Предлагаем вашему вниманию неопубликованное интервью с писателем, ветераном Великой Отечественной войны Евгением Львовичем Войскунским (1922–2020). Беседа состоялась в 2018 году.
На западе Москвы, в жилом районе с космическим названием Солнцево, в самой ближней к небу квартире многоэтажки с видом на школу, на окна и крыши соседних домов живёт удивительный человек – писатель Евгений Львович Войскунский.
Он всегда встречает гостей у лифта, за его спиной до светлого пятна квартирной двери – протяжённый коридор, словно длинная его жизнь, начавшаяся в 1922 году на Красноармейской улице напротив табачной фабрики в заграничном ныне Баку…
Когда мы в очередной раз договорились о встрече, а значит, и дружеской беседе, вопросы мои не были случайными – они складывались и зрели годами. Это были вопросы читателя, критика и писателя-современника.
– Евгений Львович, недавно увидел свет ваш новый роман «Балтийская сага». Сага подразумевает обязательный героический элемент. В романе и Гражданская война, и Кронштадтский мятеж, и Финская зимняя война, и Великая Отечественная… Завершаете вы свой роман событиями века двадцать первого… Была ли у вас задача показать глубочайшие духовные изменения в человеке?
– Свою задачу я формулировал иначе: рассказать о трудных судьбах людей моего поколения, подросшего к войне, воевавшего и выбитого войной. В своих книгах – от «Кронштадта» до «Балтийской саги» – я как бы вернулся в свою молодость. Военная Балтика позвала меня, ветерана Великой Отечественной, на полуостров Ханко, где мы в сорок первом держали оборону, в «суп с клёцками», как мы называли густо заминированный Финский залив, в блокадные дни и ночи Кронштадта. Эти книги о героике и мрачной повседневности войны, о голоде и о любви, о боли страшных потерь – своего рода групповой портрет поколения. Одна из главных частей «Балтийской саги» посвящена Кронштадтскому мятежу 1921 года, вернее, эху этого мятежа.
«Глубочайшие духовные изменения»? Трудный вопрос. Изменения, разумеется, происходили. Но у людей моего поколения, которым повезло выжить, судьбы складывались по-разному, в прямой зависимости от послевоенных событий в жизни страны. Тут вот в чём дело. Мы были, можно сказать, политическим поколением, то есть определённым образом – по-советски – воспитанным. Для нас дела общегосударственные обладали бесспорным преимуществом перед личными. Изо дня в день газеты и радио твердили, что мы самые-самые, что нас ведёт самая мудрая партия во главе с Гением Всех Времён.
А мы жили своей жизнью. На уроках русской литературы писали «образ Татьяны». На бурных комсомольских собраниях ругали лоботрясов, брали «на общественный буксир». Радовались победе испанских республиканцев под Гвадалахарой, переживали гибель Лукача. Влюблялись в Любовь Орлову. Не нами была устроена эта жизнь, но мы приняли её такой, какая она есть, и считали, что она была бы ещё лучше, если б не враги. Да, нам с пионерского детства внушали, что враги всюду – снаружи и внутри. Что-то, правда, их многовато…
Но вот победили в долгой кровопролитной войне. Хорошо помню, какой подъём был у нас в стране, радость какая. Разгромили фашистских захватчиков, победим и свои, внутренние, беды – разрушения, нехватку продовольствия, низкий уровень жизни.
Однако вскоре надвинулась, разрастаясь всё шире, тёмная туча репрессий. «Мингрельское дело»… Нашумевшее «ленинградское дело». Зачем Сталину понадобился суд с ужасающе фальшивыми обвинениями? Расстрел руководителей ленинградской обороны? Зачем будоражить страну ложью «дела врачей»? Сталин явно готовил новую волну террора. Новый тридцать седьмой год. Ты что-то разговорился, народ-победитель? Захотел увернуться от несвободы? От обязательной идеологии? Не выйдет! Заткнуть рот писателям! Напугать формалистов-композиторов! Прогнать генетиков! Кто там ещё вякнул критическое слово? Молчать! Выходи строиться!
Свободолюбивый человек был для Сталина ненавистен. Потому и держал население в страхе.
Вот почему смерть Сталина, а затем и ХХ съезд со знаменитым докладом Хрущёва приобрели поистине судьбоносное значение. Вот тут-то и произошло, вернее, получило сильнейший импульс, может, не «глубочайшее», но значительное духовное изменение человека. Нет, не поголовное. Сталинизм прочно засел в головах многих, очень многих советских людей. До сих пор сидит: результат тотального господства «единственно правильной» идеологии, искривлявшей мозги. Но далеко не все из нашего – воевавшего – поколения превратились в нерассуждающих олухов, в героев Оруэлла. Пусть медленно и мучительно, но прозревали, выдирались из опостылевшей ортодоксии, учились мыслить самостоятельно. Вот почему приняли всей душой оттепель в шестидесятые и крах тоталитарной системы в девяностые.
– Вы однажды сказали, что ожидали совсем другие перемены после разрушения СССР… Одной из таких неожиданностей и для меня стали личностные деформации. Например, нехорошо поразил роман В. Астафьева «Прокляты и убиты». Военная тема в последние десятилетия одна из ключевых в вашем творчестве. Вы о рассказанном Астафьевым не пишете. Почему?
– Я читал этот роман. Астафьев писатель честный. Выдумывать ничего не будет. Что видел, о том и рассказал. У меня такого опыта не было. Поэтому и нет в моих романах ничего подобного.
– Вы вели семинары фантастов в Малеевке. Действительно ли верили, что человечество станет единым не только территориально, но и в духовной зрелости сможет воссоединиться? Об этом же вы писали в «Плеске звёздных морей»… Могли ли вы представить день нынешний? Каким он виделся?
– Ни мы с Лукодьяновым, моим соавтором по фантастике, ни мои друзья Аркадий Стругацкий, Георгий Гуревич, Сергей Снегов, Север Гансовский, Дмитрий Биленкин, конечно, не могли представить себе нынешний день. Среди нас не было Нострадамуса, который сумел бы предвидеть и предсказать внезапное крушение такой могучей твердыни, как Советский Союз. Переход от «развитого социализма» «обратно» к капитализму? Ну что вы, что вы, это никак не возможно. Будущее время в книгах советских фантастов должно было быть только коммунистическим. Разумеется, в книгах, обращённых к будущим временам, изображалось разумно устроенное общество – ну, похожее на «социализм с человеческим лицом». Никакого насилия, коррупции, воровства. Если виделись чёрные, нехорошие черты, то в придуманных государствах, в так называемых антиутопиях, как, например, в «Часе Быка» Ефремова, в нашем с Лукодьяновым «Очень далёком Тартессе».
Коммунизм? Идея прекрасна, и исторически понятно, какой она обладала притягательной силой. Но на практике она обернулась исторической катастрофой. Вряд ли можно всё ещё верить в этот проект общественного устройства.
– Почти семьдесят лет вы в литературе! Что для вас творчество?
– Творчество для меня не просто работа, но и способ существования. Это сравнительно редко случающееся соединение природных данных (того, что «от Бога»), воображения и опыта души. Идея и рождается из этой гремучей смеси. У меня главным образом – из жизненного опыта. Бывало – из случайного образа, вспыхнувшего в памяти, ну а дальше – работа воображения. И непременное условие: правда. Изображение правды жизни, «поиск правды», по определению дневнегреческого мудреца.
Работаю я медленно, каждую фразу прокручиваю в контексте. Раньше работал на пишмашинке, потом – недолго – на компьютере, а в последнее время пишу от руки. Мои персонажи обычно «послушны», но бывает – как бы заявляют протест: что-то ты, отче, не туда меня ведёшь. И приходится искать замену в сюжете либо в характере. «Писать трудно, брат» – так говорили когда-то писатели из «Серапионовых братьев».
– Отрицательные герои… любите ли вы их? У вас в книгах их совсем немного… А в жизни всё наоборот.
– Отрицательных героев не люблю. А кто их любит? Разве что читатели с отрицательным устройством психики. Да и вообще, дело не в любви или нелюбви к отрицательным персонажам, а в том, что их присутствие в литературе обусловлено их присутствием в действительности, то есть в жизни. Человек несовершенен, – это известно очень давно. Каин обиделся на Авеля, родного брата, за то, что бог принял жертву пастуха Авеля – мясо животных, а жертву земледельца Каина – плоды земли – отверг. При этом Каину, разумеется, не могло и в голову прийти, что совершённое им убийство символизирует начало исторически значимого перехода от архаичного скотоводства к прогрессивному земледелию. Что бы Каин ни символизировал в глазах историков, он для читателей – убийца брата, первый письменно зафиксированный негодяй библейских времен, за которым потянулась длиннейшая вереница отрицательных персонажей мировой литературы. Без них вроде бы и нельзя: люди не будут знать, что считать Злом, и от этого туман непонимания надвинется на Добро. Но, повторю, человек несовершенен, и это значит, что и у положительного героя могут быть какие-то плохие черты характера. И если он, осознав это, испытывает чувство вины и раскаяния, то вот она – внутренняя борьба – и представляет собою серьёзнейший предмет литературного произведения.
Мне уже говорили читатели, что в «Балтийской саге» почти нет отрицательных героев. Да, их немного, и они не главные, а второстепенные. Главные персонажи романа – люди положительные. Как и в жизни, положительных людей больше. Но, приступая к работе, планируя роман, я вглядываюсь в персонажей не с намерением поделить их на положительных и отрицательных, а с задачей изобразить живые характеры.
– В 70–80-е годы прошлого века читатели исчислялись миллионами, и они любили и писать письма авторам понравившихся им книг. Андрей Битов целую повесть на материале подобных писем создал. А, например, Николаю Рыленкову (мне рассказывала его вдова) письма приносили мешками. Писали вам письма? Что-то особенно запомнилось? Нужны ли писателю подобные контакты?
– Письма мне писали, конечно. Главным образом положительные. Но бывали и критические замечания. Одно мне запомнилось. Когда вышел мой роман «Кронштадт», стали приходить письма, и среди них было одно сердитое. Участник войны, бывший балтийский моряк, попенял мне за то, что я описал, как в сентябре 1941-го линкор «Марат» огнём своих башен остановил на Приморском шоссе, у Стрельны, немецкую танковую колонну, – за то упрекнул меня читатель, что, описав подвиг «Марата», я не упомянул о боевых действиях другого линкора – «Октябрьская революция». Дескать, у «Октябрины» было не меньше боевых стрельб, чем у «Марата», и если бы я в том сентябре был в боях на Ленинградском фронте, то написал бы более точно. В ответном письме я объяснил, что не упомянул «Октябрину» не потому, что не знал о её боевых заслугах, а потому, что её артиллерия работала по другим целям, а я писал не военно-историческую статью, а роман. И ещё я сообщил моему критику, что в сентябре действительно не участвовал в боях под Питером, потому что был в боях на полуострове Ханко. Ответа на моё письмо не последовало.
Письма читателей – вещь естественная. Вот только они теперь не на бумаге пишутся, а в интернете, на многих сайтах – за всеми не уследишь.
– Не кажется ли вам, что в последние десятилетия книги издаются в «пустоту». Абсолютно непонятно, кто наш читатель… Да и ряды коллег-ровесников сильно поредели…
– Да, кажется. В прежние времена, доперестроечные, я, в общем, знал своих читателей. Много раз встречался с ними в библиотеках, вузах. Но с тех пор в переходном процессе, когда перестал давить на плечи каменный груз обязательной идеологии и наступило время рыночной экономики – трудное время «первоначального накопления», изменился и читатель. Книги очень подорожали, их тиражи уменьшились, заметно понизился интерес к серьёзной литературе и возрос к развлекательной. Читающая держава Россия ныне читает всё меньше и меньше.
Это один из признаков деградации культуры – явления опасного, беспокойного, чреватого вандализмом. Я уже не раз высказывал мысль о том, что Россия нуждается в новом веке просвещения. Иначе не достичь смягчения нравов, прекращения пропаганды ненависти, ожесточённого поиска врагов, воспитания, начиная с детского сада, доброжелательности, элементарной вежливости… Утопия? Ну почему же… Разработать государственный проект, подготовить корпус преподавателей. Неужели не найдётся в огромной стране несколько десятков тысяч молодых людей, готовых посвятить свою жизнь великому делу всенародного просвещения? Вот же возникло – не по указанию власти, а снизу, из обыденной жизни, – благородное движение волонтёров.
– Мне всегда казалось, что моя жизнь прописана свыше. Это ощущение спасало меня много раз. А ваша жизнь? Было и остаётся ли в ней ощущение подобного чуда?
– Жизнь – как ощущение чуда? Жизнь сама по себе и есть чудо. Некоторые учёные, астрофизики, считают, что Великая Немота космоса означает, что органическая разумная жизнь только на планете Земля и существует, возникла случайно, что это, так сказать, исключение из правил, гигантская флуктуация.
Ощущаю ли свою жизнь как бы «прописанной свыше»? Могу лишь сказать, что благодарен Господу за долгую жизнь, за то, что уцелел на войне, не истлел на дне Финского залива, не загнулся от дистрофии в блокаду. И – за большую любовь, осветившую мою жизнь.
– Были ли в вашей судьбе люди, которые помогали вам жить, спасали в трудные минуты?
– Да, были. На войне, когда обстрелы, бомбёжки, лесные пожары, взрывы мин у корпуса корабля, – в трудные минуты, когда кажется, что всё летит к чертям, мелькала беспокойная мысль о моих родителях, о моей богомольной бабушке. Ужасно не хотелось их огорчать, ужасать.
И – мысль о Лиде. Ей, девушке из параллельного класса, на школьном выпускном вечере я признался в любви. Она ждала меня всю войну. Пережила первую, самую страшную блокадную зиму в Питере, эвакуацию по Ладоге, массу превратностей тыловой жизни. Осенью 1944-го я, получив кратковременный отпуск, разыскал Лиду в Махачкале, мы поженились. Вот она была моим «спасающим» человеком. «Ожиданием своим ты спасла меня» – это лучшая строка из стихотворения Симонова.
– Герои «Балтийской саги» вместе воевали, прожили рядом долгие годы, трудные, но для многих счастливые. Но не бывает счастливым всегда и всё… Это банально, но не отменяет предопределённости Судьбы и злого Рока. Не об этом ли говорит один из ваших героев – Боголюбов, называя диалектикой жизни? Или всё-таки понятие «правда жизни» наилучшим образом сформулировал Кант, уравняв «любовь к жизни» и «любовь к правде»?
– Что до «правды жизни», то оцениваешь её «при взгляде назад». Но если тебе не хватает этой правды в книгах и кинофильмах, то есть ведь и другие ориентиры. Любовь, семья, работа, общение с друзьями, дружеское застолье (Евгений Львович всегда при вопросе о секрете долголетия радостно вспоминал обязательные встречи в кругу семьи в разные годы. – Б.Л.). «Надо возделывать свой сад», – заявил один мудрый писатель. Отличная обобщающая формула.
Беседу вёл
Борис Лукин
Публикуется с сокращениями
Цитатник
«В 1940-м мне стукнуло восемнадцать, и осенью того же года в Ленинграде меня – со 2-го курса института – призвали в армию. Нашу команду в Кронштадте погрузили на пароход и привезли на Ханко. Этот полуостров на юго-западе Финляндии Советский Союз после окончания Финской зимней войны получил в долгосрочную аренду. Ханко – это тот самый Гангут, у берегов которого молодой флот России в 1714 году одержал знаменитую победу. Теперь на этом полуострове, нависающем над входом в Финский залив, строилась военно-морская база Балтфлота. Батальон, в котором я начал военную службу, строил тут, в лесу, железную дорогу для транспортёров, несущих дальнобойные орудия. Здесь нас застигла война с Германией. На полуостров обрушился яростный огонь финской артиллерии. Гарнизон Ханко, оказавшийся после падения Таллина в глубоком тылу противника, активно оборонялся: отбил штурмы на границе базы, высадил десанты на островки в шхерах, окружающих полуостров. 164 дня продолжалась оборона Ханко…»
«Самая страшная ночь в моей жизни – это эвакуация с полуострова Ханко в Кронштадт. 2 декабря мы погрузились на «Иосифа Сталина», турбоэлектроход очень хорошей амстердамской постройки. В два часа ночи я услышал, как прогрохотал взрыв, потом ещё один. Наш корабль наскочил сначала на одну, потом на другую мину… Когда прогремел третий взрыв, «Иосиф Сталин» начал погружаться на дно, а после четвёртого взрыва стало казаться, что корабль разорвался на части. Поэт Михаил Дудин затащил меня в каюту, где стояли наши винтовки в первом виде, и сказал: «Давай застрелимся! Я не хочу и не буду кормить рыб». Он протянул свои длинные ручищи к винтовке. Я ударил его по руке и сказал: «Нет, идём!» В общем, я вытащил его из каюты. Нам удалось пробиться на верхнюю палубу. Когда к борту «Сталина» подошёл тральщик, Мишка Дудин вскарабкался на фальшборт и, держась за стойку, прыгнул на тральщик. Я тоже приготовился прыгать, но рядом резко прошли два тральщика и после этого на тральщике, на котором находился Миша, резко заработали машины. Стоя на фальшборте, я подумал: «Ну всё, кончено!» Так прошли минуты или часы, но, к счастью, подошёл ещё один тральщик. Его номер я запомнил на всю свою оставшуюся жизнь – «БТШ-217». Я прыгнул на него и вместе с ним ушёл в Кронштадт…»
Из воспоминаний Евгения Войскунского