Бедная моя мама родилась, в сущности, только для того, чтобы родить меня.
Девятнадцатилетней студенткой географического факультета Ленинградского университета она угодила в блокаду, выживала в ней самую страшную первую зиму. В апреле выбралась, как многие, по льду Ладожского озера – в последний день, когда проскочить было делом жребия: автобусы и машины слева и справа уходили под воду. Отправилась в Малую Вишеру к приёмным родителям (её родных деда с бабкой расстрелял в 1918 году Урицкий – за неправильное, как было заведено, происхождение). А там, в доме, где прошло её детство, – на улице Урицкого! – в это время на постое пребывал мой отец, недавний студент-философ, а теперь замполит авиаполка.
Фотография сделана в день их свадьбы. Чуть было не сорванной немецкой зениткой. Дело в том, что накануне торжества отец регулярно летал в расположение застрявшей в болотах и попавшей в окружение Второй ударной армии – сбрасывать голодающим солдатикам мешки с сухарями. При пересечении линии фронта немцы их, конечно, обстреливали и однажды попали. По счастью, «этажерка» с отцом рухнула в стог сена.
Ангел-хранитель, таким образом, подстелив соломки, спас жизнь отцу – и тем самым мне.
А вот на маму сил у него, видно, не хватило. Она умерла двадцати трёх лет, в сорок пятом.
Запомнилась мне в одном-единственном эпизоде. Я сижу на полу, погрузившись в (трофейные?) игрушки. Она, пришед с улицы, в дверях: «Юра, слышишь – свистит паровоз на станции!» Я мгновенно: «Папа приехал?»
Ожидание отцов с фронта... А приехал он – из Кёнигсберга – только когда её не стало, чтобы отвезти меня в Болшево к бабушке. Отец, спасибо ему, сделал всё, чтобы её по возможности заменить. Одних потенциальных мачех предоставил с полдюжины мне на выбор.
Но разве её заменишь?