Позабытое в лихие перестроечные годы имя Бертольда Брехта всплыло недавно во время телемоста «Москва–Берлин», и то, скорее, из-за того, что этот год объявлен Годом Германии в России и России в Германии. Но ведь именно с его «Доброго человека из Сезуана» началась творческая биография любимовского Театра на Таганке, а «Кавказский меловой круг» прославил Роберта Стуруа на весь мир. Поэтому нам есть что вспомнить и чем гордиться.
Ну а сегодня: найдётся ли место ярому антифашисту в гламурных афишах? Способен ли буржуазный театр перейти с коммерческих рельсов на гражданские и вообще готовы ли зрители покупать билеты на интеллектуальные спектакли, где есть политика? Сам Брехт в период наступления коричневой чумы в этом ничуть не сомневался, за что и был изгнан из гитлеровской Германии, а вернувшись на родину, создал свой театр «Берлинер ансамбль», объехавший всю Европу, побывавший в России, и никто никогда не считал его скучным, засушенным, дидактичным.
Нынешние же деятели немецкого театра уверены (об этом было сказано во время телемоста), что драматургия Брехта нуждается в корректировке, что его театральный язык устарел. Интересно такое услышать от тех, кто вырос на пьесах Брехта, чья эстетика «остранения» родила целое направление в исполнительском искусстве.
Как бы там ни было, ясно одно: Брехт звучит в полную силу только тогда, когда его творения попадают в самую болевую точку общества, яростного, протестующего, готового идти напролом. Сейчас именно такое время. Россия проснулась и заговорила о справедливых выборах. Европа бурлит, выбрасывая толпы демонстрантов со своими экономическими требованиями, а значительная часть Востока захлёбывается в кровавых революциях.
Михаил Левитин первым почувствовал, что Брехт должен вернуться на круги своя, на круги современного политического театра, и поставил «Мамаша Кураж и её дети» у себя в «Эрмитаже». Пожалуй, ни в одной из пьес ХХ века с такой болью и одновременно брезгливым отвращением не говорится о женщине на войне, существующей за счёт войны, приучившей себя и детей к войне, каждый день умирающей на войне и не представляющей, как можно жить без войны, дающей её семье кусок хлеба.
Во время телемоста «Москва–Берлин» Левитин сказал, что, хотя политика его никогда не интересовала, она вошла в его жизнь. А раз так, то, значит, и в его творчество, как бы режиссёр этому подсознательно ни сопротивлялся. Изображая в спектакле весь ужас извращённого существования на войне, вереницы калек, проходящих по первому плану сцены, Левитин отдаёт должное вечному инстинкту жизни, материнскому инстинкту, толкающему Кураж на разные хитрости и уловки, только бы её сыновья не записались в герои. Но как можно оградить от того, что стало образом жизни?
Оказывается, человек ко всему приспосабливается и, как ни странно, способен уговорить себя, будто у войны есть свои плюсы, где ордена дают за грабёж и насилие, что в мирной жизни неприемлемо. Можно так же продавать оружие врагу и наживать на этом капиталы, поэтому фургон мамаши Кураж, забитый секонд-хендом, не похож на бизнес, это всего лишь средство для выживания. Кстати, она прекрасно усвоила правила игры, когда встречают по одёжке, поэтому выглядит как бизнесвумен в чёрном вечернем платье и с модной причёской.
В ритме танго загадочная и пленительная маркитантка в исполнении Дарьи Белоусовой появляется на авансцене, возглавляя вереницу странных марионеток, придуманных режиссёром. Ничто здесь не напоминает о войне, разве только металлическая сетка с повисшими на ней предметами от разрывов да два огромных деревянных колеса, которые раздавят детей Кураж, но не раздавят её, ибо она не заметила, как сама превратилась в машину.
Обычно в спектаклях Левитина всегда есть чётко выверенный ритм, дающий его фантазии пузыриться и наполняться живительным кислородом, а также явная или скрытая ирония, позволяющая персонажам уходить в то самое «остранение», которое открыл Брехт. Здесь же создавалось такое впечатление, что Михаил Ефимович запретил себе думать о какой бы то ни было иронии и сосредоточился только на злом сарказме в надежде, что зонги в исполнении детей смягчат суровую правду жизни и обличат тех, кто уничтожает будущее ради мирового господства. Увы, чуда не произошло. Детский хор смотрелся как вставной элемент, по смыслу понятный, но художественно маловыразительный. Ко всему прочему Левитин запретил играть клоунскому оркестру (музыканты только манипулировали инструментами), что было оправданно –«когда пушки говорят – трубы молчат», но тогда кабареточный стиль, заявленный в начале спектакля, тоже был ни к чему… Или я ошибаюсь?
Масса вопросов возникало к Михаилу Левитину по ходу спектакля, распадающегося на отдельные эпизоды, подчас очень интересные, особенно связанные с судьбой немой дочери Катрин (Ирина Богданова) и её гибелью, но усталость от переборов брала своё. Я думаю: режиссёр так много хотел сказать этим спектаклем, что ему не хватило времени отсечь лишнее.