О Франсуа Вийоне мы знаем: французский поэт (год и место смерти неизвестны), воспитывался приёмным отцом, убил в драке священника, сидел в тюрьмах, связал свою судьбу с воровскими шайками, участвовал в кражах и ограблениях, приговорён к повешению. Биографы отыщут совпадения в судьбах французского и русского поэтов с поправкой на прогрессивность эпохи: кражи личного и государственного имущества, торговля живым товаром, шантаж респектабельных совлюдей (которых он заражал сифилисом через подосланных малолеток), съёмки порнофильмов, тюремные психушки – наша отечественная помойка. Русского Вийона зовут Сергей Чудаков.
«В пальто с какого-то покойника приехал полумертвецом наверно Соловья-разбойника напоминаю я лицом...»
Да возможно ли это? Жизнь посвятил стихам и был равнодушен к их судьбе. Писал на чём попало – на обёрточной бумаге, на уворованных (у приятелей или из Ленинки) книгах, а то и просто надиктовывал их по телефону кому-нибудь из благополучных знакомых. Стихи отправлялись в путешествие, наподобие записки, которую терпящий кораблекрушение запечатывает в бутылку и без всяких надежд бросает в море.
Часть стихов до недавнего времени была у меня. Показательно, однако, что, хотя к услугам тонущего были комфортабельные плавсредства в образе многочисленных газет и журналов, выходивших «за бугром», Чудаков не сделал ни одной попытки воспользоваться ими (но охотно дал крутое интервью Би-би-си, кажется, в 1971 году).
Чудаков рано понял, что его дар, что его жадно поглощавший знания о мире мозг были не нужны совобществу, которое отторгло его.
На третьем курсе факультета журналистики МГУ, будучи профоргом, он сумел провести студенческое собрание, потребовавшее отстранить от чтения лекций наиболее бездарных преподавателей, и с волчьим билетом был изгнан из альма-матер. На этом казённое его образование завершилось. Он сделался завсегдатаем редакций газеток и тонких журнальчиков, осаждал и солидные издания. Стоило поглядеть, как он сидит на подоконнике, забрасывая незнакомого посетителя тучами маленьких глупостей, и вдруг в ответ на серьёзное замечание затыкает ему рот чем-то таким, после чего и пошевелиться нельзя, не порезав язык.
Талант его изредка проблёскивал, прорываясь, например, в «Московском комсомольце» (без преувеличения замечательная рецензия на убогий фильм «биографического жанра» – «Вместо Сурикова», или интервью с Ильёй Эренбургом), но чаще подавлялся на уровне рукописи...
Чудаков уже тогда не контачил с совлюдьми. Помню, привёл я его в благополучный журнал «Вопросы литературы» и неосмотрительно оставил в коридоре на каких-то четверть часа. Мы писали в те поры с ним обзор поэзии за 1959 год (любители древностей могут найти эту статью, появление которой, даже в усечённом виде, тотчас же вызвало грубо-барский окрик в «Правде»). Когда я вернулся от любезной Кацевой, которая руководила в «Воплях» отделом совлитературы, то узрел, что мой герой схватился в жаркой перепалке с самой Тамарой Лазаревной Мотылёвой, несгибаемым борцом за соцреализм и чугунные принципы коммунистической морали. Я не успел даже приступить к роли миротворца: Мотылёва резко повернулась от Чудакова, стремительно сокращаясь в размерах, брызнула прочь по коридору.
– Что ты ей сказал? Чем ты её так напугал? – подступился я.
– Ничего особенного, – как обычно, несколько манерно растягивая слова, отвечал Чудаков. – Я просто объяснил ей, как отношусь к так называемой советской литературе. А она возмутилась: «Молодой человек! Вы, очевидно, никогда не были за границей! И пoтому не знаете, что существуют два лагеря...»
– Ну и что?
– Я только возразил: «Вы знаете, я никогда не был за границей. Но я прожил восемь лет в Магадане. И видел там не два лагеря, а значительно больше»...
Да, Чудаков родился в Магадане, в семье начальника лагеря, прожил там восемь лет. Он помнил, как зэки убили его пятилетнего сверстника, держали трупик в проруби и, регулярно упражняясь в каннибализме, спасали свою грешную плоть. Видимо, оттуда, из детских лет, рвался, не прерываясь, в стихах безответный вопль к Небу:
Остались мы с носом,
остались вдвоём,
как дети к ладошке ладошка.
Бессмысленность –
принцип, в котором живём,
и жизнь составная матрёшка.
Заманят, заплатят,
поставят к стене,
мочитесь и жалуйтесь Богу.
О брат мой, попробуй
увидеть во мне
убийцу и труп понемногу...
Писал ли Чудаков политические стихи? Нет, он презирал политику и политиков, хотя многие его строки нашими полуинтеллигентами (жертвами образованщины, если воспользоваться словцом Солженицына) могут прочитываться именно сквозь политическую амбразуру. Да вот хотя бы сонет «Вниз по матушке», посвящённый путешествию по Волге одного выдающегося россиянина, который свой вояж начал с Симбирска и закончил в Астрахани:
Ильич отсель наш агнец лысоватый
был вундеркинд, а ныне экспонат
висел в петле его мятежный брат
играла мать кучкистские сонаты...
Чудаков был воистину юродом нашего больного века, соединявшим в себе плутовство, талант и сумасшествие.
Хитроумие позволяло ему до времени выскальзывать из расставленных на пути прокурорских силков и крысоловок. Но и когда браслеты защёлкнулись, он предпочёл бараку уголовников психушку и оказался в знаменитой Сычёвке. Оттуда он бомбил меня письмами, требуя звонить заступникам. В его шизоидно расширенной памяти хранились сотни телефонов, в том числе и «адреса, по которым слышны мертвецов голоса». И психушка, сумасшествие занимают в его стихах почётное место рядом с любовью и смертью.
Надо надо ещё продержаться
эту пару недель до весны
не заплакать и не засмеяться
чтобы в клинику не увезли.
Чудаков обладал замечательным даром возвращать слову его докадаврное первородство. Однажды, когда мы шли через Москворецкий мост, он схватил меня за рукав и с неподдельным ужасом воскликнул:
– Гляди, какая страшная надпись! – он сделал движение, словно раздирая что-то руками, и воскликнул: «От-де-ле-ни-е связи»!..
Свои стихи, бережно собираемые мною много лет, Чудаков отнял, выкрал у меня и, конечно, потерял. В романе «Час разлуки» я попытался поймать какие-то его черты на кончик пера, назвав Смехачёвым, а в «Пляске на помойке» вывел под собственным именем. Ирония впрямь густо пропитывала его стихи, но была лишь игрушечной шпажонкой против совдубины.
Чудаков развенчивает миф – один из самых устоявшихся – о поколении шестидесятников.
Никакого единого поколения не существовало, а в хрущёвско-брежневской пуще бродили одинокие бизоны, изредка тоскливо трубившие на просеках. Среди них едва ли не самым одиноким был Чудаков.
Его стихи могут показаться книжными, но многочисленные литературные гарпуны, вонзавшиеся в нарвала-Чудакова, оставляли лишь метины и шрамы, не проникая в его внутренний, испуганный эсхатологией мир. Он шутил, передразнивал Пастернака и Мандельштама, охотно играл цитатами, как, например, из Блока: «Вот зачем в часы заката, уходя в ночную тьму, с белой площади сената низко кланяюсь ему...» Это, мы помним, стихи о Пушкине, который был Богом и для Чудакова.
Или чудаковские строчки, вызвавшие ностальгические peминисценции у Бродского:
Пушкина играли на рояле
Пушкина убили на дуэли...
Я нашёл забытый листок в старой книжке – стихи Чудакова и клочки диалогов с ним:
«Вот жизнь постигнута
прозрачные песчинки
фатально крошатся
сквозь непрозрачный мозг
аквариум дерьма и госпиталь починки
Дали и Бахчанян
под псевдонимом Босх
Труба метро как человекопровод
бесплодный элеватор городской
учебный взрыв больших
шампанских пробок
коньячных звёзд падучий гороскоп
– Погоди! Погоди! Дальше будет лучше...
Замедленная съёмка в телевизор
на порох падает ленивая искра
невзрачная возможность катаклизма
бесшумный войлок нотного листа
Не подчинюсь не примем во вниманье
дрожанье глаз дыханье и касанье
переверните мир одной ресницей
друг сумасшедший брат мой
бледнолицый
– Мерзавец, оставил бы две строчки, остальные пачкотня...
– Нет. Я считаю, что это горящее здание с отдельными выходами».
Но я забыл, забыл его главную поэму (а ведь была ещё и вторая – «китайская»!). Позабыл и про девчонку с Оленьей губы, мотыльково залетевшую в Москву, которую отбил у Чудакова.
Я знаю могила конечный ночлег
похитил девчонку Михайлов Олег
поднимем за это последний стакан
с последней бутылкой
пойдём на таран.
В декабре 1973 года по московским гостиным прошелестел слух, что Чудаков, пьяный, замёрз в каком-то подъезде. Из-за океана на это оперативно откликнулся длинным стихотворением «На смерть друга» Иосиф Бродский.
Но Чудаков и на этот раз изловчился и обманул судьбу. Он воскрес в своём «бесцветном пальто», снова продавал девиц, обманывал, сутенёрствуя, «лиц кавказской национальности» в гостинице «Россия» (раз они поймали его и порвали ему рот; «Рот мне зашили бесплатно, – хвастался он мне по телефону. – А сто зелёных в носке!»). А затем, в свой черёд, любезно пропустил вперёд и знаменитого автора эпитафии, во рту которого, конечно, Харон нашёл причитающуюся ему драхму...
Когда умерла его сумасшедшая мать, Чудаков – уже в свободные времена демократии – решил сдать свою однокомнатную квартирку на Кутузовском проспекте каким-то кавказцам. Конец был предопределён. Сперва он сам, хорошо подогретый жильцами, подходил к телефону; потом голос с акцентом отвечал, что Чудаков спит; а дальше интересующегося Чудаковым грубо обрывали: «Такой здесь не проживает». Ясно, что его, опоив, заставили подписать заявление о передаче квартиры и зарыли в каком-нибудь Одинцове. Как и у его французского предшественника Франсуа Вийона, дата и место смерти Сергея Чудакова неизвестны.
Сергей ЧУДАКОВ
***
Останусь псевдонимщиком и негром
Сожжённой пробкой нарисую грим
Просуществую каторжником беглым
От плоти толп ничуть неотделим
На сборищах с оттенком либеральным
В общественных читалищах стихов
Приятно быть мне существом астральным
Актёром не произносящим слов
О суетный! Вернись в свою конуру
Омой лицо домашнею водой
Мучительно играть в литературу
И притворяться голубой звездой
Постигни как и я обыкновенье
Короткой жизни продлевая нить
В остывший чай накладывать варенье
С простой подругой скромно говорить
***
Отцвели георгины
Как-то сразу и вдруг.
Ты проводишь с другим
Свой гражданский досуг.
Кофе с водкой бессонно,
В печке танец огня,
Чёрный блин патефона
Развлекает меня.
Я живу, как в гостинице.
Дождь идёт проливной.
Александр Вертинский
Поёт про любовь.
Эта страсть непростительна
И дождём сожжена
Есть одна лишь пластинка –
Тишина. Тишина.
И осенней материи
Золотые клоки
Опускаются с дерева
На железо реки.
***
В министерстве осенних финансов
Чёрный лебедь кричит на пруду
О судьбе молодых иностранцев
Местом службы избравших Москву
Вся Москва непотребная баба
Прожигает свои вечера
На столах серпуховского бара
Продаётся её ветчина
Франц Лефорт был любитель стриптиза
«Фсье дьела» он забросил в сортир
И его содержанка актриса
Раздевалась под грохот мортир
Табакерка не выдаст секрета
Охраняет актрису эмаль
Музыкальная тема портрета
До сих пор излучает печаль
Фотографии девушек взрослых
В письмах к воинам на паспорта
Чёрный лебедь базарная пошлость
Неземная твоя красота
В ассамблею на верфь и на плаху
Не пошлёт танцовщицы рука
Отчего же я морщусь и плачу
Не вдохнув твоего табака
***
Из кого состоит народ
из актёров и лицемеров
из курсантов и милиционеров
из крестьян и наоборот
из рабочих и продавщиц
из доносчиков и шпионов
это смесь посторонних лиц
словно облако электронов
***
Ботинки истлевают на ногах
ног хватит в целом лет ещё на сорок
доказано что вещи это морок
а человек – живой упругий прах
Смотри тускнеет сморщилась жена
и школьницы свежее с каждым годом
ну чем теперь поможет Бог – разводом
дежурный смесью водки и вина?
Пять или шесть всего лишь тысяч книг
пять или шесть всего лишь тысяч мнений
запутанный и озарённый миг
полусмертей полувыздоровлений
Вот жизнь. Здесь междометье
«так сказать»
уместно, жест бездарный, выкрик птичий
спасенье в том что отменён обычай
свирепый, негуманный – воскресать
***
Люди которым я должен деньги умирают
Женщины которых я любил дурнеют
А над Москвою осенние листья сгорают
И незримые зимние вьюги как призраки веют
Мне 30 лет я полон весь пустотою
Я разминулся с одной-единственной тою
Предположим сейчас
она школьница пятого класса
Золотиста как ангел
с разбитого иконостаса
Ты здоровый подросток
ты нимфа не нашего быта
Я прочёл о тебе
в фантастической книге «Лолита»
Засушите меня как цветок
в этой книге на сотой странице
Застрелите меня на контрольных следах
у советской границы
Я за 10 копеек
билет в кинохронику взял без скандала
Я на тайном свиданье
с чужою страной в темноте кинозала
Я увидел тебя и в гортани немые сольфеджо
Да, ты в классе но только не школы
а просто колледжа
Вот одетая в джинсы
ты сжала в ногах мотороллер
В иностранную осень
вписался оранжевый колер
Слава богу что ленту цветную
снимал оператор бедовый
Кожуру апельсина срезая спиралью
как образ готовый
Люди которым я должен
живите подольше побольше
Женщины вас я любил
не дурнейте никак не дурнейте
Время своё среди вас исчерпал я и прожил
Дайте побыть на другом
пусть хоть призрачном свете
(Стихи даются в авторской редакции)