|
* * * |
|
САНКИ
Мой пацан долговязый хохочет,
погоняет меня, как коня.
Все глядят, как детина курочит
чудо-горку, санями звеня,
как, счастливые, снег уминаем,
превращая его в холодец,
сумасшедшие, горя не знаем, –
сын небритый и потный отец.
И кому, понимаете, дело,
Что сошлись по прошествии лет
пострадавшие от беспредела
две души, но ворчит обалдело
на юродивых старый сосед:
– Что ты делаешь, бывший десантник,
твой седок доконает металл!
– Отойди. Я ребёнка на санках,
видит Бог, двадцать лет не катал!
***
Скорее, скорее, скорее…
Как хочется больше успеть,
пока тяжело не болею
и не обесточила смерть,
пока не назначено сгинуть,
чистилище это покинуть,
хотя не боюсь улетать
туда, где с дороги не сдвинуть
мою терпеливую мать.
***
Получая не под глаз, так в бровь,
уходил от женщин вновь и вновь,
хоть как будто не считался лохом:
мне была дана одна любовь –
я её не растерял по крохам.
Если нет ответа – не ищи!
Разведённых не спасали щи,
малокровных – тёплые ладони,
непокорных – гибкие хрящи,
поэтесс – шальной порядок в доме.
За мою безрадостную жизнь
(век живи и без конца учись)
я не раз влюблялся не на шутку,
ошибался, догонял попутку…
Слава богу, дети родились.
Старший болен. Младший сын бойцом
принял гибель. Дочка в грязь лицом
не ударит, что бы там ни вышло,
строит жизнь с любимым молодцом,
как отец, живёт бескомпромиссно.
Я с детишек строго не взыщу:
навещу и сам же угощу,
матерям помогут – и спасибо!
Никакой поддержки не ищу –
сам стараюсь помогать посильно.
***
Немолодая, но красивая,
про литератора забудь,
актриса с талией осиною,
найдёшь себе кого-нибудь.
Неверный друг и мать неважная,
безжалостно и не любя,
ты натворила столько разного,
бесчестного и безобразного,
что недостоин я тебя.
***
Пускай по стати нынче стал
старательным пенсионером –
я удивлять не перестал
работодателей примером.
Готов пройтись, полуседой,
на быстрых лыжах по морозу.
Пишу, как будто молодой,
стихотворения и прозу.
На выживанье обречён,
помимо телека – читаю,
примерно зная, что почём,
ночами сдачи не считаю.
Моё горячее чело
с душой не поддаются смете.
Пока я жив, я ничего
не потерял на этом свете!
НОВОСЁЛ
Стал сиротским родительский дом
без сынка и любви материнской,
и отец поменялся с трудом
на квартиру на станции «Римской».
Разглядел, выгребая навоз,
отмывая стекло керосином,
все удобства: старинный погост,
храм, аптеку и пять магазинов.
Голубки с придорожных осин
на наличник взлетают сторожко:
это мама, бабуля и сын
к новосёлу стучатся в окошко.
МЕДСЕСТРА
В отличье от прошлой мегеры,
крикливой и немолодой,
пришла милосердная Вера
спасать нас своей красотой.
Её доброта излечила,
наверно, немало больных.
Мы стали дышать без причины,
устав от таблеток шальных.
Сестра милосердная наша
одним лишь присутствием стресс
снимала, и пресная каша
сходила за деликатес.
Сестра помогала одеться,
поила святою водой.
Мы долго не знали, что с детства
девчонка живёт сиротой.
В дому ни ребёнка, ни мужа,
а тратит душевный запас
на шавку, спасённую в стужу,
и большею частью – на нас.
Домашние щи и котлеты
носила, стирала бельё.
Служила за так, без ответа
на добрую доблесть её.
Жила без серёг и колечка,
легко принимая удел,
и мы сокрушались, конечно,
что кто-то её проглядел.
ЗАВОЛЖЬЕ
Я соскучился по Жажлеву,
по скабрезным старикам,
участковому продажному
и нетрезвым рыбакам.
В Белокаменной расхристанной
нету сдвоенной звезды,
нету запаха смолистого
мировой моей избы.
Не поют соседи, окая,
глухари-тетерева
не токуют, под бетонкою
задыхается трава.
Нет ни ухаря, ни пахаря,
ни девчоночки босой.
Да и я, писака аховый,
пропадаю, сам не свой.
Мне б, дубине стоеросовой,
порасспрашивать в миру,
как бы вдруг в деревне бросовой
оказаться на юру.
Иисус Христос, прости меня,
прогони на Волге лёд,
чтоб я смог глазами синими
видеть белый пароход,
чтобы в горнице проветренной
чуть охрипший на века
голос матери приветливый
моего позвал сынка.
РЯБИНОВАЯ УЛИЦА
Детям оставлю на Волге избу
и на Таганке – квартирку.
Тихо уйду, скоростную езду
я не люблю: мне бы эту версту
всю разглядеть, как картинку.
Пусть на открытой машине везут
к маме и бабушке Мане,
чтоб за последнюю пару минут
всё же успел провожающий люд
выразить мне пониманье.
***
Как всегда, по весне,
после долгой зимы оживая,
сплю и вижу во сне
серпантины былинного края.
Поезд полупустой
Феодосию утром находит.
Отпускает застой
бронхи. Кто-то часы переводит.
Сожаленье храня,
проводница квиток возвращает.
На вокзале меня,
как положено, кто-то встречает.
Через десять минут
отойдут типовые домины,
вдоль пути побегут
виноградники, мазанки, виллы.
У ворот в Коктебель,
что лежит вдоль залива морского,
нас облает кобель,
догоняя машину рисково.
Здесь отнюдь не в бои –
на базары идут хуторяне:
тут татары свои,
украинки живут с москалями.
Отпираю жильё,
что спасает и в зной и в ненастье:
как бы сердце моё
не сдало, не взорвалось от счастья!