Век назад родился автор великих советских песен Лев Иванович Ошанин
Приехал домой на каникулы.
Мама спрашивает: «Кто у тебя там главный, в институте?»
Отвечаю: «Лев Ошанин, мам, который написал «Пусть всегда будет мама», «Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет…» и ещё много…»
«Да… Озорник», – заключила почему-то мама.
Эх, дороги…
Об этой песне наверняка все напишут, вспоминая о Льве Ивановиче. А я – своё.
Это было давно, так давно, что листки записной книжки пожелтели.
Сержанта «духи» утащили. Переговоры были трудными. Отдали сержанта за семь трупов ихних – «духовских» – бойцов, которых надо по мусульманскому обычаю хоронить как можно быстрее. На обочине дороги на пакистанскую Кветту положили нашего сержанта, завёрнутого в старый ковёр. Сказали, парню предлагали принять мусульманство, сделать обрезание, но он, шурави, русский комсомолец, отказался. Видимо, поэтому передали еле тёплого, ножами били. Он пожил на свободе минут пятнадцать и умер на руках бойцов.
Вечером с комбатом мы приговаривали литровую бутылку «Смирнофф» пакистанского розлива. И Николай запел «Эх, дороги…».
Говорю:
– Коля, а ты знаешь, кто автор слов этой песни?
Отвечает:
– Не знаю… – И поёт, терзая стакан. – «Мой дружок в бурьяне…»
Грустно мне стало, вышел на воздух, на берег дохлой афганской речки. Звёзды южные, как в анекдоте, «так и понатыканы». Тишина. Лишь в ночи заунывный переклик караульных ребят-узбеков.
Снял автомат с плеча, передёрнул затвор и дал очередь трассерами в эту поганую ночь, в эти приклеенные к кандагарскому небу звёзды. Весь рожок поносом выпустил. Даг-даг-даг… – всё, рожок пустой. Летят в небо трассеры веером, красивые, разноцветные (уметь надо рожок набивать) и страшные, потому что пьяные.
Выстрел грянет,
Ворон кружит,
Твой дружок в бурьяне
Неживой лежит…
С постов ударили по «зелёнке» пулемёты.
«Бух-бух-бух», – загрохотали сапоги солдат. Забыл я, что при стрельбе очередями все поднимаются по тревоге.
Прибежал Николай: «Ты что, обалдел?» – «Обалдел».
Отбой тревоге. Всем спать.
Мы «докуриваем» остатки пакистанской литры.
– Коль, а стихи песни «Дороги» написал Лев Ошанин.
– Это который «желтоглазую ночь»?
– Точно.
– Вот чёрт! А откуда знаешь?
– Учился у него в Литературном институте.
– Не может быть.
– Может. Почему же…
– Ты знал такого великого человека? – удивляется Николай. – Да я в Москве, когда бывал, даже по улицам ходил с гордостью: здесь Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Толстой, все великие… и я.
– Достоевский больше в Питере… У него в дневниках, Коль, есть статья о русском солдате, с которого турки кожу ремнями нарезали, чтобы только принял мусульманство.
– «Твой дружок в бурьяне…» – пел Николай, будто предчувствовал, что будет…
Духи зажгут «наливник», он бросится спасать контуженого водителя, «наливник» взорвётся, и их обоих окатит горящим керосином. «Эх, дороги…»
Лев
Мне не очень понятно, как я прошёл творческий конкурс в Литературный институт на семинар Льва Ошанина. Но, как сказали сведущие люди из приёмной комиссии, всё решило то, что в анкете значилась профессия – токарь, а Лев Иванович в молодости тоже работал токарем, и ещё строчка была у меня в стихах, которая почему-то очень нравилась шефу: «Песню работаю, работу пою…» По своей поэтической глухоте я и до сих пор не понимаю: что он в этой строчке нашёл?
Со стихами у меня не сложилось. Шеф сказал: «Ты запел рано, но не слышишь, о чём поёшь». Это верно. Музыкальность в стихах была, а ни строя, ни смысла, ни чего-то ещё, что и есть суть поэзии, не было. Это как с музыкальным слухом – «медведь на ухо наступил».
Уже в конце второго курса стало понятно: надо уходить или просто исключат из института. И кто-то Льву Ивановичу сказал, что я пишу рассказы…
Это было… Чёрт! До сих пор слеза наворачивается.
Шеф пригласил меня с рассказами домой.
Собирался я, как на приём в Клименту Ефремовичу. Побрился, намазал «физиогномию» одеколоном «Русский лес» и поехал.
Вот, как ни стараюсь, так и не вспомню кабинет шефа на Кутузовском. По-моему, ни разу в нём и не был. Сидели на кухне.
Лев Иванович (как показало время, у него это было в обычае) выставил еды, водки. Стал читать рассказы. И вдруг этак встрепенулся:
– Чем это пахнет?
Я понюхал, говорю:
– Да ничем… Вроде бы.
– Нет, пахнет, как в парикмахерской….– Он ещё раз втянул воздух. – Ты чем прижигаешься?
– Одеколон «Русский лес», – говорю.
– Никогда не пользуйся этим дерьмом, – строго сказал шеф.
– А чем же, Лев Иванович?
Убил наповал:
– Коньяком. Во-первых, пахнет хорошо, во-вторых, кожу укрепляет, в нём же дубильные вещества.
Вот так на кухне за рюмкой и решилась моя судьба. Шеф прочитал первый рассказ «Если любишь». Рассказ – такое мямленье, но концовка ударная: «Если человек любит, жить ему счастливо». Тут Лев Иванович заулыбался. Я напрягся, думаю – видать, ничего рассказ-то. Потом второй, потом третий…
И тут… Тут он этак приобнял меня (все, кто знал Л.И., помнят, как он это умел), искоса посмотрел через свои толстенные окуляры и говорит:
– Серёжка, я тебя люблю…
В наши голубенные времена звучит, наверное, как-то по-боремоисеевски, но тогда это было просто признание своим. Мне стало понятно, что я принят. Куда? Не знал. Но я почувствовал себя своим среди своих.
И ещё. Шеф сказал: «Ты можешь перейти в семинар прозы». Но я отказался, попросил оставить в нашем поэтическом – ошанинском – семинаре. По-моему, так мне показалось, шеф был тронут. Думаю, он был несколько самолюбив и не терпел измены. А я и не смог бы ему изменить. Таких, как он, мужиков мало было, есть и будет.
Простились, но не знал
Это был горбачёвский, оконфуженной памяти народа очередной восемьдесят шестой (второй по счёту) трезвый год.
Работаю себе заведующим редакцией военно-патриотической литературы в издательстве «Молодая гвардия». Карта города у меня была большая, на которой мои друзья-сотрудники отмечали, где можно с наименьшими потерями для здоровья купить бутылочку водки. Жуткое время.
Работаю себе, сижу, руковожу, так сказать. И вдруг прибегает женщина-вахтёрша с распростёртыми глазами:
– К вам сам Лев Ошанин идёт!
– !!!
Лев Иванович вошёл как лев. Нет, не просто как лев. Он налетел, как торнадо на Американские эти ихние Штаты.
– Серёжка, я узнал, что ты заведующий редакцией. Молодец. Доставай! – Это уже шофёру, который всегда его сопровождал.
И вот в разгар трезвого мышления и перестройки в идеологически чистом издательстве у меня на рабочем столе между рукописей правильной ориентации внедряются одесская колбаса и бутылка водки.
Дверь закрыли поплотнее, разлили. А что нам…
И тут влетает вечно непьющий гендиректор. Ему наша фурия с вахты также доложила. У гендиректора шок от вида бутылки. У меня шок от вида гендиректора. Лев Иванович приобнял нашего босса и сказал своё:
– Валентин, я тебя люблю…
Уходя, гендиректор мне на ухо шепнул:
– Вы здесь поосторожнее. Только никого не приглашай.
Нет, пригласили. Пришли ребята из редакции поэзии, и у них было.
Это была наша последняя встреча.
И ещё…
У меня сосед есть – Лёвка-снайпер. Он был геологом после института, потом снайпером на войне, а сейчас он инвалид той прогорклой войны.
Гуляем мы тут с Лёвкой и с собаками. У меня – дворняга, у Лёвки – лабрадор, он же снайпер, солидный человек, Рильке читает в подлиннике. И вот Лёвка прочитал мне стихи:
Я токарем был
и директором клуба,
Солдатом в газете,
прорабом в горах.
Меня обжигали любимые губы,
Я видел ненастье, и пепел, и прах…
– Лёва, а откуда?
– Знаешь, работал я на Севере после института… Возвращаешься домой в балок, возьмёшь сборник стихов Льва, отвернёшься к стене и читаешь… Хорошо. А потом в Афгане, на Саланге, там же, как у нас на Севере, – снега. Тоже… В кунг вернёшься после всякого разного смертоубийства, винторез этот эсвэдэшный проклятый поставишь в углу, керосинку сделаешь погромче и читаешь:
Любовь, надежда, страх –
Ничто не вечно в мире.
Две чаши на весах?
Нет, три, а то четыре!
Так с юности пошло,
Пока в снегах не жалость,
Не слабость, а тепло
Души моей рождалось.
… Но, видно, мне пора,
Ломая дни и ночи,
В зелёные ветра
Дорожных одиночеств.
Лёвка-снайпер, мой сосед, пронёсший стихи в душе через заснеженные пустыни далёкой страны, наверное, не лжёт. А?
Глупо, скупо и повседневно как-то звучат панихидные слова: вот, мол, жил, писал, его помнят…
Скажу лишь: помнят – значит, был смысл, а это уже немало.
И дай нам Бог…
А Льву Ивановичу – вечная память.