«Романтическая дура», или Жизнь для литературы
Римма Фёдоровна Казакова обладала удивительной жизненной силой и оптимизмом. Она могла как угодно ругать эту жизнь, но никогда не опускала рук. Её или любили, или ненавидели. В жизни каждого, кто с ней соприкасался, она оставила след своей личности. Я познакомилась с ней в 1994 году на одном из выступлений клуба писательниц «Московитянка» в Малом зале ЦДЛ. Точнее сказать, она меня заметила и дала свой телефон. Позже, в 2001 году, редакция журнала, с которым я тогда сотрудничала, поручила мне сделать интервью со «звездой». Единственной знаменитостью среди моих знакомых была Римма Казакова. Про неё я точно знала, что она найдёт время для встречи. Так я провела небольшое исследование, чтобы узнать, как и чем живёт ЛИЧНОСТЬ, что её делает таковой. Ясно одно – в жизни личности мелкого не бывает!
Интервью публикуется впервые.
– Каковы ваши корни?
– Отец мой, Фёдор Лазаревич Казаков, был профессиональным военным, он вступил в партию большевиков и в Красную гвардию в 1918 году. Умер в 1957-м полковником в отставке, похоронен в Ленинграде. У меня есть строчки, посвящённые отцу: «...Но ты мне оставил дело, / Которое не предают». Какое дело оставил мне отец, участник всех войн Советского государства – справедливых и не очень, красногвардеец и комиссар, деревенский босяк и советский полуинтеллигент в первом колене, отец, чья кровь – в этой земле, чья жизнь – на моей памяти и совести? В трагичнейшую эпоху, в измерении своей жизни – из исторической клетки не выпрыгнешь – отец старался быть человеком, служить людям. Это и завещал.
– Вы окончили исторический факультет Ленинградского университета. Как оказались в Хабаровске?
– Я действовала как романтическая дура, потому что решила уехать как можно дальше.
– А зачем?
– Родина дала мне образование, и надо было вернуть долг, что ли. Два года отработать. Но это оказалось чистым обманом, ибо, уехав, я потеряла ленинградскую прописку, чего не знала и о чём не задумывалась. И потом в этот год историков было перепроизводство. Работы полноценной нет. Ещё существовала возможность поехать в Амурский край и помимо истории преподавать немецкий язык.
– Почему всё-таки именно Хабаровск?
– А я хотела как можно дальше. По распределению мне предлагали Нарву. Но тут, видимо, интуиция сработала, и я сказала: куда угодно, только в русский район. Попав в Хабаровск, я нашла-таки себе должность лектора-консультанта по научно-естественной пропаганде Хабаровского окружного Дома офицеров. Ведь моя специализация – новейшая история. Читала лекции по марксизму, международному положению.
Например, отменили займы. Читая лекцию, я говорю: «Правильно, ведь если какой-нибудь начальник подписывался на заём, это нормально, а с какого-нибудь работяги через этот заём последние штаны снимали». Зачем? Раньше думай о Родине, а потом о себе? Одним словом, у меня возникли вопросы. За это меня обвинили в ревизионизме. Так возник первый конфликт.
В 1957-м меня не пустили в Китай с советской делегацией как ревизионистку. Если в провинции меня обвиняли в ревизионизме, то в центре за любую чепуху могли голову снести. Мне сказал главный редактор журнала «Дальний Восток» Николай Митрофанович Рогаль: «У тебя папа военный, коммунист, мама член партии, откуда у тебя такие антисоветские взгляды?» И всё только потому, что я задавала вопросы...
Потом меня приняли в Хабаровске в Союз писателей СССР, но тут я выступила с критикой книги В. Кочетова «Братья Ершовы», после чего двое в штатском пообещали поговорить со мной «в другом месте», а Хабаровское отделение СП отправило в Москву письмо с просьбой повременить с утверждением моего членства. В ту пору я была в Москве, и меня пригласили на ковёр. Положение спас Сергей Михалков. Он хоть и был вписан в систему, много доброго сделал. Спросили меня, что произошло. И не успела я рот открыть, как он прервал и громогласно произнёс: «Если мы не будем принимать в СП молодых талантливых людей только потому, что они нас критикуют, я тогда не знаю, что будет. Я предлагаю принять её в Союз». Меня приняли, не разбираясь, что произошло.
– Какой год это был?
– 1959-й. В Москве многие осудили книгу Кочетова, провинция медлительнее. Интуитивно я мыслила столичными категориями. Я поступила на Высшие литературные курсы и окончила их в 1964-м.
– Почему вы оставались в Хабаровске семь лет, а не уехали раньше?
– Во-первых, мне нравился Дальний Восток, во-вторых, меня там активно печатали, там я сдавала кандидатский минимум и хотела поступить в аспирантуру.
– А почему не удалось?
– Меня интересовала гражданская война в Испании, но эта тема скрывалась за семью печатями и понять, что там происходило, было невозможно. Сейчас того же Франко можно расценить как спасителя нации, не давшего вовлечь страну в мировую войну.
У нас и сейчас нет однозначного отношения к революциям. В 1917-м народ был прав. Что из этого сделали политики, уже другое дело. Первые большевики были потрясающими людьми, потом потрясающих перестреляли, и пришли к власти нормальные негодяи. Зло, изуверство, подлость стали стилем поведения вождей. Взять тот же комсомольский порыв уехать на строительство БАМа. Дескать, годик поработаю, пойму, что к чему в жизни, и пойду учиться. Как их можно осуждать, они свою молодость, душевные порывы отдавали Родине!
Были наёмные рабочие, которые, работая за деньги, знали, на что идут. Тот, кто приезжал по комсомольскому призыву, получал смешные деньги по сравнению с тем, что отдавал. Но тем не менее в людях жил здоровый, прекрасный дух романтики.
– Что вам запомнилось из хабаровской жизни? Расскажите какую-нибудь грустную или смешную историю.
– На седьмом году жизни мне как молодому специалисту дали наконец комнату в доме гостиничного типа. Через неделю я побежала к управхозу. Он прибивал плакат к стене, а во рту были гвозди, из-за чего разговаривал шепеляво и малопонятно. Я в панике сказала, что у меня в комнате клопы. Он, выплюнув гвоздь, спросил: «Ну?» – «Что – ну? Морить надо!» – «Нетипично!» – сказал завхоз и воткнул опять гвоздь в рот. Я растерялась. В голову почему-то полезли уроки соцреализма. Типично... Нетипично... Типический человек, поставленный в типические обстоятельства. «А что, собственно, нетипично?» – «Про клопов по вашему дому только из шешнадцатой заявляли». – «Ну и что?» – «Так нетипично». – «Я не понимаю!» – «Чего не понимаешь-то? Вот ежели ещё из пяти-шести квартер заявят, а то и из десятки, тогда будем меры принимать». Я была настолько ошарашена, что ушла домой. Позвонила приятелю, он смазал мой диван керосином, и клопы передохли...
– Как вы совпали с компанией Ахмадулина–Вознесенский–Евтушенко?
– Никак не совпала. В 1957-м я познакомилась с Евгением Евтушенко, а он познакомил меня с Беллой Ахмадулиной, Юнной Мориц.
– Как развивались ваши отношения?
– Никак не развивались. Я была молодая, наглая, уверенная, что я собой что-то представляю. Хотя мне в Хабаровске говорили: куда ты едешь, здесь ты первый парень на деревне, а там что?
– Вы с ними так и не дружили?
– А кто вообще дружит среди творческих людей? Это очень избирательно.
– Они между собой составляли коллектив?
– Коллектив составляется так. В 60-е годы выступаем мы в Лужниках. В то время мы соперничаем с футболом. И я была в этой компании, когда Марлен Хуциев снимал фильм «Застава Ильича» («Мне 20 лет»). На одной площадке – одни имели больший успех, другие меньший, как это можно назвать дружбой? Мы были вместе, потому что наступила эпоха «оттепели», поэзия несла функцию очищения от сталинизма. Мы первыми начали говорить новые слова о свободе, обо всём. СМИ ещё молчали по этому поводу. В советскую эпоху о любви позволялось писать только Константину Симонову.
– Легко сложилась слава легендарного поэтического поколения 60-х?
– Если бы! Уже в 1992 году Андрей Мальгин писал про наше поколение: «Пожилые «звёздные мальчики» – или: «Накативший седьмой десяток – не повод радоваться для тех, кто всю жизнь эксплуатировал свою молодость и спекулировал на ней». Статья посвящалась Евгению Евтушенко, но поскольку сюда Мальгин подверстал Роберта Рождественского и Василия Аксёнова, я склонна думать, что он имел в виду всё наше поколение. Впрочем, я не могу вскользь говорить о нашем поколении, которое выполнило свою политическую и литературную миссию. «И мы, художники, поэты, творцы подсудных перемен...» – писал Евтушенко.
– Как вы относитесь к Евтушенко?
– Он родился в этой стране, где неизбежны были издержки незнания, веры, зависимости от жёстких обстоятельств. Власти всегда считались с Евтушенко, даже тогда, когда он просил не за себя, а за других. Каждое исключение из Союза писателей, каждая посадка в тюрьму того или иного диссидента, каждая высылка из страны того или иного персонажа вызывала возмущённое письмо Евтушенко. Он прежде всего – удивительно внимательный товарищ по ремеслу, он с молодых лет читал всё, болел за нас. Он был настоящим, не формальным лидером. И одновременно открывался как человек нежный, застенчивый, деликатный, умеющий дружить и любить. Стихи Евтушенко, жившие в исковерканной ауре нашей великой и несчастной страны, лечили, вели, спасали.
– О чём вы писали в шестидесятые?
– О том, чем жила, о молодости, новорождённом ребёнке.
Кто-то ночью хлопает, лопочет...
То ль сверчки настроили смычки,
то ли это, вылупясь из почек,
листья разжимают кулачки?
У природы есть своё подполье –
как людей, её не обвиню:
то девчонкой принесёт в подоле,
то дурнушкой сохнет на корню.
Жаль травы, которая завязла
в страхе, чтоб метели не смели,
Жаль травы, которая завяла,
слишком рано выйдя из земли.
Слишком рано или слишком поздно...
Но, ни в чём природу не виня,
не хочу ни мудрости обозной
и ни скороспелого огня.
Побывав в дозоре и в разведке,
испытав судьбу на сто ладов,
лето, подожги зелёным ветки!
Безгранично. Прочно. До плодов.
– А дальше, в застойные времена?
– Рос сын, сменялись правительства. Когда пришёл к власти Черненко, я на два года выключила радио и телевизор, потому что меня тошнило от происходящего. Когда на Манежной площади я видела плакат с высказыванием Черненко: «Кто хорошо работает, тот хорошо зарабатывает», – меня кидало в ярость. Или другой лозунг: «Ударному труду – высокое качество!» Вот и трудились мы ударно, с высоким качеством непонимания, что живём в клетке, за прутьями которой – кино об иной жизни. Я понимала, что страна в скрытой конвульсии, что-то не так, а сделать мы ничего не могли.
– К вам цеплялись органы?
– Нет. Я ничего такого не делала, писем не подписывала. Поздно прозревала. Я спросила у Аксёнова: «Василий Павлович, почему ты подписал письмо в защиту Гинзбурга? Ты его знал?» – «Нет. Такой процесс не может быть негласным». Какие-то вещи я не понимала, а они понимали. Не важно, прав или не прав Гинзбург. Нельзя просто так объявить человека антисоветчиком и посадить. Я не принимала участия в защите таких людей, но и ни в одной подлости тоже не принимала участия. Я не из тех, кто сам сажает себя в тюрьму. Очень трудно, когда на тебе лежит какая-то ответственность и ты должен сказать какие-то слова, определиться.
– Какие эмоции у вас вызвал август 1991 года, ведь территориально вы были привязаны к четырёхмесячной внучке, поскольку её родители ушли на баррикады к Белому дому?
– Утром 19 августа до меня дошло, как далеко ушла сама от себя за последние годы. В буквальном смысле слова стала другим человеком. И это было чудом. Я, такая крутая комсомолка в прошлом, такая законопослушная, готовая с радостью сжечь свою молодую жизнь в любой дыре, куда партия пошлёт, существо с руками по швам, вдруг ощутила, что этого во мне не осталось совсем. Что я умру, уползу в подполье, обреку себя на годы одинокого страдания, погибну в какой-нибудь мясорубке репрессий, но никогда дегенераты с лицами упырей не добьются от меня ничего. Я была уверена, что наступает эпоха смерти, что прольётся кровь. Но брезжила надежда, что в конечном счёте «у них не получится». Я пыталась разбудить, что ли, просветить невинно неведающих, смутить равнодушных, успокоить струсивших, хотя сама я смертельно испугалась. Испугалась, что опять из простора жизни нас запихивают и, возможно, запихнут в казарму.
– Как складывалась ваша деятельность в качестве секретаря Союза писателей СССР?
– Я возглавила отдел пропаганды. Нам дали помещение – бывший винный погреб. Ни дышать, ни работать. Я вызвала СЭС, те признали помещение непригодным. Меня вызвали на ковёр и посоветовали взять свои книжки и ехать договариваться с начальником СЭС об отмене решения. «Как же так, – говорю, – рассказываете, какое важное дело пропаганда, а сами пихаете нас в дыру, в винный погреб?» Эдакая комсомолка зрелых лет. Тогда вызвали другого секретаря – Олега Шестинского, он взял книжки, поехал и договорился.
– И чего вы добились?
– Одна моя подруга тогда сказала: «Зато ни с какой подлостью они к тебе не полезут». Дальше я вела себя примерно так же. Я не понимала, какая это клоака, я человек из народа. Я разругала Валентина Сорокина за плохие стихи о трагических событиях в Чили, несмотря на то что он зам в крупном издательстве. Таким образом, я подписала себе приговор, и меня выгнали с шумом и треском из секретарей с помощью писем на имя Михаила Суслова.
– Как сегодня живётся поэту?
– Трудное время... Хотя когда было легко? На стихи сейчас не проживёшь. Но и раньше на стихи жить было нельзя. Многие поэты зарабатывали трудом не литературным или подённо-литературным: редакторством, переводами, выступлениями. Чем сейчас для поэтов время лучше застойного? В чём-то и хуже. Печататься негде. И хотя официально разрешено всё, стихи остаётся держать при себе. Однако тем более понимаешь, что «не хлебом единым» и есть прессинг, который, как ни парадоксально, плодотворен для поэзии, посему начнём с нуля, как в ранней молодости, и – какие деньги? – лишь бы кто-то выслушал, лишь бы где-то высказать! А есть что сказать родному народу? Говори! Авось и выслушают, если и вправду что-то нужное.
– Поэзия – это, по-моему, самый некоммерческий жанр литературы, но без стихов литература хромает на обе ноги, почему же государство не помогает?
– А почему оно должно помогать? Новая эпоха – помоги себе сам.
– Как вас угораздило дважды войти в одну и ту же воду? То есть после секретарства в СП СССР возглавить СП Москвы?
– Этот опыт в секретариате Союза писателей СССР мне во многом помогает. Я свободна от амбиций, доступна в общении, закрываю глаза на какие-то недочёты, потому что все мы живые люди. Хотя поначалу я не хотела руководить Союзом писателей Москвы. Да и никто не хотел. Организация без денег, без имущества, на птичьих правах...
– Опять комсомольский задор?
– Ну почему же? Я зрелый человек. Я могу быть полезна. Мне жалко литературу на современном этапе. Молодёжь брошена на произвол судьбы, дезориентирована. И конечно, общество внушает человеку выбор денежной профессии. Часть молодёжи идёт этим путём. А с другой стороны, даже я свои стихи по поводу гибели «Курска» не могла пристроить без блата. А что говорить о молодых? Даже в администрации президента говорят: зачем нужна литература? Сейчас читают марининых и дашковых, разгадывают кроссворды и смотрят сериалы. Таким образом, общество невольно идёт на поводу той безалаберной и подловатой жизни, которая сложилась. Сейчас писатели не стихи пишут, а кормят семьи писанием детективов. Вот я и взяла на себя задачу поддерживать подлинную литературу.
– Есть ли люди, которые вас почему-то не любят?
– Завидуют. Я крупнее кого-то как личность. Однако я не питаю ответной нелюбви, стараюсь прощать.
– Вы никогда не мстили?
– Спаси Господь! Я берегу свою душу и не отягощаю её дурными мыслями и поступками.
– Много ли у вас было поклонников?
– Откуда я знаю!.. Меня не волнуют чужие чувства ко мне, важны мои собственные чувства.
– Расскажите про свою любовь.
– Недавно я нашла письмо своего мужа, с которым очень конфликтно рассталась 20 лет назад, считая его неправым. И вдруг подумала – не всегда нужно судить резко и наотмашь. Прочитав письмо, я поняла, что он меня по-настоящему любил – трепетно, живо, нежно. Я написала стихотворение и прочитала ему по телефону. Долгое молчание на том конце провода свидетельствовало о том, что он задумался. Потом сказал: «Ты меня очень растрогала. Это всё – правда, я с тобой согласен». На это я ему ответила: «Давай мы с тобой по-хорошему простимся, зная, что за спиной у нас много высокого и прекрасного состоялось, что это было в жизни».
Беседу вела