ПОЛЕМИКА
Ряд волшебных изменений Милого лица…
Происшедшие за последние десятилетия события и перемены естественным образом побуждают переосмыслить и заново оценить многое и даже «дела давно минувших дней», часто приобретающие острозлободневное звучание. При этом серьёзные и объективные исследования, увы, нередко соседствуют с такими, которые вызывают в памяти давние слова:
И я сжёг всё, чему поклонялся,
Поклонился всему, что сжигал.
У Тургенева, вложившего их в уста одного из персонажей «Рудина», в более позднем романе «Дым» есть более прозаический и едкий их вариант: «Новый барин народился – старого долой! То был Яков, а теперь Сидор; в ухо Якова, в ноги Сидору…»
Одно дело – кропотливо восстанавливать сильно деформированную в советскую эпоху отечественную историю, отдавая заслуженную дань уважения несправедливо вычеркнутым из неё людям, – и совсем другое – опять искажать истину: в угоду «новым веяниям».
В прошлом году в «ЛГ» ‹ 44 было опубликовано большое интервью с писателем, ректором Литературного института им. Горького Борисом Тарасовым «Куда мчится паровоз истории?»
Он восстаёт против «вопиющей несправедливости в трактовке» одной известной исторической фигуры, к чему, по неодобрительному замечанию интервьюера Сергея Казначеева, «приложил руку» даже Лев Толстой.
Иллюстрация к «Горю от ума» Д. КардовскогоПодробнейшим образом перечисляются достоинства «жертвы» сей несправедливости – «понимание… чувства долга, служения, высших начал в государстве и человеке… чувство высокого предназначения России, божественного промысла, религиозного понимания человека… личное мужество и самоотверженность, личная скромность, пение в церковном хоре…».
А внимающий этому дифирамбу Николаю Первому интервьюер соболезнующе прибавляет, что и другие «благородные фигуры затемняются, дискредитируются»: «Взять А. Бенкендорфа или С. Уварова». «Они остаются невостребованными», – сокрушается и Б. Тарасов и напоминает о «героическом поведении» будущего шефа жандармов «на полях Отечественной войны», а попутно даёт «в ухо Якову», то бишь декабристам, которые «обманывали народ».
В назидание тем, кто «неодобрительно» высказывался о Николае, этом «рыцаре самодержавия» (таково название двухтомного труда Б. Тарасова), Казначеев вспоминает имена Карамзина, Соловьёва, Ключевского, которые «писали о прошлом России взвешенно и здраво».
Что ж, Карамзин-то умер вскоре после воцарения Николая и, естественно, не мог высказаться по интересующему нас предмету, но перечитаем двух других.
«Это была воплощённая реакция всему, что шевелилось в Европе с конца прошлого (восемнадцатого. – А.Т.) века: на лице Николая всякий легко мог прочесть страшные «мани, факел, фарес» для России: «остановись, плесней, разрушайся!» …Деспот по природе, имея инстинктивное отвращение от всякого движения, от всякого выражения индивидуальной свободы и самостоятельности, Николай любил только бездушное движение войсковых масс по команде, – говорится в «Записках» Сергея Михайловича Соловьёва, куда как далёкого от радикализма (у Ключевского мы найдём почти «плагиат»: «Имп. Николай I – военный балетмейстер и больше ничего»). – …Он не отставал до конца от своего взгляда и направления, до конца не переставал ненавидеть и гнать людей, выдававшихся из общего уровня по милости божьей, до конца не переставал окружать себя посредственностями и совершенными бездарностями, произведёнными в великие люди по воле начальства, по милости императора. Не знаю, у какого другого деспота в такой степени выражалась ненависть к личным достоинствам, природным и трудом произведённым…»
Не менее определённо высказывался и Василий Осипович Ключевский:
«Павел, Ал-др I и Николай I владели, а не правили Россией, проводили в ней свой династический, а не государственный интерес, упражняли на ней свою волю, не желая и не умея понять нужд народа, истощили в своих видах его силы и средства, не обновляя и не направляя их к целям народного блага.
…А/лександр I относился к России, как чуждый ей трусливый и хитрый дипломат, Н/иколай/ I – как тоже чуждый и тоже напуганный, но от испуга более решительный сыщик».
Восхищаясь проявляемым Николаем «вниманием к литературе и искусству», Б. Тарасов именует его эпоху «золотым веком нашей литературы» (читай: обязанной этим вышеупомянутому вниманию!): «Внутреннее напряжение в государстве вылилось в прекрасные творения искусства, мобилизацию духовного начала и полную внутреннюю свободу».
Любопытно бы знать, как вписывается в эту идиллическую картину хотя бы трагическая судьба героя тарасовской же книги о Чаадаеве… Впрочем, утверждается же в интервью, будто Николай «дружил» с Пушкиным!
Видимо, этот новоявленный лучший друг совет… простите! русских писателей исключительно из дружеских чувств к человеку, эффектно провозглашённому им «умнейшим в России», знакомился с перлюстрированными письмами великого поэта, запретил «Литературную газету», в которой тот принимал живейшее участие, и столь тщательно «отредактировал» поэму «Медный всадник», что автор не захотел её в таком виде печатать.
А «благородный» Бенкендорф умножил число своих воинских подвигов «победой» над редактором «ЛГ» и действительным, ближайшим пушкинским другом – Дельвигом, который вскоре и умер.
Ключевский ядовито заметил, что в знаменитом салоне «интеллектуалки», как мы бы сейчас сказали, Александры Осиповны Смирновой-Россет царь «вёл себя, как за границей, свободомыслящим европейцем, джентльменом, но не русским самодержцем, запросто и даже почтительно разговаривал с русск/им/ писателем, которого его застеночный censor morum* Бенкендорф сажал в крепость… без объяснения причин».
И насчет августейшего «внимания» у Василия Осиповича было своё, особое мнение:
«Покровительство литературе и искусству разгоняло скуку парада и доклада, а художественное творчество находило в высоком внимании безопасные пределы своего полёта. Воздушный шар на привязи мог треснуть, но не улететь из вида». Да не так ли, в сущности, и случилось с «другом» Пушкиным?!
Когда та же А.О. Смирнова-Россет в 1845 году хлопотала о назначении пенсии Гоголю, у неё с царём произошёл примечательнейший разговор:
«Читали вы «Мёртвые души»?» – спросила я. – «Да разве они его? Я думал, что это Соллогуба». Я советовала их прочесть…»
Некогда, в 1833 году, Пушкин с лёгкой иронией писал историку М.П. Погодину об императоре: «…он смешивает вас с Полевым (которого в «верхах» cчитали «якобинцем». – А.Т.); извините великодушно; он литератор не весьма твёрдый…»
Как видно, с годами «твёрдости» в этом отношении не прибавилось.
Если Борис Тарасов по отношению к декабристам, или, как он выразился, к декабристскому мифу, ограничился краткой филиппикой («…обманывали народ, солдаты нарушили присягу, герой России Милорадович был убит»), то в статье Игоря Золотусского о «Горе от ума» и его авторе, напечатанной в «ЛГ» 19–25 января 2005 г., этот сюжет занимает куда более значительное место.
Оно и понятно: в герое пьесы многие – от Герцена до Ключевского – видели именно декабриста, хотя ещё и не вышедшего на Сенатскую площадь.
Сам Грибоедов скептически отнесся к замыслам «ста прапорщиков (тех же Чацких. – А.Т.) …изменить весь государственный быт России»; да и много тогда звучало упрёков по их адресу вплоть до тютчевского: «Вы уповали, может быть, что хватит вашей крови скудной, чтоб вечный полюс растопить».
Однако редко кто не отдавал и должное этим людям, в которых «жизнь ещё не опустошила юношеских надежд, в которых первый пыл сердца зажёг не думы о личном счастии, а стремление к общему благу»: «этот тип как живой стоит перед нами в неугомонной и говорливой, вечно негодующей и непобедимо бодрой, но при этом неустанно мыслящей фигуре Чацкого».
Так писал Ключевский, хотя у него были свои серьёзные претензии к «прапорщикам».
В статье Золотусского этого Чацкого и узнать нельзя:
«Характеристики, которые он раздаёт всем, – раздражение личной обиды, они – плод «ума холодных наблюдений», но не «сердца горестных замет».
…Чацкий болеет только за себя.
…Этот ум слеп. Он видит лишь то, что желает видеть.
…У него ум праздности, ум эгоизма…
…Он недоволен всеми и вся, но весьма доволен собой».
Словечка доброго о Чацком не найдёшь в этой статье!
Если он насмешливо отзывается о тех, кто «сужденья черпают из забытых газет времён Очаковских и покоренья Крыма», следует выговор за неуважение к героической старине, «славной победами». Но ведь победами же, отнюдь не газетными суждениями того времени!
Вообще создаётся впечатление, словно исследователь, подобно Фамусову, «заткнул уши» и не желает слышать, а точнее – понимать, что же на самом-то деле говорят герой, да и сам автор.
Читаешь, например, в статье: «Отвечая на агрессивные искания ума разрушительного, он (Грибоедов. – А.Т.) даёт высказаться Фамусову. А тот, рассуждая о критике правительства и возможных потрясениях, призванных обновить Россию, говорит: «Знать время не приспело».
Однако ведь последние слова сказаны Фамусовым совершенно по другому поводу – в похвалу «нашим старичкам»:
Прямые канцлеры в отставке – по уму!
Я вам скажу: знать время не приспело,
Но что без них не обойдётся дело.
Как же можно с апломбом утверждать, будто это «ответ Грибоедова» на декабристские речи Чацкого?!
Золотусский решительно не согласен считать «Горе от ума» пьесой «продекабристской» (это слово заключено им в язвительные кавычки). Она – если уж досказывать его мысль до конца – напротив, антидекабристская.
Пусть тогда не совсем понятно, почему деятели тайных декабристских обществ усердно распространяли её в списках. По глупости? Или почему цензура разрешила комедию к печати только в 1833 году, да и то, во-первых, искалеченную, а во-вторых, лишь с позволения Николая, который, по герценовской догадке, стремился таким образом лишить её «привлекательности запретного плода». Золотусский гнёт своё:
«Едкие намёки на несостоятельность этой (декабристской. – А.Т.) идеи являются, когда на сцене возникает Репетилов. Что означает эта фамилия? Репетилов – репетиция переворота, о котором грезят на «тайных сборищах» члены «секретнейшего союза».
Мало того, что «игра словами» – Репетилов – репетиция – не очень вразумительна. Но основной смысл французского глагола re’pe’ter, обыгрываемого Грибоедовым, – отнюдь не «репетировать», а «повторять». Репетилов – всего лишь попугай, обезьяна декабризма, у которой нет за душой ничего, кроме нахватанных – не идей, боже упаси, – а слов, решительно не понимающая, «о чём бишь нечто», где-то услышанное и подхваченное.
Подобные шумливые прилипалы нередко сопровождают (и компрометируют) самые значительные идеи. Репетилов воскресает в тургеневских «Отцах и детях» в образах Ситникова и Кукшиной и в некоторых персонажах нашумевших «антинигилистических» романов Лескова, который писал по этому поводу: «Я имел в виду одно: преследование поганой страсти приставать к направлениям, не имея их в душе своей, и паскудить всё, к чему начнётся это приставание».
«Отрезвившись сполна» (по слову Грибоедова) от «старомодного» понимания декабризма, Чацкого да и всей пьесы, автор статьи возвещает:
«Горе Уму вознёсшемуся, говорит автор (!!!), горе Уму, лишённому сострадания».
Чацкому и, следовательно, нам, читателям, надлежало бы сострадать и сочувствовать Фамусову да Скалозубу с Молчалиным.
Первый, по мнению Золотусского, «попадает в точку» и в уже упомянутой тираде о «не приспевшем времени», и в том, что Чацкий – «гордец», и тогда, наконец, когда изрекает: «Вот рыскают по свету, бьют баклуши, воротятся, от них порядка жди».
Автор статьи полностью с этим согласен: Чацкий плох уже потому, что – «приезжий», «чужой для Москвы», да и не только для неё: «Жало его критики достаёт и Россию», а ведь, как вразумляет нас исследователь, «своё» щадят, за «своё» болеют, «своё» не уничтожают, – видимо, совершенно независимо от того, каково оно, это своё!
Того и гляди – в ход пойдут старинные языковские стихи, недвусмысленно озаглавленные «К ненашим»:
О, вы, которые хотите
Преобразить, испортить нас
Вы, люд заносчивый и дерзкой,
Вы все – не русский вы народ!
Не любо вам святое дело
И слава нашей старины;
В вас не живёт, в вас помертвело
Родное чувство. и т.д., и т.п.
Адресованные Чаадаеву, Грановскому и Герцену, которые тоже ведь «рыскали по свету» и подумывали о «преображении» своего, строки эти вполне могли бы прийтись «ко двору» и в статье, о которой речь.
Любопытный штрих: в ней говорится, что в отличие от Чацкого «декабристы не покидали своей родины», а вот Чацкий будто бы «бежит из России». Вольно же автору столь однозначно и безапелляционно трактовать горестные слова героя о намерении «искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок». Кстати, и не один из декабристов за границей бывал – до мятежа, да и потом, вероятно, был бы совсем не прочь туда податься, коли б остался на свободе.
Вернёмся, однако, к другим, якобы истинно «положительным» героям комедии. «Входя в глубину текста, – пишет исследователь (примеры такого «погружения» выше уже приводились), – мы начинаем понимать, что Молчалин и Скалозуб не мальчики для битья (каков в статье Чацкий. – А.Т.), а оппозиция уму Чацкого».
Мальчику же… то бишь «Чацкому недосуг задуматься, – продолжает автор свой вердикт, – что Скалозуб воевал с Наполеоном… имеет боевой орден (помнится, похоже писал о Бенкендорфе
Б. Тарасов. – А.Т.), что Молчалин из бедной семьи…».
И никакой, оказывается, Скалозуб не «апологет муштры»! Ведь своё поистине «золотое слово» о замене Вольтера фельдфебелем он кому говорит? Эксклюзивно, как выразились бы сейчас, Репетилову и «его друзьям – безбожникам и крикунам», а не таким, как Чацкий (уж то-то бы постеснялся при случае!). А потом – не прав ли он, для которого «фельдфебель надёжнее Вольтера, поскольку Вольтер расшатывает, а фельдфебель бережёт».
Грибоедов и впрямь говорил о производимом вольтеровскими сочинениями «колебании умов ни в чём не твёрдых», но вот чтобы он предпочёл сему философу фельдфебеля!..
Кстати: видимо, ради похвальной краткости в статье не упомянуто о милом сердцу Скалозуба замысле, который нацелен против отнюдь не одних только болтунов с крикунами:
Я вас обрадую: всеобщая молва,
Что есть проект насчет лицеев,
школ, гимназий;
Там будут лишь учить по-нашему:
раз, два;
А книги сохранят так,
для больших оказий.
Не сказано и о знаменитом отклике на это вечно правого, если поверить статье, Фамусова: «Уж коли зло пресечь: забрать все книги бы, да сжечь».
Нечего сказать – весьма «конструктивная» оппозиция разрушительному, как мы узнали, уму Чацкого!
Горой встаёт Золотусский и за Молчалина и молчалинство вопреки Грибоедову и всем, кто писал и размышлял об этом персонаже: «Это участь маленького человека, и он в ней не виноват… Для таких, как Молчалин, «умеренность и аккуратность» – способ спасения, но не рассчитанная подлость, а «не сметь своё суждение иметь» – защита от сильных, наказ судьбы».
И для пущего обеления героя многозначительно упоминается, что, подобно Грибоедову в его последнем письме жене, Молчалин употребляет слово «ангельчик». Однако если в письме оно полно действительной нежности, то в молчалинских обольщениях Лизы стоит в ряду других слащавых и вкрадчивых «уменьшительных»:
Есть у меня вещицы три:
Есть туалет, прехитрая работа –
Снаружи зеркальцо, и зеркальцо внутри
Подушечка, из бисера узор;
И перламутровый прибор –
Игольничек и ножинки, как милы!
Жемчужинки, растёртые в белилы!
С духами сткляночки.
Какой уж тут «отзвук нежности», померещившийся автору статьи…
Увы, тот упрёк, который Борис Тарасов бросил историкам, не разделяющим его мнений о Николае I, приходится переадресовать и ему самому, и Игорю Золотусскому, ибо в статьях, о которых шла речь, именно они оба «пишут избирательно, усечённо, исходя из собственных представлений и идейной мотивации, не представляя публике всей полноты фактов».
Куда мчится паровоз истории, покажет будущее. А вот оставленные им позади «вёрсты» ни в коем случае не подлежат откровенно предвзятым оценкам, когда лица исторических деятелей, знаменитых писателей и памятных нам с детства героев их книг неожиданно претерпевают «ряд волшебных изменений», к сожалению, не столь чарующих, как то происходило в известных фетовских стихах.