Денис Дымченко, Ставрополь
короткий список премии «Лицей» 2024 года, номинация «Проза»
Со склона видно поля. Коричнево-жёлтые километры вшиты в серые облака, слипшиеся в сплошной синеющий от вечера полог, а под ним только «праздные борозды» в рамках лесополос, сколько глаз хватит. Тянутся и тянутся. По шву земли и неба – лес, чёрный до бесцветия. Ближе, за рекой – Воронежский, соседний хутор. Шесть рядов хат вдоль трёх дорог, одна из которых – шоссе, на отшибе сгрудились коробки военной части. В низине темнит лес, колышется от воздушных потоков, слышно, как скрипят стволы. Слева, с гор, ползёт река, зеленоватая извилистая линия, рассыпающаяся в вязи обезвоженных голых деревьев.
Слева от спуска – плато, по краям и у скалы пушащееся от сухого бурьяна. Каждую осень его сжигают, и где-то месяц из-под пепла щетиной выбивается зелёная до изумрудности трава. Когда зелень прорастала выше колена, ветер трепал её, и с высшей точки холма казалось, будто она переливается. В этом году палили поздно, ещё видно было чернь под низкой растительностью, и нос ловил уже не такую горькую, но ещё ощутимую гарь. Земля бугрилась выпаленными муравьиными гнёздами, с которых местные подгребали чернозём.
Я пробирался через поле сгоревших муравейников к утёсу. Среди кустарника скрывалась тропа, ведущая к небольшому выступу ракушечника над рекой. Пролез. Сел на край, свесил ноги. Смотрел на лес, на торчащий из скалы сухой ствол какого-то то ли куста, то ли дерева, который мы с пацанами обломали, бросая сверху камни, провожал взглядом уплывавшие за течением ветки и ошмётки пены от бурунов. Довольно скучал, мотал ногами, осыпая камушки под склон. Доплевал соломинку в воду и сорвал другую такую же. Железное небо плыло низко и погромыхивало где-то вдали, ближе к горам. Я глядел на него и думал о том, как мама с бабушкой сидят дома, ругаются на кого-нибудь, а дедушка сидит в моей комнате, качает грушу: скучает и ждёт, когда они уже поедут обратно.
Где-то километрах в десяти-пятнадцати, над Эрсаконом, срывался ливень. С каждой секундой далёкая водяная стена из множества дождевых линий становилась всё ближе и ближе. Гудел и взрывался чернеющий сгусток среди обычной пасмури, от одного края неба до другого. Он был похож на боевую батарею какого-нибудь британского линкора, у которого молнии и гром заменяли пушечные залпы. Завораживало. Попробовал сфотографировать вспышку. Кое-как поймал, но камеру засветило. Я встал, сорвал хворостину с молодого ореха и пошёл к реке. Хотелось спуститься, посмотреть на лес, пока дождь не вдарил. Походя вздыхал, что никакого снега в ближайшее время точно не будет. Не слеплю снеговика.
Река узкая, с валунистыми берегами, в это время года плотно-зелёная, малахитовая почти. Дорога на лесок – между серым от камней и пыли пляжем и заземлёнными ракушечными скалами. Небольшая такая двухполосная от автомобильных колёс колея, по обе стороны которой – высокие, выше, чем даже отец, сорняки, прорастающие из крапивы и колючек. Я хлестал кушири хворостиной, пинал сапогом одинокие камни.
Думал о родителях. Впервые злился на них, злился яростно и безнадёжно. За то, что они ничего не понимают, ничего не знают, не могут ничего. А когда уверены, что понимают, знают и могут, на самом деле – нет. Они же взрослые. Разве они не решают все проблемы, иной раз и за меня самого? Так почему сами с собой и друг с другом они такие беспомощные и бессильные? Если им тяжело, то что будет у меня… и вдруг догадался – мне-то тоже нечего злиться. Жалеть надо. Но и жалеть не могу. Сами же виноваты. И не в слабости, а в том, что мы – это мы, вообще, такие как есть, и всё.
Мёрзлая ещё утром земля за день расквасилась, ботинки чавкали грязью и собирали по бокам липкие комья с отсыревшими листьями. Ветер шумел высоко, над деревьями, мотал верхушки, шатал стволы с таким жутким низким скрипом, будто вот-вот они обломятся с треском, сложатся пополам, и снесут меня. Небо, и без того бессолнечное, совсем потемнело, сплошной облачный заслон сгрудился в тучи. Как сумерки вокруг, хотя рано ещё вечереть. Я шёл привычно, не глядя, и выбрался к реке.
Немного постоял ещё на вязкой земле, не спускаясь к берегу. Похолодало, я стал подмерзать, ёжиться. Зарылся подбородком в ворот, смотрел на всё подряд. Мысли стремительно складывались во что-то неотвратимо-страшное, и в ожидании глаза мои искали на что отвлечься и не находили.
Спустился. Пока слезал, вымазал ладони в грязи, – таки поскользнулся. Пропрыгал по брёвнам и широкой тракторной покрышке к островку и чистой, текущей воде. Ополоснул руки в ледяной до онемения реке и стал кидать камушки. То на тот берег, то запускал по поверхности. Старался делать блинчики, но больше одного не получалось. Бабушка Аня когда-то учила, а я отчего-то не научился.
Утопив очередной камень, я сел на корточки, зарылся лицом в колени и зарыдал. Грудь перекрыло, дышалось с трудом, панически-сбито. Рот скривился, губы дрожали от холода и плача, пускали невольно пузыри. Руки побелели, зарябили, затряслись. Слёзы и сопли впитывались в брюки, оставляя светлые прозрачные разводы. Я смотрел на течение малахитовой реки и до истерики боялся смерти.
Отчётливо проступило «Ничего», не образом, не ощущением, а пониманием, насколько она непостижима. Непонимаемое ничто, пустота пустот, то ничто, до которого своим умом и дотронуться нельзя. Это не темнота, в которой нет просвета, это не отчаяние, всё это как бы внутри и бесконечно мало, настолько, что не может проступить. Вся жизнь, слой за слоем, как краска, нанесённая на «сущее», во всём своём многоцветии превратившаяся разом во всё и ни во что. И раздутые мелочи: мамин развод, её одиночество, мои игры с пацанами, плачущий почему-то отец. Несопоставимо. Положи эти мелочи в «Ничего», и мелочей как бы и нет. Они везде и нигде, в нём всё и ничто, я в нём родился и умру, мы в нём родились и умрём, а оно будет всё такое же непостижимое, недостижимое, непонятное.
«Я такой маленький, Господи, такой маленький!» – плакал я тому единственному огромному, до чего может дотянуться ум, и понял до отчаянного ясно, что нет никакого Бога.
«Я такой маленький, такой маленький!» – реву я, но слова не слова – вой, и за слезами проступает только зелёная вода, трущаяся о серые камни, и понимаю, что когда-нибудь не смогу сюда прийти и перекинуть камень через реку, не погуляю по лесу, не испугаюсь треска деревьев во время грозы. Меня, как и бабушки, тоже не будет. И мама когда-нибудь не пойдёт на работу, не уснёт одетая на диване от усталости. Отец перестанет редко, но звонить, показываться у ларька в центре или в парке на лавочке курящим. Нас всех не будет. Может, вообще ничего не будет, стоит моргнуть.
«Я такой маленький, такой маленький!» – представил всех, таких привычных, их разные, но живые лица. И от одной мысли, что они пропадают в пустоте, истерика ещё сильнее. Я не удержался на ногах и сел на ледяные камни, ещё крепче обхватив ноги. Вспомнил, как уносили бабушку, всю в белом, пыльнолицую, с синими поджатыми губами, с иконками на лбу. Но как она говорила, как сиделось у неё, как она давала эту несчастную гречку – забылось. Больше нет бабы Ани, есть только гроб на плечах четырёх незнакомых мужиков и убивающий своим бездушием звук щёлканья дверей. А где-то в другом селе – крест и свежеперерытая земля. И боялся того, что меня так же забудут. И боялся умереть, не важно как – просто умереть. И выл, раздавленный, едва слышно:
– Такой маленький… такой маленький…
Пошёл дождь. Мелко посыпал, моросью ложился по округе, я и не заметил. А потом сорвался, стало заливать. Поднялся, обстучал ботинки и штаны, но без пользы – весь в грязи, весь мокрый. Умыл лицо речной водой, подождал прямо так, сидя на коленях и изучая неглубокое илистое дно, пока дыхание не восстановилось. Ещё подумал, что глаза, скорее всего, красные от слёз, как бы мама не увидела. Пусто так подумал, как что-то разъело внутри. Но спокойно. И сильно легче.
Верха леса качались и скрипели ещё жутче. Ливень на ветру залетал между деревьев на землю, и тропы разнесло в болото. Я бежал, чтобы не промокать до нитки, чтобы родные не беспокоились, и скользил на грязи, чуть не падал, чувствовал, как ноги по щиколотку уже измазались в глине и листьях, как шапка тяжелеет от влаги, а плечи и капюшон сыреют. Выбрался из леса, припустил средь поля по колее, отодвигая муть приречного туманца.
Бежал, смотрел на небо, дышал сбивчиво, к подъёму на холм уже не чувствовал холода. Ни о чём не думал, только переставлял быстро-быстро ноги. И смеялся нехорошо.