В «Новом мире» (№ 7 – 8) вышло автобиографическое произведение Владимира Губайловского «Учитель цинизма» (номинация на премию «Большая книга»).
Автор – выпускник мехмата МГУ, а ныне завотделом упомянутого журнала.
В отпуске иногда возникает желание проверить себя на прочность – съесть жареное насекомое, проглотить неудобоваримый роман. Хотя это только так называется – роман, чтобы притязания на премию не были голословными.
Вообще такое впечатление, что затевалось нечто дневниковое для правнуков, но в последний момент концепция изменилась. Как будто кто-то ушлый посоветовал автору ввязаться в бой за три миллиона. И вот текст стали приспосабливать к трендам и приспосабливали, пока не взвыла типография.
В основе произведения Владимира Губайловского – распространённое девичье пристрастие показывать встречным-поперечным свои фотографии – стопками, папками, альбомами. Утомительная презентация эпизодов приватной жизни: вот видишь, я тут такая серьёзная стою, а сама еле сдерживаюсь, а это с Гариком, помнишь, я о нём рассказывала, не помнишь?..
У Губайловского собственные подробности, которые он ошибочно принимает за многозначительные детали.
Держишь книгу – видишь, как уходит за горизонт ретроинсталляция из бутылок портвейна, самый, пожалуй, банальный символ эпохи. Читаешь – и тебя убаюкивают беседы поддатых современников автора с ним самим. – Ты сегодня пил? – Пил. – Много пил? – Немного. Три кружки пива. – Закусывал? – Закусывал. – Ладно. Выветрится… Метод заимствован у Хемингуэя транзитом через Аксёнова. Стартанул Усейн Болт, на финише встретили измождённого таракана…
Нагоняют тоску весёлые истории из студенческой жизни. Вот придумали подарить товарищу на день рождения коромысло, вот пошли купаться зимой в Москве-реке, а потом бегали вверх по эскалатору, едущему вниз… (Не обладающий талантом рассказывать байки скоро отомстит: не хотите смеяться в нужных местах, заставим плакать, где надо и не надо.)
Больше чем писателю (номинанту) требовалось спасать положение, потому что малофигурная композиция из пьяных студентов не может стоить три миллиона. Но способ повышения ликвидности был найден. Необходимо наделить себя предельно отталкивающими чертами.
Уже в экспозиции Губайловский признаётся, что обманывал однокашников, зарабатывая на преферансе. Ещё рассказчик проявляет удивительную чёрствость к сумасшедшему приятелю Диме (без психиатрических патологий большой книге не стать таковой), подробно описывает обострение болезни, указывает, что самоустранился, намекает, что виноват в смерти товарища.
Лучший друг Аркадий кончает жизнь самоубийством, и двигателем этой истории становится авторское предчувствие страшного исхода. Трагическое напряжение умело создаётся отсутствием каких-либо попыток помочь другу.
Не повезёт и ещё одному из друзей. С его женой у повествователя будет роман. И здесь Губайловский использует новый регистр, чтобы читатель не просто презирал, а стал относиться к рассказчику с брезгливостью. Однако преимущества героя с отрицательным обаянием литературных дивидендов не принесли. Не вышло обаяние. Хотя, возможно, и задача была другой: описать процесс познания глубин человеческой низости, какая-никакая, но фишка. Но и тут автор недоработал.
Ещё в большой книге должно быть нечто, требующее от читателя большой интеллектуальной работы. В этом вопросе всё сошлось как нельзя кстати. Знания выпускника мехмата в сочетании с многократно подчёркнутой увлечённостью философией позволили Губайловскому показать учёность. Философские мысли автор излагает, смешивая научное, метафизическое и просторечное – должен ведь писатель искать яркие стилистические решения: «…Почему бы тогда Богу не выкинуть, на хрен, всю эту эволюцию и сразу всё не устроить оптимальным образом?.. Или Он, как последняя сволочь, дал нам свободу сломать себе шею?..»
Вообще взятая Губайловским нота странным образом напоминает манеру журнала «Юность», естественно, с поправкой на ветер перемен. Имеются в виду не какие-то конкретные произведения, а образ журнала под эмблемой Красаускаса. Столько времени прошло, а инфантилизм всё тот же, приправленный, правда, постцензурным «хреном»…
Но главным в произведении следует всё-таки считать послание, адресованное жюри. Автор прошёлся по периметру произведения с инструментом землемера, чтобы методично вбить колышки, по которым комиссия безошибочно признает своего. Антисоветчика.
Для почина застолбил тему государственного антисемитизма: «…Сейчас все вроде бы знают, что на мехмате в 70-е годы была расовая дискриминация: евреев на факультет не принимали, кроме двух-трёх на курс – выставочных…»
Автор анализирует всё, что движется и не движется, от занозы до мироздания, но как только дело доходит до жизни в СССР, начинает мыслить примитивно, говорит голосом Америки. Ему не хочется объяснять, почему советская власть правдами и неправдами пыталась воспрепятствовать математически одарённым евреям учиться на мехмате МГУ. Да потому что не считала правильным давать бесплатное образование, военную специальность тем, кто может в любой момент эмигрировать на территорию вероятного противника, – это такой факт холодной войны.
Пару шагов гигантского деревянного размёточного циркуля, и мы снова в Союзе тоталитарном: «Надо ли говорить о нищей стране, зашоренных людях, которые, как шахтовые лошади, шли по кругу и неизбежно слепли.<…> Родное государство обирало, грабило и убивало своих граждан во имя высоких идеалов <…> Вряд ли сегодня кто-то думает о тех временах, когда поездка за границу была сродни манне небесной, а возможности отправить детей учиться в Гарвард не имел даже генсек…»
Спорить не станем, отметим только эту профессиональную беспомощность – «сродни манне небесной»…
Какой Учитель имелся в виду, понять так и не удалось. Рассказчик? Нет, автор сообщил, что только учится, высказал путаные соображения по теме цинизма. Там всё: и бытие, и небытие, и апелляции к античности, и актуальное искусство – «член длиной в целый мост». От ложного пафоса сводит скулы: «Цинизм – это не книжки. Эта весёлая наука пишется кровью и слезами, сульфазином и галоперидолом, петлёй и бритвой…»
Однако есть у Губайловского точное и неосознанное объяснение, что же такое цинизм. Вернее сказать – иллюстрация. Автор рассказывает о своей бабушке. Её жизнь в романе промелькнула, но запомнилась – обаянием мудрости в зрелые годы, обречённостью любви в молодости, опытом голода в детстве. И вот на расстоянии шести коротеньких главок от душераздирающей сцены, где мал мала меньше сидят голодными на Рождество 1916 года, автор сочувственно описывает собственные голодные обмороки. (Нужно ли объяснять, что голодомор в 70-е автору не грозил – деньги были элементарно пропиты…)
Вот это и есть цинизм, и античная философия тут ни при чём. Свои учителя имеются: КСП, Аксёнов, Серебряный век, Стругацкие, «Веничка»…
Кто там ещё в списке?
Олег ПУХНАВЦЕВ