Светлана Бурынина (Щербакова)
Родилась в 1990 году в Калуге. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького (семинар А.Е. Рекемчука). Публиковалась в литературных альманахах «Зерно» и «Территория творчества», в литературной газете «Истоки». Автор зина (любительского малотиражного независимого издания) «Плохие переводы» и сборника стихотворений «Чайник в снегу». Живёт в Подмосковье, в рабочем посёлке Лесной.
_______________________________________________________________________________
Каменный август
Поезд движется неощутимо. Мне в нём и плохо, и хорошо. Смотрю, как мельтешит зелень в окне, и будто мысли проясняются. Думается легко. Раньше всегда разглядывала лица пассажиров, любила изучать, придумывать их жизнь, а теперь совсем не хочется никого видеть, словно все лица уже увидены, все раскрыты.
Тревожно оттого, что двигаюсь не туда. Мне бы туда – а я оттуда.
Чем дальше от этого города, тем сиротливее мне. Тем неизбежнее движется что-то плохое, о чём можно было позабыть на время, не думать. Оно съест меня, как только опущу ногу на платформу.
Так много может в человеке поместиться разных жизней – и никаких загробных – все внутри. Еду. Океаны один за другим рождаются в моей голове, потом мельчают, сохнут, выбрасываю их, и всё сначала. Морями уже не мыслится. Научилась всё увеличивать, любая лужа рано или поздно становится моим океаном. И рыба в нём я.
Читаю. Буквы приятны глазам. Нахожу свою беду в беде героя. Жду совета в финале и не нахожу. Закрываю книгу и думаю о ней без конца.
Поезд шёл на полчаса дольше, чем нужно. Выхожу на платформу. Горячий воздух обрушивается на меня, душит. Словно я в другой стране – какая разная погода в двух близких городах.
Идти тяжело. Солнце донимает. И тяготит страх, что вот-вот проглотит меня провинциальная тягучая тоска и сдамся ей, что не хватит сил отбиться и на этот раз, сколько бы ни крепилась в дороге, я сорвусь, покачусь по затёртой горе и опять, там внизу, не вспомню, кто я и как мне спасти себя. Я записала всё в книгу. Там на полях есть рецепт, как мне быть. Открою его, прочту и снова оживу.
Кажется, асфальт поддаётся ногам, мнётся. Идти сложно, будто воздух разбух от тепла и мешает. Его нужно рубить рукой и расталкивать ногами. У меня на это совсем мало сил. Сажусь под дерево. Оно должно меня спрятать на некоторое время. Открываю книгу. Синие быстрые буквы завалены вправо, разобрать не сложно, но глаза жжёт от белой страницы. Словно она не хочет отдать мои же слова. Закрываю книгу.
Всё бесполезно. Дерево упирается в спину, но не выталкивает. Оно могло бы немного изогнуться, пустить меня к себе. Я бы, как приёмное дитя, вросла в него и всё поняла. Прошло бы немало лет, прежде чем дерево открылось бы мне, научило быть. Забрало бы камни из моего сердца, все до единого, заполнило бы пустоту ветвями, и кто знает, может быть, на них будут листья.
Зеркало
Мы собираемся в музей. Я протискиваю ногу в скрюченные, жёсткие после стирки колготки. Все стены залиты солнцем. В воздухе танцуют крохотные пылинки, словно волшебство. Форточка приоткрыта, нежно подёргивается тюль. Солнце пронизывает его, делает таким лёгким. Воскресенье.
Луч света дробится, проходя сквозь маленькие сеточные узоры, падает на мамину голову. Волосы её не прибраны. Мелкие кудри светятся от солнца. Мама откидывает прядь со лба. Лицо сосредоточенное, она заплетает Кире косу.
Прижимаюсь лбом к стеклу, ожидая своей очереди на заплетание. Вижу двор, переполненный до краёв светом. Небо чистое, ровное, как поле, и лишь одинокая труба коптит большими крутыми хлопьями. Коптит старательно, но ветер всё равно растаскивает её труды. Я вожу лбом по стеклу. Там внизу отец рядом с машиной, курит. Машу ему рукой, но он не видит.
Мы ехали недолго. Но укачало, и теперь у меня бледно-зелёное лицо. Кира смеётся и шутит, пытаясь меня приободрить. Мама осталась дома.
Входим в арку. Впереди старое здание с белёсыми колоннами, обновлённое яркой краской.
Перед нами большая картина. Тёмная. Светятся три белых пятна: лицо женщины, уставшее, морщинистое, но доброе, кошка на одном колене и книга на другом. Три светлых места, создающих три точки, словно невидимый треугольник притаился посередине. В правой руке женщина держит ножичек, опущенный в раскрытую книгу. Отец спрашивает нас с Кирой, почему одна часть страниц такая вспухшая, потрёпанная, а другая нетронутая, тонкая. Мы думаем. Смотрительница музея, пожилая полная женщина, кружит рядом с нами, мягко улыбаясь и хитро прищуривая глаза. Она-то знает ответ, и ей не терпится. А я смотрю на картину, на эти топорщащиеся страницы, и мне очень хочется угадать, хочется сказать верно, чтобы удивить отца и опередить сестру.
Но ни я, ни она не догадываемся.
Медленно иду, скольжу по старым поющим полам. В углу зала стоит большое напольное зеркало. Зеркало из тех времён, о которых нам рассказывают на уроках истории. Витиеватая рама, припорошенная пылью. Это, видимо, такая старина, что все и трогать боятся. Оттуда на меня смотрит маленькая девчонка с длинной тугой косой на плече и пухом светлых кудряшек надо лбом. Смотрю на неё суровым взглядом. Смотрю из глубины, из взрослого своего нутра, а ответом – ребёнок – семилетняя девочка, которая слишком мала, что бы что-то понять. Мне обидно. Я хмурюсь. И она хмурится тоже.
Разглядываю пыльную гладь зеркала и пытаюсь представить, сколько людей смотрело в него. И жду, жду, что сейчас из-за моего плеча, из-за моей спины появятся лица. Мне не станет страшно. Я хочу их увидеть, зажмуриваю глаза, открываю, зажмуриваю снова, ничего не происходит. Ну, давай, зеркало, покажи, покажи мне, кого ты видело, кто смотрел в тебя мельком, кто подолгу стоял, кто такой же, как я.
Отец окликает меня.
Собравшись уйти, снова останавливаюсь. Если ты не хочешь мне показать, то запомни меня, зеркало. Я стою ровно, не двигаюсь, запоминай. Мы там, внутри, слепимся все слой на слой и станем плотнее, и кто-то сможет нас в тебе разглядеть.