Собеседник «ЛГ» – известный прозаик, публицист, критик. Автор более тридцати книг. Некоторые из них имели немалый общественный резонанс, вызывали острые споры на страницах литературных изданий, а роман «Победитель» стал в 80-е годы бестселлером. Пять лет назад писатель заявил, что прекратил писать беллетристику. После этого вышло несколько его книг в жанре эссе. В прошлом году опубликован «роман без масок» «Пятьдесят лет в раю», который вошёл в шорт-лист премии «Большая книга».
– Руслан Тимофеевич, ваша последняя книга привлекла внимание критики и читателей. Но почему вы так резко протестуете, когда её квалифицируют как мемуарную?
– Я с огромным уважением отношусь к мемуарной литературе – в ней немало подлинно великих произведений. Лично для меня это прежде всего «Былое и думы», книга, сегодня не очень востребованная. В отличие от Достоевского или, скажем, Чехова Герцен нынче не в моде, хотя – не парадокс ли? – читательский интерес на наших глазах всё стремительнее и необратимее смещается в сторону литературы, образец, эталон которой дал именно Герцен. Я имею в виду весь тот колоссальный и разнородный массив, что именуют сейчас non fiction и что в своём подавляющем большинстве отстоит от герценского шедевра весьма и весьма далеко. Но я-то, затевая «Пятьдесят лет в раю», ставил перед собой совсем иные задачи. В центре моего повествования (я подчёркиваю: в центре) – не время и даже не люди, которые встречались на жизненном пути автора. Всё это – фон, воссозданный лишь в той мере, какая представлялась мне необходимой, чтобы воспроизвести диалектику и динамику формирования личности, а это уже, полагаю я, задача сугубо романная.
Формально вещь охватывает ровно полвека, герой, в данном случае литератор Руслан Киреев, появляется, когда ему уже шестнадцать лет и он начинает печататься (входит в «рай»), но благодаря многочисленным ретроспекциям читатель видит его с раннего детства. Конкретно – с двух лет и четырёх месяцев, а ещё конкретнее – со дня похорон деда, первого дня, что удержала его память. В семье был культ деда – героя, рыцаря революции, профессионального чекиста. У меня до сих пор хранятся отпечатанные на пожелтевшей бумаге мандаты, позволявшие ему носить оружие. И не только носить…
– Этот сюжет производит сильное впечатление. Возможно, и потому, что не каждый сегодня решится публично извлечь такого рода скелет из своего шкафа. Впрочем, многие отмечали предельную откровенность и беспощадность самоанализа автора «романа без масок»…
– Потребовалось время, потребовались перемены в стране, чтобы осознать, что означало всё это. Так вот, отношения с дедом, пусть и покойным, отношения с матерью, оставившей годовалого сына и здравствующей, слава богу, до сих пор, отношения с бабушкой, которая этого мальчика растила, при этом постоянно грозясь отдать его за непослушание и плохие отметки в детдом, отношения с братом, две трети своей недолгой жизни проведшим в местах не столь отдалённых, отношения с собственными детьми, отнюдь не идеальные, – вот смысловые, а если угодно, и сюжетные линии романа. Романа воспитания – можно, наверное, и так сказать, а точнее – антивоспитания, ибо то, что получилось под воздействием генетических, социальных, психологических и многих других факторов, героя совершенно не устраивает. Он попросту не принимает себя, и чем дальше, тем больше. Трагическая, во многом тупиковая коллизия. Не столь уж, подозреваю я, редкая. Личность, базовые её качества формируются очень рано, до трёх, говорят психологи, лет, и нередко эта личность не соответствует тем критериям, которые вырабатываются у человека много позже, под влиянием книг ли, новых ярких людей, которые встречаются ему, новых обстоятельств. Начинается «работа над ошибками», но работа эта не всегда заканчивается успехом. Об этом моя первая повесть «Парикмахер Филя», написанная в двадцать лет, об этом повесть «Приговор», написанная в тридцать, романы «Апология» – в сорок и «Пир в одиночку» – в пятьдесят… Всё это вещи о поражении человека в борьбе с самим собой, о крушении личности, о так и не состоявшейся встрече с Богом, и об этом же, что, по-видимому, естественно, последняя книга, законченная на излёте седьмого десятка. Творческий, да и жизненный путь завершён, пора подводить итоги, теперь уже отнюдь не предварительные, а почему итог оказался столь безрадостным, какова мера вины тут самого человека, а какова – обстоятельств, и должно было дать ответ, прежде всего для самого автора, это сочинение. Особенно – о невстрече с Богом. Сколько я ни читал, все пишут о том, как Его обрели… Счастливцы! Я им завидую, у меня, однако, не получилось, но, быть может, надеялся я, удастся хотя бы разобраться, исследовать, воссоздать доступными мне средствами художественного письма – почему. Задача, согласитесь, опять-таки сугубо романная, а не мемуарная. Некоторые читатели поняли это – например, мой коллега по «Новому миру» критик и прозаик Сергей Костырко.
– Не понял я и ещё одного. По поводу «прозы сорокалетних» вы пишете, что это была игра, об участии в которой сегодня жалеете, поскольку игра для вас была «во многом скрытой». Что имеется в виду?
– Об играх, и не только в литературе – гораздо шире, я написал в своё время роман «Лот из Содома». Не об играх-развлечениях, а об играх-монстрах, которые опутывают своими щупальцами жизнь, задавливают её, искажают и в конце концов подменяют собою. «Проза сорокалетних» тоже была игрой, но не сама проза, а шумиха вокруг неё, в которую, к сожалению, был втянут и я, к чему в немалой степени способствовали и мои статьи, публиковавшиеся в 80-е годы на страницах «ЛГ». По поводу некоторых из них дискуссии кипели по полгода, мне изрядно доставалось тогда, но всё это, в общем-то, шелуха, которая отлетела и забылась. А произведения сорокалетних – тогда! – прозаиков, во всяком случае лучшие из них, остались. Остались писатели. Самым талантливым представителем этого поколения – моего поколения – считаю Анатолия Кима. По органике, по художественному своеобразию, по изяществу и пластике письма, по глубине замыслов и оригинальности их воплощения, по внутренней свободе и полному отсутствию даже намёка на какую-либо конъюнктуру, по чувству языка, наконец… Особенно высоко ставлю его первую книгу «Голубой остров» и книгу последнюю – «Остров Ионы», к сожалению (в отличие от первой) недооценённую. Лишь Павел Басинский охарактеризовал её на страницах всё той же «ЛГ» как последний великий роман двадцатого века (точнее – как попытку великого романа), сравнив его с произведениями Фолкнера и Томаса Манна. В этом году Киму исполняется семьдесят, но уже несколько лет он молчит, и это молчание – молчание писателя такого масштаба – тоже качественное.
– Отношение автора к разным героям – разное. Откровенных разоблачений в «романе без масок» нет, но встречаются портреты коллег-писателей, скажем так, «амбивалентные». Например, «крупные планы» Владимира Маканина, Александра Проханова… Рекламаций от персонажей не поступало?
– Рекламаций не поступало, а добрые слова слышал. От Леонида Зорина… От Андрея Туркова… От того же Владимира Маканина… Всё это – герои книги, герои ныне здравствующие, а ведь большинства из них уже нет на свете. Я рассказываю о них, поскольку они – одни больше, другие меньше – оказали влияние на главного персонажа. В традиционном романе те же люди – Астафьев, Рубцов, Розов, Катаев, Залыгин, Дедков, всего пять десятков человек, по числу глав-годов – могли бы действовать и не под своими именами, но тогда потребовалось бы значительно больше места для их сколько-нибудь объёмного изображения, здесь же, когда подлинные имена названы, за ними сразу же встают их книги, их общественное лицо, их масштаб. Я лишь набросал дополнительные штрихи – подсказанные памятью, дневниковыми записями, письмами ко мне. Что же касается откровенных, как вы говорите, разоблачений, то их по определению не могло быть, поскольку герои так называемых крупных планов (а именно ими заканчивается каждая глава) выбирались по принципу: каждый из них чем-то да превосходит главного героя. Или, если хотите, автора… Один – талантом. Другой – энергетикой. Третий – терпимостью… И в этом их когда прямое, когда косвенное влияние на центрального персонажа «романа воспитания». Некоторые из них прежде фигурировали в моих сочинениях под другими именами – например Рубцов в романе «Апология», здесь же литературная маска снята. Отсюда и жанровое определение книги как «романа без масок». Однако без масок явлены не только известные лица, а и те, чьи имена посторонним людям ни о чём не говорят, но кто тоже послужил прототипом моих героев. Та же моя мать… Или – и это, признаюсь, было труднее всего – сам повествователь. Это уже не парикмахер Филя, герой первой повести, и не персонажи прямо предшествовавшей книги «Пятьдесят лет в раю» трилогии маленьких романов «Песни Овидия», «Посланник» и «Мальчик приходил» (вещи эти напечатаны в «Знамени» и «Октябре», но книжной судьбы пока не обрели), – это уже вполне реальный человек, тождественный (или почти тождественный – всё-таки я писал роман, а не исповедь) автору.
– Исповедальное начало, однако, в книге выражено довольно сильно. Впрочем, автору виднее… Кроме «игры в сорокалетних» вы участвовали и в игре под названием «Большая книга». Ваши впечатления?
– Игра с заведомо известным концом неинтересна, а в данном случае конец был известен, имена победителей широко и уверенно назывались в прессе задолго до финала и даже задолго до того, как произведение главного лауреата было напечатано. А вот, к примеру, в уже многолетней истории премии имени Юрия Казакова – премии за лучший рассказ года – ничего подобного нет. Я дважды был председателем жюри и до последнего момента понятия не имел, кто станет победителем. Всё решали подсчёт голосов, свободное волеизъявление членов жюри.
– Эта книга – последняя не только по времени, но, как вы пишете, последняя вообще. Может быть, вы всё-таки передумаете?
– Книга действительно последняя – во всех смыслах слова, но внутри этой книги, уже после её публикации, появились дополнения – за счёт осмысления последних лет, увиденных с большей дистанции, и как следствие – новые персонажи «крупных планов». Это хрестоматийные писатели Андрей Битов и Борис Екимов, это ветеран Александр Рекемчук и молодой Сергей Шаргунов, это активно работающий Евгений Рейн и покойная Татьяна Бек… Но главная причина, побудившая меня взяться за доработку книги, за её расширение, за её углубление, – это потребность довести до конца, уточнить, выверить её ведущую тему – то, с чем, почему и как пришёл герой к такому жизненному финалу.
– Ваша оценка уровня современной отечественной прозы?
– Сильно уступает уровню современной отечественной поэзии.
– Любопытная точка зрения. Но по публикациям того же «Нового мира» подобный вывод сделать трудно. В Литературном институте вы ведёте семинар прозы. Ваш взгляд на новое поколение прозаиков? В чём их особенности, отличия от писателей других генераций? Перспективные имена?
– В мартовском номере «Нового мира» опубликована новая повесть Антона Тихолоза «Старик, посадивший лес». Это его вторая вещь в нашем журнале, первая – «Без отца» – была признана многими критиками лучшим дебютом года. Тихолоз – студент Литературного института, учится в моём семинаре. Ему уже за тридцать, а рядом сидят двадцатилетние Елена Перепёлкина из Чувашии и Эдуард Лукоянов из Белгородской области – ограничусь этими двумя именами. Кроме возраста их объединяет талант, но до чего же по-разному они пишут! По-разному думают. По-разному смотрят на мир. Разные читают книги… Вот вам два представителя одного поколения, как же говорить о всём поколении как о неком целом!
– Вы немало писали о наших и зарубежных классиках. Кого готовы перечитывать сегодня? Почему?
– О, именно здесь подстерегают самые большие неожиданности. Всякий раз с волнением беру с полки ту или иную книгу. Что ждёт меня на сей раз? Собственно, от того, насколько изменилось твоё восприятие так, казалось бы, знакомого, не раз читанного текста, догадываешься об изменениях в собственной душе. Стал болезненно восприимчив ко всякого рода искусственности, а она, к моему изумлению и великому огорчению, обнаруживается вдруг даже у Чехова, в его больших вещах. В «Дуэли», например. Или вот Мопассан, совершенно блестящий новеллист, а в романах, даже в когда-то обожаемом мною «Милом друге», чувствую, как автор ведёт меня за собой. Не тащит, а аккуратненько так ведёт, но я всё равно сопротивляюсь. С возрастом, да ещё, видимо, избалованный Пушкиным, всё больше ценю свою читательскую свободу. Её даёт мне Аксаков – «Детские годы Багрова-внука» уже несколько десятилетий остаются одной из любимых моих книг. Даёт Шаламов – при всей трагичности его «Колымских рассказов». Даёт Стерн, его неувядающий «Тристрам Шенди». Или только недавно (к моему стыду) открытый мною Константин Станюкович. Но не в романах опять-таки, а в рассказах. Морских… Быть может, именно море и порождает свободу? Потому так люблю «Остров сокровищ» и «Робинзона Крузо», а «Моби Дика» Мелвилла считаю одной из величайших книг.
Мне тоже привелось поплавать – в «Раю…» есть морская глава, куда упрятаны слова, которые могли бы стать эпиграфом к книге. Слова эти принадлежат штурманскому офицеру XIX века Будрину: «Пишем, что наблюдаем, а чего не наблюдаем, того не пишем». Этому правилу я и старался следовать.
Беседу вёл
Код для вставки в блог или livejournal.com:
 
Руслан Киреев: Роман воспитания, а не исповедьСобеседник «ЛГ» – известный прозаик, публицист, критик. Автор более тридцати книг. |
| КОД ССЫЛКИ: |