модель какого-то мира, в данном случае американского правосудия.
— Йо, Гольдберг! Йо, Гольдберг! Йо, Хаим!
Так приветствуют мэра Нью-Йорка цветные обитатели Гарлема, пробуждающие в нём почти детскую обиду: «Кто все эти годы были вашими друзьями? Евреи!» И мысленный призыв к белым и успешным: «Спуститесь на землю из кооперативных апартаментов, юристы и бизнесмены. Внизу давно уже Третий мир. Внизу – пуэрториканцы, вестиндцы, таитяне, доминиканцы, кубинцы, колумбийцы, гондурасцы, корейцы, китайцы, сиамцы, вьетнамцы, эквадорцы, панамцы, филиппинцы, албанцы, сенегальцы и афроамериканцы». И одного из преуспевающих WASP-ов таки опускают из его кооперативных чертогов.
Преуспевающий брокер с Уолл-стрит, ощущающий себя одним из властителей мира, способных многомиллиардными куплями-продажами вызывать войны и свергать правительства, по ошибке заезжает в «цветной» район, где ему страшно выйти из своего шикарного автомобиля, и случайно задевает – даже не он сам, а сидящая за рулём его любовница – чернокожего подростка, и тот оказывается в коме. Негритянский лидер, преподобный Бэкон, из года в год невозмутимо, с благородной миной шантажирующий сильных (пока ещё) мира сего тем, что в любой момент может натравить на кого угодно шайку своих хулиганствующих горлопанов, хочет устроить из этого показательный процесс: у нас-де все равны перед законом, чёрные и белые, богатые и бедные. Окружной прокурор тоже хватается за это дело, чтобы угодить цветным избирателям. И его помощнику, закисающему в делах со всякой разноцветной шпаной (мимо которой он со страхом проходит в суд – осаждённую крепость), тоже хочется поблистать на процессе над бледнолицей шишкой. Журналист-алкоголик ради большей мелодраматичности изображает ничем не приметного подростка чуть ли не гением, надеждой всего чернокожего народа. В результате из ареста абсолютно не опасного для общества гражданина устраивают телевизионное и газетное шоу, демонстрируют его городу и миру измятого, перепачканного, в наручниках, швыряют его в клетку с мышами и тараканами и, что гораздо страшнее, с настоящими уголовниками и в конце концов полностью разоряют; от него уходит жена, любимая дочурка-принцесса оказывается если и не на самом дне, то где-то недалеко, помощь адвокатов заканчивается вместе с деньгами, он сам, перебравшись из чертогов в занюханную каморку, превращается в смиренного вечного обвиняемого, поскольку каждый раз находится уловка, чтобы затянуть дело…
Роман полнится множеством таких закулисных подробностей, что сомневаться невозможно: автор знает систему американского правосудия с самой тёмной изнанки, и у наивного читателя может возникнуть совсем уж наивный вопрос: где же хвалёное верховенство закона?! Верховенство закона явлено во всём его подавляющем и защищающем могуществе. В капиталистическом мире, где, по словам советских пропагандистов, царит закон чистогана, капиталистическую акулу размазывают по стенке ради никому, кроме его несчастной матери, не интересного чернокожего пацана. И делается это именно силой закона. Только вот приводят эту силу в движение мотивы, не имеющие ни малейшего отношения к справедливости: и преподобный Бэкон, и прокурорская парочка, и журналист – все руководствуются абсолютно корыстными, карьерными побуждениями. И однако же никто не остаётся безоружным: подростка защищает чернокожий демагог со своей шайкой, брокера защищают его деньги и связи, – а там уж чья возьмёт, чьи проходимцы окажутся сильнее и хитроумнее. Процесс действительно оказывается состязательным, хотя главные сражения происходят не на сцене, а за кулисами.
Это, так сказать, на дне. А вот в романе «Я – Шарлотта Симмонс» (СПб., 2006) фигурируют, так сказать, сливки общества. Точнее, золотая молодёжь. За папины огромные бабки оттягивающаяся и отрывающаяся в престижнейшем университете, куда за выдающиеся учебные заслуги попадает и чистая провинциальная девушка, ощущающая себя в этом Вавилоне чуть ли не юродивой. Здесь действительно открыты любые пути: хочешь лоботрясничать – к твоим услугам бары, травка, отвязные дискотеки и секс по первому обоюдному желанию. Хочешь делать научную карьеру – к твоим услугам великолепные библиотеки и высочайшего уровня профессура. Такой размах свободы, естественно, пугает консерваторов, но им идейно противостоят, уж не знаю, насколько типичные, два профессора.
«Оба были ярыми сторонниками защиты прав национальных меньшинств, в первую очередь – афроамериканцев, ну и, само собой, евреев. …Оба всегда, в любом конфликте, занимали сторону слабого, даже не вдаваясь в такие мелкие детали, как прав этот слабый или не прав; обоих приводили в бешенство сообщения о проявлениях насилия со стороны полиции. Оба считали краеугольным камнем в деле воспитания молодёжи создание атмосферы толерантности и поддержание в колледжах мультикультурализма. Оба были сторонниками абортов, причём вовсе не потому, что кому-либо из их близких или даже знакомых могло в обозримом будущем понадобиться разрешение на прерывание беременности; более важным в этом вопросе для них был другой аспект: легализация абортов помогала одёрнуть и поставить на место выдохшееся в своём историческом развитии и в то же время вконец зарвавшееся христианство и всю взращённую на его основе цивилизацию… По этой же причине оба являлись убеждёнными борцами за права гомосексуалистов, права женщин, права транссексуалов, права лисиц, медведей, волков, палтуса и рыбы-меч, озона, травы, тропических лесов и заболоченных территорий; оба выступали за контроль над продажей оружия, горячо приветствовали всё, что так или иначе можно было назвать современным искусством, и голосовали за Демократическую партию».
Судя по Вулфу, униженные и оскорблённые не испытывают к этим «Хаимам» ни малейшей признательности, – тем более страстно следует вступаться за транссексуалов и палтусов. Борьба за грёзу «Пусть расцветают все меньшинства» – самый настоящий социальный эксперимент, опасный, как и все социальные эксперименты. Но пока что совокупное могущество Америки только растёт. Хотя растут и проблемы. А кто из них кого в конце концов одолеет, могущество или проблемы, никто из активных участников увидеть не надеется. А может быть, даже надеется не увидеть.
Александр Мелихов