Бахытжан МОМЫШ-улы
Писатель, переводчик. Автор многих книг прозы, среди которых и книга об отце, легендарном Герое Советского Союза, писателе-панфиловце Бауржане Момыш-улы.
Живёт в Алматы.
В.И. Антощенко-Оленеву
Он еще не умел бояться. Большеголовый, пятнистый, лежал сайгачонок на тёплой земле, обсыхая. Шершавый язык горбоносой матери вылизывал его мягкую шёрстку. Глаза детёныша были покрыты светлой плёнкой, и виделись ему сквозь неё тяжёлые мамонты и многозубый махайрод редкого белого цвета. Страшна была встреча с таким тигром. Это ничем не грозило сайгачонку. Те тигры давно вымерли. Мамонты ушли в глубину веков следом за хвощовыми и папоротниковыми лесами. Смутные образы эти, зыбкие, непрочные, унаследовал сайгачонок на миг от пращуров, и постепенно рождался в нём древний, дремучий страх, жёлтый, как глаза тигра. Казалось, мчится сайгак по буйно-горячей равнине, и рык обгоняет его. С криком оборвалось сердце, но не понял сайгачонок, чей это был крик.
* * *
Боль прошила ухо. Забился сайгачонок и увидел сегодняшний мир. Он снова дёрнулся, но его крепко держали двуногие существа. И в зрачках одного из них он увидел себя, но не узнал. Тут почувствовал сайгак, что он свободен, встал на дрожащие, слабые ноги.
– Э-э, да он ещё ходить не умеет! – сказало рыжее существо.
– Погоди, – усмехнулся другой, – он ещё будет пулей носиться. Семьдесят пять километров в час!
– Заливаешь, художник! – не поверил рыжий. – Ха-ха-ха! Антилопа гну!
В сайгачонке снова проснулся древний страх. Казалось ему, что стелется он над степью ветром.
– Модница! – услышал он, и новая бирка сверкнула в его ухе.
– Теперь никуда от нас не уйдёшь! – крикнул бородатый и горбоносый. – Гуляй, дорогой!
А сайгачонок помнил, как подняли его руки бородатого и понесли над степью, и снова он видел своё отражение в его глазах.
Потом, когда он уже бродил в песках со своим тысячным стадом, на водопое в светлой воде видел он не раз своё отражение и мучительно пытался что-то вспомнить, понять.
Боль в ухе и страх скоро забылись. Стадо в многоснежную зиму находилось всегда неподалёку от человеческого жилья. Здесь всегда был корм для них.
В жару, измученные жаждой, сайгаки находили здесь воду и соль. Прохлада воды была как неожиданная ласка. Сайгачонок нюхал чёрные полые стволы, из которых хлестала вода, и на губах оставался вкус железа. Он помнил, что так же пахли руки человека.
...Взорвалось солнце над сопками. Сайгак перелетел через стремнину и оказался у скалы. Зажав коленями тяжёлые руки, сидел на камне косматый человек. Вся земля вокруг него была усыпана мелкими осколками и каменной пылью. По лицу человека бежали слёзы, оставляя грязные следы. На скале сайгачонок увидел тень своей матери. Отбежал, но тень не исчезала. Удивлённый, повернул он голову и посмотрел на древнего художника. Тот сидел неподвижно, и солнце было в его глазах...
И об этом рассказала сайгачонку память, которая ещё старше мамонтов.
...Сайгак научился не бояться людей. Спал в нём страх, а в сердце билось солнце, совсем как в глазах косматого творца. Он близко подходил к жилью и подолгу смотрел на игры безволосых ребят. Полизав вкусной соли, он снова скрывался в песках, в белом саксаульнике.
Однажды, осторожно пофыркивая, подошёл он к холсту, оставленному бородатым человеком, и снова увидел себя. И степь он увидел, и небо и даже услышал, как шурша осыпается песок. Сам он стоял, вскинув голову, и его лировидные рожки казались железными, и бирка сверкала в его ухе.
– Эй, Султан! Натурщица пришла! – крикнул рыжий.
Сайгак вскинул голову и увидел бородатого. Тот шёл, улыбаясь, и солнце было в глазах художника. Сайгак убежал, но страха не было.
Как-то ночью кто-то вспугнул стадо. Оживший ужас погнал сайгачонка за стадом. Топот дробился в степи, а за их спинами рос страшный рёв, похожий на рёв белого древнего тигра. Потом этот рёв переходил в визг, в вой, и этот вой тоже был знаком, потому что было в нём желание крови. Сайгаки неслись по степи, летели, бросали вперёд упругие тела. Звёзды горели в небе волчьими глазами, и уже всё существо сайгачонка было полно воспоминаний о далёких, чёрных веках, когда кровь леденела от рыка, воплей отчаяния и равнодушных трубных криков. Мчались сайгаки, и рёв рос над ними.
– Включай фары! – возбуждённо взвизгнул кто-то.
Сноп солнечных лучей вспорол тьму – яркий, белый, холодный. Сайгаки замерли. Смерть дрожала под их шкурами. Но они не понимали.
– А-а-ахх! – вскрикнули ружья. Солнце обожгло бок сайгака. Он побежал, припадая на ногу. Тёмное чувство гнало его к жилью егерей. Шурша в песках, протекла змея. Утюжила бархан старая черепаха, которая тоже помнила мамонтов, и сидел у скалы, у самой первой своей картины, косматый человек. Сайгак упал. Он снова услышал страшное. «Ах! Ах!» и сразу стало горячо в груди. Радостно взвизгнул браконьер. Но сайгак не слышал его. Он снова увидел себя таким, как на картине художника, и ту же степь увидел, и парня с жёлтыми, как у тигра, глазами. Страха не было. Было солнце в глазах художника, и слёзы бежали по его щекам, когда поднял он сайгачонка, а по рукам его стекали струи усталого закатного солнца. Последним, что услышал сайгак издалека, был крик человека:
– Что ты наделал, сволочь! Что ты наделал!
...Густые туманы ползли по земле. Таяли в них косматые мамонты.