Для обычного человека родной язык – данность. Русский язык, при всей его головоломной сложности, воспринимается нами, впитавшими его с молоком матери, как нечто само собой разумеющееся. Как часть нас самих. Школьные правила кажутся незыблемыми, установленными раз и навсегда, и горизонты научного исследования за ними как-то не просматриваются. А между тем есть люди, для которых русский язык – объект непрекращающегося увлекательного научного поиска. Юрий Евгеньевич ПРОХОРОВ, ректор Государственного института русского языка имени А.С. Пушкина, как раз из их числа.
– Вы вот о горизонтах сказали. Если продолжить это сравнение, то могу вас уверить: горизонты эти всё время отодвигаются, зовут дальше и дальше, и никто никогда не скажет, что вот наступил, наконец, момент, когда в глубинах русского языка всё уже изучено и определено. Мы были созданы в 1966 году как научно-методический центр русского языка при МГУ. В начале 70-х у нас появились первые иностранные специалисты, приехавшие повышать квалификацию, а с 74-го центр был реорганизован в Институт русского языка и удостоен имени Александра Сергеевича Пушкина. Основная сфера нашей деятельности – обучение русскому языку, которая включает в себя и разработку методики его преподавания иностранцам, и создание учебного материала, и ведение учебного процесса. В течение года у нас обучаются около 3 тысяч 
иностранных студентов из 70–75 стран мира. Длительность курсов – от 4 недель до 10 месяцев.
– Кто они, ваши студенты?
– Филологи-слависты, экономисты, юристы, специалисты туристического бизнеса. Есть и такие, кто учит русский язык просто ради интереса.
– А наши ребята есть?
– Конечно. Мы государственное учебное заведение. У нас есть филологический факультет. На первый курс принимаем 50 россиян, всех обеспечиваем гостиницей и стипендией. Ещё человек 30–40 принимаем из стран СНГ по линии Федерального агентства по образованию. За четыре года наши студенты получают диплом бакалавра по специальности «Русский язык и литература», ещё за два – степень магистра, чтобы преподавать русский язык как иностранный. Есть возможность по ходу дела выучить ещё один язык – китайский, корейский, японский, словацкий, польский, болгарский и т.д. У нас много аспирантов из разных стран, вот они и ведут эти занятия, ведь они уже тоже профессиональные преподаватели. Это очень помогает будущим преподавателям русского как иностранного понять структуру иных языков, культуру и обычаи разных народов. Ведь у каждого свои традиции и обычаи, все по-разному здороваются и с разной громкостью говорят, на разном расстоянии держат собеседника. Для нас самое непрофессиональное отношение к делу – это когда говорят: у него не так, и это неправильно. Нет: у него не так – и это безумно интересно, и надо объяснить, как у меня, чтобы и ему стало интересно. Кто на это не способен, у нас не учится.
Хочу отметить, что именно общение в институте с представителями многих стран и ещё большего количества культур позволяет, с одной стороны, нам знакомиться со множеством различий в «видении мира» разными людьми, восхищаться особенностями этих «миров» и становиться более толерантными к проявлению этих различий, а с другой – значительно лучше и глубже видеть на этом фоне самих себя, понимать и величие, и своеобразие своего языка и своей культуры.
– Русский как иностранный так сложно преподавать?
– Носитель языка без специальной подготовки в принципе этого делать не может. Это совершенно другая модель преподавания. Просто знать язык тут недостаточно. Вот пример. Есть слово «сад» и слово «лес». Спросим: где?
– В саду, в лесу.
– Правильно. И есть слово «двор» – тоже односложное, мужского рода и оканчивается на согласную. Где?
– Во дворе!
– А почему?
– Не знаю…
– Вот и ответ на ваш вопрос. Это же надо человеку объяснить. А у него, в его языке, и падежей-то в принципе нет…
У иностранца и так обычно возникает ощущение, к сожалению, часто поддерживаемое нашими глубокомысленными размышлениями об уникальности нашего языка, что русский выучить нельзя никак. Потому что на простой вопрос «хотите чаю?» русский отвечает: «да нет, наверное…» То есть: и да (буду), и нет (не буду), и наверное (не знаю, может, да, а может – нет)… К счастью, иностранцы об этих наших «размышлениях» обычно не знают и прекрасно овладевают нашим языком.
– Юрий Евгеньевич, а русский язык у нас, живущих в России, и у русских по рождению, но живущих за рубежом, – это один и тот же язык?
– Не совсем. У них – русский язык, вписанный в действительность, в ментальность той страны, где они живут. Носитель русского языка, живущий на Украине, главный орган своей страны назовёт Радой – словом, которого в русском языке нет. Русский язык должен обеспечивать людям существование в той действительности, где они живут.
– Синтез культур на подсознательном уровне?
– Да, конечно. Живущий в Киргизии русский будет мне на русском языке объяснять, что у них, в Киргизии, принято делать всё-таки именно так, как это принято в киргизской культуре.
– Насколько за рубежом высок сейчас интерес к изучению русского языка?
– Русский язык всё пережил. В 90-е был спад. Многие бросили его учить по политическим мотивам, как, впрочем, по этим же мотивам обязательно учили раньше. Но через какое-то время поехали поляки, венгры, а за ними и остальные потянулись. Сейчас опять наблюдается подъём, поскольку в этом есть реальная потребность. Газопровод протянули – должны же как-то общаться специалисты, которые обслуживают его на стыке! Туристы поехали – в отелях должны быть люди, владеющие языком. Диаспора появилась большая, с ней надо как-то устанавливать контакты. Так устроен рынок: сначала едут экономисты, потом юристы, менеджеры по туризму, а затем и полицейские. Вот если полицейский пошёл на курсы, значит, русский язык в этой стране закрепился. Чем экономически мы крепче, тем больше его будут изучать. Русский как иностранный когда-нибудь заполонит весь мир.
– Неужели? И когда же?
– Как только за рубль начнут давать 25 долларов и 25 центов. А пока за доллар 25 рублей дают, все учат американский вариант английского. Если я потратил время на изучение языка, он должен меня кормить. Когда я слышу что-то вроде: «учите русский, и будете читать в подлиннике Пушкина», мне становится смешно.
– Мы Шекспира и Голсуорси в подлинниках не читаем и ничего…
– Правильно, студент тратит на учёбу пять лет и в конце понимает, что в подлиннике Пушкина всё равно прочесть не может. Зачем он тратил время? А когда ему говорят: учи, и через год ты на работе получишь 25% к окладу, потому что будешь единственным, кто сможет общаться с клиентами из России, он на курсы бегом бежит. Из тех марксистских истин, которые мы уже успели изрядно подзабыть, постулат «бытие определяет сознание» – неотменяем. Поэтому у меня есть подозрение, что он придуман не Марксом, а кем-то задолго до него.
– Насколько я знаю, вы учились в одной из лучших в Москве математических школ, а в итоге стали филологом. Как это вас занесло?
– А чем одно другому мешает? Математика – точная наука. Она определённым образом строит сознание, а выстроенное сознание не вредит нигде. После школы пошёл на филфак. Окончил, отслужил в армии и попал в научно-методический центр русского языка при МГУ, трансформировавшийся в институт, где работаю по сей день. И могу честно признаться: мне здесь всегда было интересно.
– Нередко приходится слышать, что из-за чуть ли не повсеместного снижения языковых норм русский язык находится буквально на грани гибели. Хочется узнать мнение профессионала: так ли это на самом деле?
– На мой взгляд, это совершенно надуманная ситуация. Никто русский язык не губит. Он – меняется. И меняется соответственно требованиям меняющегося мира. Ведь русский язык, как и всякий другой, не только сокровищница культуры и средство, с помощью которого культура транслируется из поколения в поколение. Язык обеспечивает ещё и наше существование здесь и сейчас. И вот это существование здесь и сейчас определяет, как мы с вами говорим. Скорость общения возросла в разы, и это заставляет нас выбирать языковые средства, отличные о тех, какими пользовались наши предки в те времена, когда от Петербурга до Москвы надо было добираться неделю, хорошо, если по снежку, а не в весеннюю распутицу. Тогда писем можно было ждать по полгода, и это никого не удивляло. А сегодня нам информация нужна немедленно, даже если её источник находится на другом континенте.
– Увеличение скорости обмена информацией неизбежно искажает язык?
– Не искажает – меняет. Когда я эсэмэску составляю, я даже синтаксис меняю немного, потому что мне нужно как можно быстрее получить ответ. А если я пишу деловое письмо, то придерживаюсь всех существующих норм, ибо тут важно не только получить информацию, но и продемонстрировать уважение по отношению к адресату. Человек всё время переходит из одного коммуникативного пространства в другое, и это требует от него постоянного переключения. Я буду одним образом говорить с «Литературной газетой», другим – с «Московским комсомольцем», если я вообще когда-нибудь буду с ним разговаривать, и уж точно не буду разговаривать с представителями некоторых телеканалов, потому что тот язык, которым они пользуются, и то, о чём они говорят, меня категорически не устраивает.
– Получается, литературный русский язык окончательно вышел из употребления?
– Да побойтесь бога! Раньше мы делали вид, что говорим на литературном русском языке. Ещё академик Л.Б. Щерба очень тонко заметил, что собственно литературный язык для носителей этого языка всегда немного иностранный. Чтобы в этом убедиться, придите вечером домой с работы, сядьте с домашними на кухне и попробуйте за ужином хоть пять минут поговорить на литературном языке. Кто-нибудь из них непременно поинтересуется состоянием вашего здоровья. Мы всегда выбираем подходящий к ситуации аспект языка, а не используем его, так сказать, в чистом виде. Нелитературную составляющую, на которой говорит очень много народу, мы рассматривать в данном случае не будем.
– Значит, те, кто утверждает, что русский язык гибнет, на самом деле просто не вписываются в происходящие в нём изменения?
– Ну, смотрите сами. В моей молодости слово «партия» не имело множественного числа, если речь шла о политике, и когда я читал в газете: «эти партии ведут решительную борьбу», то понимал, что речь идёт о сугубо чуждой нам действительности. А сейчас я отдаю себе отчёт в том, что это и про нас тоже, хотя, прямо скажем, некоторое отчуждение всё равно присутствует. Раньше «кризис», «дефолт», «инфляция» были для нас не боле чем отвлечёнными понятиями, а сейчас некоторые наши сограждане разбираются в этих материях даже лучше профессиональных экономистов. Это нормальное развитие и языка, и человека вместе с языком. Поэтому я ничего трагичного в этом не вижу.
– А как насчёт засорения родного языка заимствованиями из прочих, неродных?
– Мы заимствуем не просто слово, а понятие и его название. Один из моих любимых примеров – е-мail. Когда это была для нас редкость, мы называли её и «е-мэйл», и русский перевод – «электронная почта». Теперь она появилась у очень многих, понятие стало часто использоваться, и никому и в голову не приходит использовать такую громоздкую конструкцию. Принцип экономии стоит в нашем общении на первом месте. Придумали «мыло» и «емелю» – фонетически близкие к оригиналу. Появились и производные глаголы, к примеру, «отмыль мне» – и все понимали, что нужно сделать. Сейчас мы просто говорим: «пришли по почте», «посмотри почту», «я ещё почту на открывал» и т.п.; обратите внимание, что эти производные конструкции в принципе уже не могут относиться к той почте, о которой мы говорили раньше, и никто не собирается бежать при этом в ближайшее почтовое отделение. Но мы вернулись к исходному русскому слову…
– …которое в своё время было заимствовано из английского, но так давно, что об этом все уже успели забыть.
– И это нормально. Во фразе «я студент филологического факультета» нет ни одного исконно русского слова, но никто же не усомнится в том, что это сказано по-русски. Слова уходят и приходят. Слово «дума» вернулось, когда оно понадобилась. А вот «спикер государственной думы» слух режет. Всё-таки необходимо какое-то языковое чутьё – не должно быть несопрягаемых понятий. По-нашему следовало употреблять слово «председатель». Как раньше было красиво – «министр» и «товарищ министра». Вот только у наших министров развелось столько товарищей, что такой вариант уже не пройдёт.
– А грамотность, вернее, отсутствие таковой не пугает?
– Нет. У нас очень косная система правописания, в ней очень давно ничего не менялось. Ситуация, когда человек не может с «вау» переключиться на более литературную составляющую, меня огорчает гораздо больше.
– С чем это связано, на ваш взгляд?
– С семьёй и школой. Ибо они во многом определяют окружение человека. Правила общения в этом окружении он принимает за норму. Когда десятилетние детки ругаются матом, я понимаю, что они даже не осознают, что это нецензурная брань. Они говорят так же, как мама с папой дома за ужином. Гораздо хуже, что дети мало читают. Глаз привыкает к правильному написанию, а мозг – к правильным языковым конструкциям. Кстати, у меня большие сомнения, что чтение с экрана монитора даёт тот же эффект, что и чтение печатного текста.
– В сети немало неграмотных текстов…
– Меня даже лицензионные книги на коммуникаторах не особо утешают. Хотя, возможно, я пристрастен и не беру в расчёт, что нынешнее поколение электронный текст уже воспринимает лучше, чем печатный, и тем более рукописный.
– Как вы относитесь к языку, который бытует в интернете?
– По моему глубокому убеждению, это языковая игра. Очень изящная в ряде случаев, но это, конечно, во многом зависит от того, кто играет. Следов так называемого олбанского языка нигде, кроме сети, нет.
– А в эсэмэсках?
– Ну, правильно: в электронных носителях. Пока это не сказывается на языке как таковом. К тому же, чтобы исказить, надо знать, как пишется правильно.
– Но от проникновения этой галиматьи в основную языковую среду мы не застрахованы.
– Мне эта угроза не кажется такой уж глобальной. Во всяком случае, для русского языка. А вот в китайском языке происходят интересные вещи. Столь милые многим смайлики по сути – те же иероглифы.
– И правда! В китайском же знак – не буква, а понятие.
– Вот-вот. В сочинениях китайских школьников стали проскакивать эти иконки, потому что их модель соответствует структуре китайского языка. С русским всё иначе: одно дело поставить скобочки, другое – написать «он улыбнулся» или «он нахмурился». Меня гораздо больше угнетает, когда человек использует в разговоре стилистически несовместимые слова и не понимает этого. Вот это больше всего будет сказываться на структуре языка. Лет десять тому назад мне всё время задавали вопросы о реформе языка.
– У меня он в запасе тоже был…
– А я вот всё время пытался выяснить у журналистов, что они понимают под этим, но даже самые продвинутые терялись.
– Наверное, реформу правописания?
– Значит, так и надо вопрос задавать, а не говорить о «реформе языка». И так как мне никто не объяснил, что это такое, я никак к этому не отношусь. Это абсурдная, придуманная конструкция. Если говорить о реформе языковой структуры, то она и так происходит. Медленно и постепенно. Кто сейчас помнит, кроме специалистов, что слово «фильм» было раньше женского рода – «фильма»? Что, кстати, точно подмечено в фильме «Человек с бульвара Капуцинов». Теперь – мужского. И мир от этого не рухнул.
– А как вы оцениваете ситуацию с русским языком в странах СНГ?
– Я этого комментировать не буду по одной простой причине: к русскому языку это не имеет никакого отношения. Это сфера политики. И агрессия идёт не от носителей языка, а со стороны государственных органов. Когда говорят о нехватке русских школ в странах СНГ, я тут же задаю встречный вопрос: почему мы не говорим, что в Германии не хватает таких школ? Там русская диаспора более миллиона. Почему нас это не волнует?
– Потому, что Германия для нас – иностранное государство…
– …а страны СНГ мы таковыми почему-то не всегда считаем. А на самом деле они такие же иностранные государства. Когда мне говорят, что туда надо отправлять наши учебники, я категорически против: у них своё министерство образования, свои программы. Лучше обсудите с ними, какую помощь в подготовке совместных учебников мы можем им оказать. Да, там очень много людей, для которых русский – родной язык. Да, им надо оказывать поддержку. Но при этом не забывать, что они – граждане иностранных государств. Мы же не ставим под сомнение необходимость знания русского всеми гражданами России, поскольку это – государственный язык страны. А заявления в духе «я гражданин Латвии, но латвийский учить не хочу, пусть в качестве государственного принимают и мой русский» я комментировать отказываюсь.
– Ещё одна болевая точка – язык, звучащий в теле- и радиоэфире.
– Я три года был председателем жюри конкурса «Лучший русский язык в СМИ». На третий год девиз конкурса звучал так: «Говорить по-русски хорошо – это престижно». Сейчас СМИ начинают понимать, что это так. Было время, когда, если трое собирались, то или университет открывали, или радиостанцию. Где они все теперь? Нет никого. Потому что сейчас серьёзный рекламодатель на канал или радиостанцию, известную плохим языком, не пойдёт.
– У рекламодателей так вырос уровень сознания?
– Безусловно.
– И всё же из эфира порой такие перлы вылетают… Не то, что раньше!
– Но мы же никогда в звучащих СМИ не слышали спонтанную речь. Только читаемый дикторский текст с раз и навсегда установленным произношением и паузами. В живой речи неизбежны сбивы. Мысль убежала, я за ней мчусь на всех парах, или, наоборот, я говорю, а мысль ещё не подошла, и я её жду, тяну время. Темп совершенно другой. Какие-то «ляпы» почти неизбежны. Вот будете расшифровывать наш разговор, пару-троечку непременно найдёте. И модели общения меняются в зависимости от собеседника. В этом плане могу совершенно профессионально сказать, что выступления В. Путина хороши потому, что он регистр чувствует – где приподнять, где опустить. Может такое словцо ввернуть, но только в конкретной ситуации, только оправданно. Это тоже языковая игра. Чем тоньше я играю, тем меня приятнее слушать.
– И уважения больше.
– Ну да: по-нашему сказанул, молодец, наш человек! Мне кажется, что сейчас страсти уже улеглись. Теперь СМИ чаще ругают не за то, что они говорят, а как.
– А как насчёт театра? Особенно в свете так называемых новодрамовских пьес «из жизни»…
– Я не большой театрал и не хочу вставать на позицию «не смотрел, но осуждаю». Однако из того, что доводилось видеть и слышать, вытекает вопрос: а театр ли это? Есть специфика жанра, и когда драматурги и режиссёры выходят за рамки этой специфики, они автоматически попадают в другой жанр. Не надо ставить на сцене голого матерящегося человека и заявлять, что это новое слово в искусстве. Всё это уже было. К счастью, не в театре…
– …а в площадном балагане.
– Правильно, а если в театре как в балагане, то чем они тогда отличаются? Тут очень важны мера и соблюдение граней. Бывают же совершенно блестящие постановки, когда со сцены звучит одно-два ненормативных выражения, но у зрителя нормальная реакция – и я бы в такой ситуации сказал, что выражения эти на месте. С книгами то же самое. Одну хочется на второй странице закрыть и пойти руки вымыть, а другую читаем и удивляемся: вот как сказанул!
– В смысле – ай да Пушкин?!
– Между прочим, Александр Сергеевич лучше всего по этому поводу сказал: в языке должна быть «соразмерность» человеку, месту и, главное, времени. Тому, что происходит с нами здесь и сейчас. Язык – и могучий организм, и мощная стихия. А мы, его носители, всегда и его ревнители, и его губители. И только вместе мы всегда – велики и могучи, правдивы и свободны.
Беседу вела