Валерий Бирюков
Поэт, прозаик, журналист. Родился в 1950 году в деревне Новое Заберёзово Краснослободского района Республики Мордовия в крестьянской семье. В 1968 году переезжает в Саранск, где живёт и в настоящее время. Окончил Мордовский государственный университет им. Н.П. Огарёва. По образованию экономист. Работал по специальности на различных предприятиях Саранска. С 1986 года активно занимается журналистикой. Автор книг повестей и рассказов «Главный свидетель», «Боль души», сборника стихов «Виражи» и книги публицистики «Энергетическое сердце Саранска». Был руководителем литобъединением «Луч» при Саранском телевизионном заводе. В 1996 году создал и возглавил Союз молодых писателей (Союз литераторов г. Саранска).
На стихи В.В. Бирюкова композиторами С. Терхановым и Н.М. Митиным написано свыше десяти песен. Член Союза писателей России.
Светало. Марья Слугина подошла к окну. Город потихоньку просыпался. То там, то тут зажигался в квартирах свет. Дома стали похожи на шашечную доску. Она вспомнила свой небольшой деревянный домишко с окнами в палисадник, где весной цвела сирень. И грустно вздохнула. Годы ушли безвозвратно. Ей за восемьдесят. Когда отмечали восьмидесятилетие, зять Сергей пошутил:
– Не горюй, мать. Это не только возраст. Это ещё и прибавка к пенсии.
Сначала Марья жила по очереди у всех своих детей. Теперь живёт у младшенькой дочери, Галины. С зятем повезло. Обходительный, степенный, домовитый, весёлый. Хозяин в доме. Но... рулила дочь. Умно рулила. Жили хорошо. Дружно. Когда внуки от дочери выросли и обзавелись своими семьями, Марья никуда больше переезжать не стала. А зачем? Квартира трёхкомнатная, большая. Хоть на велосипеде катайся. Опять же комната своя у Марьи. Чем не жизнь. Одно только, скучновато. Особенно зимой.
На дворе вовсю хозяйничал май. Зацвела черёмуха. Похолодало. И Марьины посиделки с подружками на скамеечке возле своего подъезда прекратились. «Отгулы взяли, – шутили подружки. – Отдохнём и опять сюда».
Марье в последнее время стало плохо. А причиной тому неожиданная встреча в канун похолодания.
Подружки разошлись по своим делам. Одна Марья осталась. О чём-то задумалась.
Из этого состояния её вывел почему-то уже знакомый голос:
– К вам можно присесть?
– Можно, – ответила Марья и подняла глаза: около неё стоял среднего роста, примерно одинаковых с ней лет мужчина.
– Спасибо, – поблагодарил он и присел рядом. – Меня Николаем Ивановичем зовут, фамилия Старостин. Для вас – просто Николай. Можно и Коля. А вас?
– А меня, меня Мария, – заволновалась она отчего-то. – Мария Павловна.
– Я недавно сюда переехал. К сыну.
– Насовсем? – спросила она. – Или погостить?
– Насовсем, – вздохнул собеседник. – Младшенький давно звал. Всё не решался. А тут один остался. Согласился.
– А откуда вы?
– Из Сибири.
– Откуда, откуда? – переспросила Марья. – Из Сибири?
– Да. Из самой Сибири. Только Западной.
После такого ответа она ещё крепче сжала клюшку, на которую опиралась. Её мысли снова унесли её в далёкие тридцатые годы.
Семью Рябовых раскулачили. Мельница была. На всю округу мука её славилась. И за помол брали недорого. По-божески. С сыном мельника Лёшенькой, что на годок постарше шестнадцатилетней Марьи, встречалась она. Дело шло к свадьбе. Семью Кузнецовых уважали на селе. Отец Павел Терентьевич – плотник и столяр отменный. Георгиевский кавалер. Ещё с Японской. Чем не пара?
«Советская власть распорядилась, – ругался отец, стуча деревянной ногой об пол. – Вот я за отечество стоял, опять же георгиевский кавалер. А что мне от этого? Ни шиша теперича, всё отбирают. И мельницу, и просорушку у хозяев настоящих, своим горбом нажитое. А кому? Отечеству? Никому, значится». Осенним днём несколько лошадей, запряжённых в телеги с такими же, как Рябовы, выселенцами, держали путь в сторону железнодорожной станции. На одной из телег, понурив голову, ехал её Лёшенька. Лицо его было мрачным. От его весёлого нрава и следа не осталось. Только один чуб вился из-под фуражки с околышем. Их сопровождал милиционер в форме, с оружием, и несколько активистов с ружьями.
– Любимый мой, – не выдержала Марья, глядя на эту процессию в окно, и рванулась на улицу. – Любимый!
Её остановила мать и резкий окрик отца:
– Не моги! – вскипел он не на шутку. – Держи её, мать, крепче. Иначе и мы загремим за ними.
– За что? – сквозь слёзы, рыдая на плече матери, спросила она. – За что меня-то?
– За что, за что, – передразнил отец. – За енто самое. За связь с кулацкими элементами.
Прошло несколько лет. От Лёшеньки ни слуху ни духу. Пропал совсем. А на дворе ежовщина царила. Знали, что в Сибири где-то. За Уралом. А где? Пришла всё-таки весточка до неё из родни Рябовской, дальней: умер Лёшенька-то, простудился на лесозаготовке и умер.
Погоревала Марья, поплакала, поплакала, а жить надо. Тут ещё одна беда свалилась: умер отец. В семье четверо, кроме неё. Она старшая. Двадцатый годок пошёл.
«Замуж иди, – настаивала мать. – Его уже не вернёшь. А мы иначе не выживем». И Марья вышла. За парня с соседнего села. Петром величали. Сколько его парни ни лупили, не отставал от Марьи. Любил, видно, её. Сдалась Марья. Да и он ей тоже глянулся. Конечно, не Лёшенька. Неплохо жили. Домишко свой сладили. Троих детей тоже. Хороший мужик был. И Марью пальцем не трогал, не то что другие. Жизнь полегоньку налаживалась. Матери помогали остальных на ноги ставить. Снова беда. Опять война с германцем. Годков восемь всего-то прожили. Ушёл и её Петруня в сорок втором. Ушёл и пропал без вести. Пережила. Детей своих подняла. Сёстрам и братьям помогала чем могла. А вот замуж так и не вышла. «Одним куском не наешься, другим подавишься, – отвечала Марья на уговоры сватьев. – Я уж одна теперь как-нибудь справлюсь. Одна. Один сгинул, а другой пропал без вести. Знать, не судьба мне счастье семейное испытать». А ей сорока нет. Собой видная, и лицом и телом. Не вышла – и всё тут. Вначале сватались, а потом отстали. Время ушло незаметно. Сначала детей поднимала, потом внуков нянчила.
Всё лето, благо Николай Иванович в соседнем подъезде на первом этаже, когда замечал Марию на скамеечке, тут же и приходил. Подружки, чувствуя особое отношение их друг к другу, уходили, оставляя вдвоём. О чём они с ним говорили, Марья не помнила. Обо всём, а порой и ни о чём. Больше молчали. Расходились, когда ночь наступала. Дети им не мешали. Дома Марья задавала себе один и тот же вопрос: Лёшенька ли это? Или нет? Вроде бы и он. И шрам на подбородке, и глаза вроде похожие, серые, добрые. И голос твёрдый, но приятный. И отчество – Иванович. Опять же с Сибири. Всё-таки он. И тут же сама опровергала сказанное: «Почему меня-то не узнал? Стесняется? Нет, не он. Фамилия опять же другая: Старостин. Может, сменил».
И всё-таки расцвела Марья. Словно ей совсем и не восемьдесят с хвостиком, половина этого. И одеваться стала по-другому. Даже с дочерью советовалась, что надеть. Серёжки золотые, сыном подаренные, надела. Особенно глаза заискрились, помолодели. Весело и нежно глядели. Как в молодости.
Лето пролетело незаметно. Наступила осень. В тот день Марья сидела на лавочке и ждала Николая Ивановича. Он подошёл неожиданно к о чём-то задумавшейся Марии и протянул ей гроздь спелой рябины.
– Это тебе, Марьюшка. С сыном на дачу ездил, по дороге в лесочке приметил. Кушай на здоровье. Рябинка сладкая, медовая. – От таких слов Марья чуть было не упала в обморок.
– Что ты сказал?
– Рябинушка сладкая, – ласково повторил он. – Медовая.
С Марьей тогда случился приступ. Вызвали скорую. Но отчего приступ – ни дети, ни врачи, да и Николай Иванович тоже, ничего так и не поняли.
Одна Марья знала причину болезни. Она вспомнила совсем почти позабытые ею слова Лёшеньки на свидании: «Рябинушка ты моя сладкая. Медовая». «Любимый мой, – заплакала Марья. – Любимый».
Навестил больную и Николай Иванович. Он пришёл в галстуке, праздничном костюме своём и с ромашками. Её любимыми цветами. «Откуда он узнал? – удивилась Марья. – Я ему об этом не говорила».
– Будто свататься приходил, – прошептала ей дочь на ушко. – И глядел на тебя, мама, так глядел... как влюблённый.
Марья улыбнулась: «Какая уж я невеста? Все мои подружки давно там. Одна я здесь задержалась».
Приближался Новый год. Но Марье не до веселья. К Николаю Ивановичу скорая помощь зачастила одна за другой.
Решила проведать его. Пока дочери не было, потеплее оделась и спустилась с третьего этажа. Не спеша, опираясь на клюшку, подошла к окну первого этажа квартиры, где жил Николай Иванович... Посмотрела на окно его спальни и увидела…
«Лешенька, – чуть было не обмерла она. – Любимый мой».
Около окна стоял мужчина, похожий на Лёшеньку, только седой. Повернулся к ней и помахал ей рукой, будто приглашая к себе. Что-то прошептал, улыбнулся и исчез.
Видение это было или явь, она так и не поняла. После такой встречи гулять ей совсем расхотелось, и она вновь поднялась в свою квартиру. Дома позвонила по телефону Старостиным. Никто не ответил. Марья от пережитого слегла.
Новый год она встретила за шумным семейным столом. С дочерью, зятем, внуками и правнуками. Было весело. Но больше развлекали Марью. Она тоже старалась поддерживать застолье. Пробовала улыбаться, но получалось это у неё плохо.
На Рождество спросила у дочери, как там Николай Иванович. Не звонит что-то. Не заходит. Совсем забыл.
– В больнице он, мама. Ещё с Нового года.
– А почему мне не сказала? – всерьёз обиделась на дочь Марья. – Почему?
– Плохо с ним. Очень. В реанимации он, – ответила дочь и немного помолчала. Потом добавила к сказанному: – Себя береги.
На Крещение дочь тихонько постучалась в дверь Марьиной комнаты и, не спрашивая у неё разрешения, вошла. По лицу дочери она поняла: что-то случилось с Колей.
– Умер дядя Коля, – пряча глаза, наконец призналась дочь. – В больнице. Сегодня утром. Дочь ласково поглядела на мать и поправила её одеяло: – Держись, мамуль.
Марья приняла весть стойко. Наплакалась вволю и таблеток напилась. Немного погодя зажгла перед иконами лампадку и долго молилась.
Через два дня, несмотря на уговоры дочери и зятя поберечь себя, вышла проводить Николая в последний путь.
Похороны прошли торжественно. С военкомата речь произнесли. Ордена на подушечках несли. Венки, цветы. Майор в отставке. Инвалид войны. Всё честь честью. «Заслужил, значит, – гордилась Марья, – Лёшенька-то мой заслужил».
На выносе подошла к гробу, положила ему две гвоздики и поцеловала в лоб.
Проводила его до катафалка. Перекрестила. Постояла немного, глядя вслед уезжавшему навсегда Коленьке, и, опираясь на костыли, слегка поддерживаемая дочерью, пошла к своему подъезду. Задержались на скамеечке, где они сиживали с Николаем.
Уже дома в своей комнате ещё раз помолилась перед иконами.
– Вот и всё, любимый мой Лёшенька. Вот и всё. Теперь меня жди. Не задержусь я долго, скоро приду. Рябинушка ты моя. Медовая.
Через месяц после проводов Лёшеньки ушла вслед за ним и Марья. Не задержалась. Как слегла после похорон, так и не встала. ¢