Продолжаем знакомить читателей «ЛГ» с талантливыми авторами, живущими не в Москве. И даже не в Санкт-Петербурге
Николай Алексеевич Ивеншев живёт в станице Полтавской Краснодарского края. Прозаик, поэт, очеркист, он постоянный автор «ЛГ», лауреат премии А.И. Дельвига 2006 года. 29 апреля Ивеншеву исполнилось 60 лет.
– Николай, «ЛГ» от души поздравляет тебя с 60-летием. Скажи, что тебя толкнуло на писательскую стезю?
– В педагогический институт имени А.С. Серафимовича в городе Волгограде я поступил, написав сочинение в стихах. Меня приняли ещё и потому, что от парней было мало заявлений, для «разбавления» девичьего царства. В Волгограде я ходил в поэтическую студию при газете «Молодой ленинец». По распределению попал в Дагестан, в Тарумовский район. Там длинными голодными вечерами я читал Н.С. Лескова. Я опьянялся Лесковым. Он бил каким-то свежим колодцем, источником, родником. Под его влиянием я попробовал писать прозу. Она не выходила. Лесков был краше, цветастее, пахучее. Так, наверное, не слишком удачно начался мой путь в литературе.
– Одна из твоих повестей называется «Индекс счастья». А у писателей есть свой «индекс счастья»?
– Жизнь любого писателя калечна. У него всегда выглядывает культя из пустого рукава. Писателям всегда не везёт в быту, потому что они быстро пресыщаются скучными схемами существования. Они одиноки. Может, поэтому и пьют, как У. Фолкнер, или принимают наркотики, как О. Хаксли или Владимир Высоцкий. Их семейная жизнь искорёжена. Они похожи на того чеховского дьячка, который на юбилее съел всю икру. Вот о нём и ходит молва. А что предосудительного сделал дьячок? Был естественным, и только. Сергей Есенин четыре раза женился. Пушкин, по сути дела, убил сам себя на дуэли. Марина Цветаева повесилась. Где счастье в писательском цеху, где уживчивость? Её нет. Жизнь испытывает писателя своими небывалыми вывертами и своими сюжетами. Она как бы играет с ним свою шахматную партию.
Свои новые рассказы я читаю с отвращением. Я вижу там и сям ляпы и колдобины, длинноты и нравоучения, вялый язык и неточность хода, психологические мотивировки «на соплях». Но вот «вылежался» рассказ. Я читаю его как чужое, не мной написанное произведение. Мне нравится. Недурственно. Значит, недаром тащил камень в гору… Фу-у-у! И так ведь до могилы, до «дерева по имени Крест».
– Ты ведь ещё и поэт. Недавно выпустил новую книгу стихов – «Список примет»...
– Без поэзии вся проза – стопа хилых схем, пустых бумажек, мертворождённых монстров, искусственных человечков. Без поэзии проза задохнётся. Герои страдают, мечутся, совершают безумные поступки, злятся, любят, оступаются, спорят, догадываются, утверждают, каются, «обнимаются и уклоняются от объятий». Всё как у библейского Экклезиаста. «Суета и томление духа». Впрочем, томление это не условное, кажется, счастливое.
– Ты живёшь на юге России, в казачьем краю. По сути, сельский, станичный житель. Как ты считаешь, важно для писателя жить в гуще народной?
– Японцы кое-как понимают нашего Василия Шукшина. А русские, молодые и «новые», с пренебрежением говорят о нём: «Деревня!» Они не слышали, что, по Пушкину, деревня – это и есть Русь. И чем меньше деревни, тем меньше Руси. У меня растёт сын. Малютка, кроха. И я очень боюсь, что он попадёт в протеиновую, жидкокристаллическую жизнь, будет разговаривать и играть в шахматы с компьютером, жевать два часа подряд «Дирол», уши заткнёт набалдашниками, в которых бессистемно диктуют что-то, словно победитовым сверлом в череп: «Та-да-та-да-та-да-та-да!» Рэп называется. А пока вместо рэпа мы с Ильёй читаем «Репку». И я рассказываю ему, как тепло и уютно было лежать на солнышке на берегу родной речки Мазки, как мы тёплую тину, нежную эту, речную земельку укладывали себе на плечи и на живот, как мы ловили пескарей и крали яблоки из сада у зажиточных соседей.
И я ему рассказываю, как было здорово читать на печке Пушкина, когда «буря мглою небо кроет».
Беседу вёл