, ЯРОСЛАВЛЬ
На телеканале «Культура» за пять дней до 80-летнего юбилея Владимира Максимова был показан фильм о нём в цикле «Острова», расчленённый на семь глав, как максимовский роман «Семь дней творения». И хотя сам Максимов не считал этот роман вершинным своим достижением, признавая в нём высокохудожественными только некоторые части, выбор создатели фильма сделали неоспоримый, поскольку роман стал поворотным моментом в жизни и творчестве писателя. Одновременно и потому, что, опубликованный за рубежом, послужил причиной гонений, обрушившихся на благополучно начавшего свой творческий путь бывшего беспризорника и уголовника, и потому, что в романе этом автор изложил путь, по которому должен пройти человек, чтобы выйти из бездны к свету. Тот самый путь, который, как считал Максимов, осилил он сам.
Конечно же, понятна причина, по которой фильм не показали строго в день рождения писателя. Это была бы суббота, когда, по соображению телеканалов, зрителю надлежит отдыхать, а с Максимовым, хочешь не хочешь, а размышляй, да не о чём-нибудь, а о сложнейших проблемах бытия, включая политические. Но уже хорошо, что фильм прошёл на «Культуре». Другие каналы даже и не заметили юбилея большого писателя. Так что «Культура» оказалась в одиночестве, как чувствовал себя в неизбывном одиночестве и сам Максимов, даже в толпе – хоть скрежещущей зубами, хоть вскидывающей чепцы.
Либеральная братва возненавидела Максимова в последние годы его жизни за убеждённость, что Россию надо спасать не теми методами, которыми норовят. И это сыграло на пользу фильму. В нём о писателе рассказывали только беспристрастно к нему относящиеся люди, а поскольку таких не в избытке, то в основном говорил сам Максимов, и это впечатляло больше, чем даваемые ему в поддержку кадры из художественных фильмов и кинохроники, по преимуществу уже виденные-перевиденные.
Мысли, к которым пришёл Максимов к итогу своей жизни, были высказаны им в фильме. И если недостаточно полно, что обусловлено форматом, то достаточно убедительно, чтобы побудить зрителя обратиться к творчеству писателя. Пусть даже не согласиться с путём выхода, который посчитал он единственным, назвав себя христианским анархистом, но хотя бы, окунувшись в бездну, поискать для себя собственной отправной точки. А это уже многого стоит.
Бездна для позднего Максимова – отнюдь не зловредность политической системы, которая поглощает и уничтожает маленького человека. Как бы тогда было просто! Нет, бездна в душе каждого человека, и, единясь, малые бездны творят одну большую. Но коль так, то легендарный Самсон, разрывающий пасть Льву в фонтанной скульптуре, занят сизифовым трудом: ведь если Лев – символ Зла, так ведь Зло это породил сам Самсон, и вместо Льва объявится другое зло. Примечательно, что настоящая фамилия Максимова – Самсонов, а природное имя, данное ему отцом, пострадавшим за участие в троцкистской оппозиции, – Лев. В честь своего кумира. Отец в этом проявил недюжинную настойчивость: первый, умерший в младенчестве сын, тоже был наречён Львом. Так ведь и Бродский, как было сообщено в одном из фильмов о нём, получил имя в честь Сталина.
Максимов к концу жизни пришёл к выводу, который ошеломил бóльшую часть эмигрантов его волны. Он высказал с их точки зрения опасную крамолу: «Я всю жизнь на Западе считался крайним антикоммунистом и в самом деле считал, что хуже этого ничего быть не может. Но сейчас, глядя на то, что происходит (не только в России, но и во всём посткоммунистическом мире), я думаю, что может создаться ситуация худшая. Я называю эту ситуацию «криминальным капитализмом».
А вослед ещё определённее: «Я боролся против одной идеологии. Но когда вижу, что с ней более или менее покончено, а разрушение государства, страны, культуры продолжает углубляться, то я теперь часто, скажу вам откровенно, задаю себе вопрос: а стоило ли всё начинать? Если б я знал, что всё так обернётся…»
Этого ему не могли простить ни основная эмигрантская масса, ни те, кто примкнул к ней, не покидая отчего дома. Но о массе у него уже было устоявшееся мнение. В ней преобладали, по его словам, «неудовлетворённые в славе и похоти окололитературные истерички, озлобленные графоманы из числа кандидатов в общемировые гении, ничего не забывшие и ничему не научившиеся «совпатриоты» послевоенных лет, набившие руку на стукачестве, амнистированные советские шпионы, мародёрствующие на переводческой ниве, и дети советских шпионов, на старости лет высасывающие из пальца романы а-ля «рашен клюква».
Но и для либералов домашнего разлива у него отыскались, может, даже избыточно беспощадные слова: «Мне противно слышать от Окуджавы, тридцать с лишним лет бывшего членом КПСС, его новые антикоммунистические манифесты. Сразу хочется спросить: «Чем ты там тридцать лет занимался?» А Борщаговский? Он председательствовал на собрании, которое выгоняло меня из Союза писателей, называя меня «литературным власовцем», а теперь я для него – «красно-коричневый». Трудно спокойно наблюдать, как люди меняются в очередной раз вместе с начальством».
Снова и снова стремится Максимов убедить людей, впадая уже даже в отчаяние, срываясь на аввакумовские тона, в том, что почерпнул в бездне: зло – в самом человеке. И незачем искать в себе достоинств, истошно взывая к Богу, чтобы заприметил их и по справедливости оценил. «В своей повседневной жизни, – говорит Максимов, – я исповедую бессмертный завет святого Сирина: «Не взывай к справедливости Господа. Если бы Он был справедлив, ты был бы уже наказан».
Единственный способ преодолеть зло – поступать по совести, которая, по Далю, если добрая, то она глазъ Божiй, или гласъ Божiй. Проявление чистоты совести по Максимову – это стремление сплотиться со своей страной не во зле, а в добре. Как и Солженицын, он предпринял в последние годы жизни попытку выработать принципы российского устройства на той почве, на которой пробивались после отмены крепостного права первые побеги будущей демократической России, впоследствии растоптанные. Это почвой была община, с неё, полагает Максимов, осовремененной, и должна возрастать вертикаль общественной структуры.
Может, это утопия, но, во всяком случае, попытка подняться. Необходимая. «Я бы пожелал всем нам подняться, – говорит Максимов. – И посмотреть на себя. Если мы не поднимемся, плохо будет. Пусть на меня опять обрушатся наши великие либеральные мыслители, но мы – великий народ и заслуживаем лучшей участи».