В октябре в Дагестане отмечалось 130-летие со дня рождения великого аварского поэта, классика литературы страны гор, отца Расула Гамзатова Гамзата Цадасы. Прошли праздничные мероприятия, литературные вечера в родном ауле поэта Цада, в районном центре Хунзахе, в столице республики Махачкале.
К этим дням в Дагестанском книжном издательстве вышла книга московского критика и публициста Вадима Дементьева о Гамзате Цадасе в переводе на аварский язык. Предисловие к книге написал народный поэт Дагестана Магомед Ахмедов. Так начинают восстанавливаться братские связи: книги переводятся и в Москве, и в национальных республиках.
Повествование о Гамзате Цадасе, «самом остром уме Аварии» (Николай Тихонов), открывается эпизодами, когда по совету А.М. Горького в Дагестан отправились русские писатели на поиски народных талантов – поэтов и ашугов.
Вадим ДЕМЕНТЬЕВ
Ближе к полудню из тёмного проёма крепостной арки показалась группа загоревших до черноты людей, которая вывела за собой коней, нетерпеливо жевавших трензельные кольца. Всадники вскочили, кто легко, а кто и с прилежным усердием, в сёдла и направились рысью под гору к раскинувшемуся невдалеке аулу.
Шла вторая половина июля 1933 года. Зной опять наплывал с невысоких гор, как будто стекал раскалённым маслом на гигантскую сковородку Хунзахского плато. После каменной прохлады низких, полутёмных помещений цитадели солнечный день показался нестерпимо ярким и звенящим.
Впереди ехал в белом кителе и в лихо заломленной на смоляной чуб фуражке Юсуф Шовкринский, сопровождающий группу русских писателей по дорогам и тропам Дагестана. Рядом с ним, не отставая и что-то весело рассказывая, трусил в пропылённой гимнастёрке, перепоясанной портупеей, поэт Владимир Луговской. Третий попутчик не имел такого молодцеватого вида. Он не очень уверенно сидел в седле, поблёскивая линзами роговых очков и поминутно поправляя съезжавшую с головы кепку. Это был писатель Пётр Павленко. За ним, как бы присматривая, поспешал вслед местный литератор, знаток истории и культуры Кавказа Роман Фатуев. А замыкал эту необычную для здешних дорог кавалькаду Николай Тихонов, одетый в просторную походную куртку и в солдатские гетры, заправленные в лёгкие парусиновые туфли.
В аул Цада запаздывали не по своей вине. Накануне весь вечер, перешедший в тихую лунную ночь, всегда такую таинственную на Кавказе, гости вели долгие дружеские разговоры с хозяевами, сменявшиеся песнями, шумными тостами, шутками-подначиваниями, сердечными воспоминаниями. Рождались захватывающие дух планы, прерываемые вновь и вновь стихами, многоязыкой речью, отдававшейся нестройным гулом под низкими сводчатыми потолками просторного зала, бывшей гарнизонной столовой.
Тихонов и сейчас, приближаясь к дому Гамзата, ощущал в себе воодушевление вчерашнего вечера, одного из самых памятных в странствиях по Кавказу.
С таким чувством он въехал на окраину аула Цада, где его терпеливо поджидали товарищи. Цада, что в переводе с аварского означало «огонь» или «в огне», встретил приезжих вполне мирными картинами аульской жизни. Холмистая местность, поднимающаяся к выступам скал, была заселена по кавказской особенности кучно. Около пяти десятков саклей ровными террасами расположились одна над другой, но без стремительной этажерки горных аулов. Ровная гладь Хунзахского плато накладывала свой отпечаток и на постройки. Сакли не лепились друг к другу, как ласточкины гнёзда. Здесь ощущался простор, горизонты были открыты во все стороны.
Дружно подъехали к двухэтажной, вытянутой вдоль взгорья сакле поэта, расположенной рядом с мечетью. Дом Гамзата как бы врастал в пологий горный спуск. На задах его нависали невесть откуда скатившиеся могучие глыбы, будто вставшие быки, не решающиеся сдвинуться с места.
Путники спешились, и тут же появились мальчуганы, очевидно, сыновья Гамзата, которые приняли у всадников поводья и развели коней. Вся эта процедура произошла удивительно быстро, будто подобные встречи были не раз отработаны. На самом же деле, и об этом догадывался Тихонов, маленькие горцы с первых шагов воспитывались так, чтобы каждый из них знал своё место, умел быстро и неназойливо оказать помощь и гостеприимство заезжим кунакам. Ещё раз подивившись этой воспитанности нравов, полюбовавшись несуетными движениями мальчиков, которые, выводив по кругу коней, дав им остыть перед водопоем, торжественно вышли на улицу, гости шагнули к порогу дома.
Но тут, видно заслышав шум, открылась низкая дверь и, чуть согнувшись и прищурившись от яркого солнечного света, к гостям вышел Гамзат. Одет он был в тёмную рубаху домашнего сукна, но уже подпоясанную наборным кавказским поясом, на голове высилась неизменная папаха. Сапоги были начищены до блеска. Обмениваясь приветствиями, по очереди все вошли в более чем скромный дом, построенный, как объяснил Юсуф Шовкринский, руками самого Гамзата и его жены Хандулай. Низкий сводчатый потолок комнат нижнего этажа давил на плечи, отчего высокому Владимиру Луговскому приходилось непроизвольно нагибаться. Все помещения сакли представлялись крохотными, особенно если сравнить с крепостными масштабами. В боковой маленькой комнате ютились, как пояснил Гамзат, четверо его сынов. Не более семи метров, да ещё отгородка для картошки, окинув взглядом, подумал Тихонов. По лестнице поднялись наверх, где одна из комнат была побольше, представляя собой кунацкую. По стенам висели обливные старинные блюда и тарелки зеленовато-коричневого цвета.
Вскоре к гостям вышла Хандулай, жена Гамзата. Скромно улыбнувшись, она принялась быстро накрывать на стол. Хандулай сама готовила пищу и слыла большой мастерицей в этом деле, особенно ей удавались старинные аварские блюда – крупные хинкали из бобовой муки с мясом и чесноком, ароматный шашлык, различные лепёшки. Вскоре все эти и другие нехитрые яства появились на столе.
Гамзат пошутил:
– Если у Хандулай лоб гладкий – значит, мы будем сыты, появились морщинки – быть нам голодными.
Со слов Эффенди Капиева и Юсуфа Шовкринского Тихонов знал, что Гамзату живётся трудно, что в иной год его большая семья – четверо сыновей: Магомед, Ахильчи, Расул и Гаджияв, а также дочка Патимат – еле сводит концы с концами. На зарплату делопроизводителя не разгуляешься.
Хандулай щедро потчевала. Горская пища стала уже привычной для русских гостей. Они ловко обмакивали в чесночную похлёбку куски баранины, запивали ароматнейшим бульоном и закусывали горячими бобовыми пампушками.
Лицо Гамзата, несмотря на крупную, даже грубоватую лепку, несло в своём облике природную одарённость. Оно светилось добротой и печалью. Седая борода была коротко подстрижена и как бы высветляла смуглую, немного даже красноватую, как окрестные горы на закате солнца, кожу. Внешность поэта не могла не запомниться, хотя Тихонов, раскуривая трубку, ловил себя на мысли, что Гамзат мало чем выделялся в толпе местных жителей.
Его попросили почитать стихи. В тишине зазвучал негромкий и какой-то ясный голос. Он завладел вниманием всех. И вот что интересно: гортанная, ставшая привычной уху, орлиная, как говорил Луговской, аварская речь неожиданно в чтении Гамзата обрела напевность, смягчилась и полилась, подобно хунзахским ручьям, тихо и плавно.
Закончив чтение, Гамзат с грустной улыбкой посмотрел на гостей. Но лишь на мгновение он дал волю своим эмоциям. Крикнул Хандулай и что-то сказал ей по-аварски. Через минуту в комнате появился щуплый черноволосый мальчуган.
– Мой сын Расул, – представил его Гамзат.– Тоже сочиняет стихи. Ну-ка, покажи своё умение, сынок!
Расул жался сначала к отцу, но потом, осмелев, стал быстро и жадно читать по-аварски. Гамзат его прервал и попросил табурет. Затем поставил Расула на эту трибуну, чтобы видели все.
Хлопали подчёркнуто громко, отчего мальчуган покраснел и вопросительно глянул со своего возвышения на отца.
– Молодец! Иди гуляй! – Гамзат легко шлепнул Расула, и тот восторженно припустил к дверям. – Старею, мне уже скоро пятьдесят шесть лет, – неторопливо начал Гамзат. – Есть одна у меня мечта. Если бы она исполнилась, я был бы счастлив. Моему сыну Расулу десять лет. Я исполнил в жизни, что хотел. Я также с детства писал стихи. Я писал о том, что мрачно, что нужно изгнать из жизни. Я писал, осмеивая, проклиная, нападая. Не щадя, я бичевал и бичую, бью, как камчой, обличаю, издеваюсь. Я являюсь лишь стрелком, который стреляет из ружей, заряженных народом. Среди нас было много тёмных обычаев, гнилых предрассудков: кровная месть, знахарство, выдача несовершеннолетних девочек замуж, многожёнство... Народ нуждается в освобождении от подобных вредных обычаев, народ вручил мне оружие: мол, атакуй! Но теперь пошла другая жизнь... Вы видели, как по-новому начинают жить в горах?.. В старой крепости – школа. Кому нужна крепость? Школа всем нужна. Вся жизнь станет школой. И уйдут тёмные люди и тёмные времена. Останутся мои песни. А кто будет мне наследовать? Конечно, поэт других времён. Я хочу, чтобы этим поэтом был мой сын, мой маленький Расул.
Уже вечерело, впору было зажигать лампы, когда гости собрались в обратный путь. Умиротворённый Пётр Андреевич Павленко, щуря свои близорукие глаза, повторял, выходя за порог цадинского дома:
– Нет, братцы, всё-таки молодец Эффенди! Посоветовал приехать сюда, увидеть Гамзата. Каков старик, а?
Сыновья хозяина подвели к гостям выпасенных коней. Тихонов задержался на пороге и о чём-то перемолвился с Цадасой. Юсуф опять торопил, ведь и так задержались, воспользовались гостеприимством. Гамзат на минуту ушёл в дом и вернулся с толстой тетрадью.
Тихонов перелистал записи и остался доволен. Стихи поэта были переписаны ровным мелким почерком без единой помарки. В Махачкале надо их показать Капиеву, он найдёт им употребление, а заодно и поможет сделать подстрочный перевод.
Хандулай вынесла гостям на дорогу угощение. Обнялись на прощание. Ну всё, поехали!..
Гамзат ещё долго стоял у ворот своего дома, глядя на удаляющихся всадников. Клубился пыльный след. Долгожданный прохладный ветер шевелил ветви деревьев.