И печать Южной Пальмиры в творчестве Александра Сергеевича
Ольга Елисеева. Повседневная жизнь в пушкинской Одессе. – М.: Молодая гвардия, 2018. – 416 с. – 2500 экз.
«Я жил тогда в Одессе пыльной»
Может ли книга с заявленным названием начинаться другими словами? Кажется, мы заранее обречены бродить по улочкам, на которых до сих пор слышится эхо пушкинских шагов. Но остались ли улочки? Неужели не всё перестроено-перекроено? Зачем вообще рассказ про город времён того или иного писателя? Почему нас манят маршруты: «грибоедовская Москва» или «гоголевский Петербург»? Неужели, оказавшись в Пятигорске, мы надеемся вдохнуть тот же воздух, каким дышал Лермонтов? А поднявшись на собор Парижской Богоматери, увидеть внизу кварталы, описанные Гюго?
Вряд ли. Но на судьбы городов, как и на людские, влияют неслучайные встречи. Иногда достаточно одной искры, чтобы прожечь полотно повседневности, и вот уже городская жизнь сливается с жизнью приехавшего писателя. Их нити сплетаются – не отделить. Рождается новый образ, не позволяющий понять, где мы заблудились: в реальной Одессе прошлого или в её отражении, возникшем под пером Пушкина?
К счастью, непоседливый поэт побывал на всех этажах жизни тогдашнего порто-франко. Ссорился с генерал-губернатором Воронцовым. Катался на извозчике по прозвищу Берёза, который из жалости возил ездока в долг. Пылко влюблялся в итальянскую негоциантку Амалию Ризнич. Сидел на коленях у громадного мавра-пирата Морали, обещавшего украсть арапчонка в гарем египетских одалисок. Разгуливал с каббалистическим кольцом-печаткой. Слушал на собраниях тайных обществ «о грядущем блаженстве России» под республиканским владычеством. Ел жирных устриц, пил французские вина, привезённые без пошлины. Беседовал со «стариком афеем». Советовал поклоннику «вежливого греха», где найти понимание…
Его стихи сохранили срез городской жизни: весёлой, шумной, во многом европейской. Сегодня Одесса разделила печальную славу Парижа – города разочарований. «Карликовый» памятник Дюка, Потёмкинская лестница ниже керченской на гору Митридат, чересчур скромный на современный вкус дом наместника. Слишком много восторгов в литературе рождают обманутые ожидания.
Но вглядитесь в скрытый за ветхими фасадами очерк лица – облупленная штукатурка не может испортить прекрасную архитектуру. А дурная реставрация – дома, как нарумяненные старухи, – следов былой красоты и достоинства. В Российской империи, помимо Петербурга и Москвы, десять-двенадцать городов могли позволить себе столичную застройку, магазины, образ жизни: Варшава, Вильно, Рига, Киев, Харьков, Ростов-на-Дону, Севастополь, Екатеринослав, Нижний Новгород, Казань, Саратов, Новосибирск, Екатеринбург, Тифлис… Среди них Одесса взмыла в небо, как комета, превратившись из портового перевалочного пункта в третий по значению центр страны и удержав за собой это звание в течение столетия.
Новая Пальмира, Южные ворота, Черноморская Марсель. Ничего этого в момент приезда Пушкина ещё не было, но буквально на его глазах начало создаваться. У древних римлян существовало понятие Гений Места. Мы отправимся на поиски Гения и увидим Место его глазами, попутно рассыпая массу сведений, которые сам Пушкин знал, но которыми не поделился с читателями, находя их само собой разумеющимися. Эти сведения могут показаться непривычными и даже шокирующими, способными размыть устоявшуюся со школьных лет картину. Но разве не ради таких открытий пишутся книги и совершаются путешествия?
Место гения
Многие замыслы Александра Сергеевича, осуществлённые в течение всей жизни, носили печать южных впечатлений. Вспомним зарисовку в «Каменном госте», где Мадрид противопоставлен Парижу – читай: Одесса Петербургу.
Приди – открой балкон. Как небо тихо;
Недвижим тёплый воздух, ночь лимоном
И лавром пахнет, яркая луна
Блестит на синеве густой и тёмной,
И сторожа кричат протяжно: «Ясно!..»
А далеко на севере – в Париже –
Быть может, небо тучами покрыто,
Холодный дождь идёт и ветер дует.
А нам какое дело?
Какое дело? Пока плещут волны, привозят устриц и льётся через край дешёвое вино. В неоконченном письме А.А. Дельвигу сказано про Крым: «Я купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностью итальянского lazzarone (босяка. – О.Е.). Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря, – и заслушивался целые часы».
От этих строк веет радостью жизни, её вкусом, звуками, ощущениями, готовыми смениться через минуту. Всё хочется попробовать на зуб. Когда 24-летний Пушкин оказался в Одессе, он бредил картинами в духе байроновского «Корсара». Тёплый, южный, разноязыкий город способен был дать романтику неповторимые впечатления. Пушкин и Одесса нашли друг друга.
«Чёртова бабушка»
Зачем, говоря о пушкинской Одессе, вспоминать времена её основания и первые годы становления? Избалованное вниманием дитя Екатерины II. Нелюбимая падчерица Павла I. Почему не окунуться сразу в атмосферу магазинов и улиц, по которым гулял поэт, не взглянуть на волновавших его сердце красавиц, не поговорить о пирожных и платьях, доставлявшихся прямо из Парижа?
Потому что в 20-е гг. XIX века общество, собиравшееся в домах Черноморской Марсели, ещё было наполнено разговорами о минувшей военной славе и о недавних несчастьях. Здесь восхищались де Рибасом, побаивались козней Н.С. Мордвинова, благословляли Дюка де Ришелье. Помнили чуму 1812 года, когда город очень пострадал, и более раннюю – 1800-го.
Вчерашний день бежал с сегодняшним наперегонки и определял пристрастия тех людей, с которыми общался поэт. История новой Пальмиры воспринималась её обитателями как часть их собственной жизни, а не как пыльные летописные предания. Она постоянно задевалась в разговорах, становясь фрагментом повседневной беседы. Поэтому, изучая короткое бурное прошлое Одессы до появления Пушкина, мы восстанавливаем контекст – погружаем поэта в обрывки уличных и салонных диалогов.
Например, в 1813 г. город посетила свергнутая неаполитанская королева Мария-Каролина с сыном. Это была первая августейшая особа, почтившая Одессу своим визитом. Её восторженно приветствовали жители, и о ней ещё долго судачили. Отголоски этих бесед слышатся в описании встречи царицы-изгнанницы с ребёнком жителями чудного острова Буяна в «Сказке о царе Салтане…»
Мать и сын идут ко граду.
Лишь ступили за ограду,
Оглушительный трезвон
Поднялся со всех сторон:
К ним народ навстречу валит,
Хор церковный Бога хвалит;
В колымагах золотых
Пышный двор встречает их;
Все их громко величают…
Столица князя Гвидона вознеслась, подобно новым городам и портам, на юге России – буквально за одну ночь, как по волшебству. Имя героя навевает итальянские аллюзии, поскольку является старинной формой имени Гвидо, а «язык Италии златой» постоянно звучал на одесских улицах. Даже окончание стиха: «И среди своей столицы,/ С разрешения царицы,/ В тот же день стал княжить он…» – отсылает к знаменитой истории брата Марии Каролины, австрийского императора Иосифа II, который получил титул и корону «с разрешения» матери, вдовствующей императрицы-королевы Марии Терезии, истинной наследницы трона Габсбургов.
Каролина происходила из дома австрийских Габсбургов, была дочерью знаменитой императрицы Марии Терезии и сестрой казнённой французской королевы Марии Антуанетты
Каролину выдали замуж за короля Неаполя Фердинанда I по прозвищу Носач или король-лаццароне – личность бесцветную и полностью попавшую под её влияние. «Покойный дедушка, сколько я помню, был род бабушкина дворецкого. Он её боялся, как огня», – описывал похожую ситуацию Пушкин в «Пиковой даме». Мария Терезия воспитывала дочь в строгих католических традициях, ни слова не говоря об особенностях семейной жизни. Поэтому первая брачная ночь оказалась для Каролины полной неожиданностью. «Я предпочла бы лучше умереть, чем пережить такое ещё раз, – писала она. – Теперь я знаю, что такое брак, и от души жалею Марию Антонию, которой брак ещё только предстоит». Тем не менее она родила мужу 17 детей, из которых только четверо пережили мать.
Королева дважды теряла престол: в 1798 г. монархию свергли революционеры, а в 1806 г. Неаполь был завоёван Наполеоном, который посадил на трон своего зятя, маршала Иоахима Мюрата, женатого на сестре Бонапарта, тоже Каролине. Брак французского императора с австрийской принцессой Марией Луизой, внучкой Каролины, возмутил королеву до глубины души. «Теперь я ещё и бабушка чёрта!» – воскликнула она. В русском переводе «чёртова бабушка» – звучит забавно и вызывает инфернальные ассоциации.
Из Палермо Каролине удалось бежать только в конце войны, когда армии «корсиканского чудовища» теснили по всей Европе. Вместе с сыном Леопольдом она на английском купеческом корабле отправилась сначала в Константинополь, а уже оттуда в Одессу.
Королеве шёл 61-й год. Дочь Марии Терезии давно потеряла прежнюю красоту. А.О. Смирнова-Россет сохранила в памяти интересные подробности приезда королевы: «Королева изъявила желание видеть меня и старшего брата. Герцог учил нас кланяться. Мы так старались, что чуть было не упали к её ногам… Она была очень стара и страшна, нарумяненная сидела в кресле в бархатном тёмно-зелёном платье и вся покрыта бриллиантами. При ней были две старые дамы, тоже очень нарядные. Она посадила нас на колени и говорила гоп-ца-ца».
Эти строки находят параллель в «Пиковой даме» 1833 г.: «Графиня не имела ни малейшего притязания на красоту, давно увядшую, но сохраняла все привычки своей молодости… и одевалась так же долго и так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад… Она участвовала во всех суетностях большого света, таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы».
Позднее одесситы узнали и о загадочной смерти королевы в замке Хетцендорф под Веной. «Её нашли лежащей мёртвой на полу. По судорожно сжатым кулакам и другим признакам врачи констатировали, что она умерла в ужасных страданиях. Королева скончалась без помощи, без утешения. Ни одна слезинка не сопровождала её до могилы». «Без утешения», т. е. без исповеди и последнего причастия, как старая графиня. Был ли убийца? Напугал ли Каролину кто-то до смерти? Даже похороны в «Пиковой даме» имеют нечто общее с отпеванием неаполитанской королевы. «Никто не плакал. Слёзы были бы – une affectation. Графиня была так стара, что смерть её никого не могла поразить и что её родственники давно смотрели на неё, как на отжившую». Траур по Каролине оказался скомканным из-за приближения Венского конгресса – события, которое действительно должно было изменить мир. А вот с Каролиной, умершей за 10 дней до великого столпотворения монархов и дипломатов, уходила эпоха, которой больше никто не интересовался.
Роли и исполнительницы
Каждый в детстве хоть на минуту воображал себя героем любимой книги. Два века назад зависимость от литературного стереотипа выглядела ещё прочнее, и выплёскивалась далеко за пределы нежного возраста. В «обманы» Ричардсона и Руссо влюблялись не только «уездные барышни», но и их кавалеры, строившие своё ухаживание в соответствии с сюжетами зачитанных до дыр романов.
Пушкин не был исключением. Более того – одним из ярких адептов такого олитературенного поведения. Что создало для него в Одессе два пласта жизни. Низкую повседневность с её нехваткой денег, грязным бельём, невозможностью заплатить даже извозчику… И возвышенный миф о гордом байронисте, ссыльном поэте, который поражает самых высокопоставленных красавиц, стоит только взглянуть в их сторону. Эти реальности не дружили между собой. Не ходили об руку. Для их примирения служило литературное клише, в которое вписывались хорошо знакомые по книгам роли: волокита, записная кокетка, замужняя скромница, которую предстоит совратить, а потом посмеяться, её ревнивый супруг-рогоносец, опытная светская женщина-друг, которая на самом деле влюблена в волокиту, и т.д. Названные маски легко узнавались. Наблюдатели не требовали большего, не заглядывали под бархат и расписной картон. Живое лицо могло их разочаровать или напугать.
Доспехи светского льва, повесы, который кружит ветреные «головки Греза», Пушкин надел на себя сразу, попав в ссылку. Они и в Петербурге-то были для него родными, привычными как «панталоны, фрак, жилет». Однако в Северной столице знатные дамы так легко не попадались: перед ними был ещё не первый поэт России, а вчерашний выпускник Лицея. Зато доверчивым провинциалкам, как будто сам Бог велел. Отчасти выбранное амплуа было защитой после оскорбительных сплетен о порке в Петропавловской крепости, которой якобы подвергли поэта.
Униженному до крайности молодому человеку требовалось подняться в собственных глазах. Кратчайший путь к восстановлению репутации – похищенная репутация встреченных женщин. И чем заметнее будут эти особы, тем больше известности доставят своему победителю. Для подражания у горячего, но не слишком опытного волокиты имелись, главным образом, литературные образцы. Как по нотам роль «повесы» в отношениях с обветшалой кокеткой была разыграна в 1820–1821 гг. в селе Каменке – гостеприимном поместье Давыдовых, сводной родни Раевских, куда Пушкин попал по протекции последних. Его хозяйка, весёлая, очаровательная Аглая Антоновна, урождённая герцогиня де Граммон, принадлежала к числу французских эмигрантов и собирала вокруг себя беспечное общество поклонников…
Байрон в Одессе
Кем же считал себя сам Пушкин? Он преобразовывал словом мир, значит, был творцом. Не только реальные дамы превращались в его воображении в Элеонор, Леил, «прекрасных маркиз». Даже портовый городок мог стать и Венецией, и Мадридом, и самой грязной столицей тогдашней Европы – Парижем, где уместны и маскарад, и ночная стычка, и лужа нечистот под окном трактира.
Свою, ни на кого не похожую физиономию Одесса получила только при Воронцове. Но на пороге изменений, по словам тогда же прибывшего племянника графа – Михаила Бутурлина, – Одесса очень походила на «наши уездные городки» с той разницей, что улицы «с обеих сторон были обсажены высокими итальянскими пирамидальными тополями».
Если в Париже из всех щелей сочились нечистоты – хорошо знакомый Пушкину по книгам аббат Л.С. Мерсье удивится: «Как можно жить среди гнилостных испарений?» – то в Одессе грязь была первозданной. Природной. Она, как стихия, наступала на город. Пушкин застал уличную грязь, помноженную на строительную. Его приятель Ф.Ф. Вигель вспоминал: «Когда строился город, то по приказанию Ришелье с обеих сторон улиц вырыты были глубокие и широкие канавы. Вынутый из них чернозём высоко поднялся на середине улицы… Уверяли, что кто-то, упав в него прямо носом, надолго оставил в нём свою маску».
Денди, чьи манеры, благодаря Байрону, демонстрировала тогдашняя молодёжь, всегда подчёркивал свою физическую чистоту и отвращение к грязи. В Первой главе «Онегина», написанной в Одессе, показан петербургский кабинет молодого щеголя, где есть «щётки тридцати родов/ И для ногтей, и для зубов». В Одессе ежедневные ванны были труднодостижимы для поэта. Зато он после пробуждения купался в море. Несолёная вода стоила дорого – были «колодцы и цистерны, а для питья привозили воду из ключа, называемого Фонтаном, за две версты от заставы».
Вновь уместен пример Байрона – тот мучился в Италии от местной «первобытной» гигиены и благодарил друзей за присылку зубного порошка и духов. Однако выше всего ставил прогулки «на резвом скакуне» – пушкинское определение здесь уместно.
Люблю в осенних сумерках верхом
Скакать, не зная,
где мой плащ дорожный –
Забыт или у грума под ремнём
(Ведь в Англии погоды нет надежной!).
Люблю я встретить на пути своём
Медлительный, скрипучий,
осторожный,
До верху полный сочных гроздий воз
(У нас то был бы мусор или навоз).
Байрон несколько раз позировал художникам в греческой национальной одежде, довольно странной на европейский вкус – слишком живописной, восточной и женственной одновременно. Пушкин от него не отставал: ходил в архалуке и феске, которые, уезжая, бросил в городе. Один из учеников Ришельевского лицея назвал его «особа в странном костюме, в светло-сером фраке, в чёрных панталонах, с красной феской на голове и с ружейным стволом в руке, вместо трости».
Ямщик Берёза вспоминал тяжёлую железную палку «наподобие лома». Демонстративная свирепость – тоже байроновский признак. «Письмо на счёт одного неоплаченного счёта в Венеции, который я считал давным-давно оплаченным, – пометил лорд в дневнике. – Я пришёл в такое бешенство, что едва не потерял сознание». А вот Берёза: «Вхожу в комнату: он брился. Я к нему. Ваше благородие, денег пожалуйте… Как ругнёт он меня, да как бросится на меня с бритвой! Я бежать, давай бог ноги, чуть не зарезал… Рад бы не ехать, да нельзя: свиреп был, да и ходил с железной дубинкой».
Знакомым поэт говорил, что носит её, чтобы тренировать руку для выстрела – вдруг дуэль, а у него дрогнет пистолет. Вновь по-байроновски: «Стрелял удачно – с четырёх выстрелов на расстоянии четырнадцати шагов, из обычных пистолетов и с плохим порохом, сбил четыре довольно маленькие бутылки… Когда-то мне удавалось с двенадцати шагов одной пулей раскалывать трости… и все с помощью глазомера и расчёта». ¢