Из воспоминаний о поэте Игоре Жданове
Счастлив тем,
что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве
И зверьё, как братьев
наших меньших,
Никогда не бил по голове.
С. Есенин
Эти есенинские строчки Жданов повторял часто, будто сам их написал, настолько они точно отражали его отношения с теми, кого он больше всего любил и жалел.
Он любил нравиться. Знал, что стихи его покоряли сердца тех, кто их слушал. И благодарный за понимание, внимание им и очарованность ими, сам готов был на ответные безумства.
В нашем доме практически не запирались двери. Те, кто любил стихи Жданова, становились своими сразу и надолго.
Рабочий день его обычно начинался после обеда. К этому времени он приезжал в издательство «Советский писатель». Там его ждали авторы, судьба которых была в его редакторских руках. И обсуждение проблем с изданием или работой над рукописью почти всегда к концу дня перемещалось в ЦДЛ, который очень удобно располагался на этой же Поварской улице, тогда Воровского, стоило выйти за ворота и свернуть налево.
В пивном зале, где на стенах красовались автографы и афоризмы литературных асов и корифеев, всегда были «свои», здесь читались стихи, завязывались знакомства, передавались из уст в уста новости, сплетни, словом, гудела литтусовка. Сдвигались столики, когда было особенно интересно многим то, о чём спорили двое-трое. Подсаживались, выставлялись новые бокалы с пивом, чашечки с кофе. И где-то близко к ночи неумолимая администратор ЦДЛ Эстезия настойчиво подвигала к двери неуёмных поэтов...
Жданову было хорошо – он садился на мотоцикл. Тогда у него была «Паннония», и, приладив портфель с рукописями к багажнику, а то и прихватив с собой поддатого седока, рулил домой.
С талантливыми авторами у него складывались сразу же не то что приятельские, а чуть ли не братские отношения. Издаваться в те времена было очень сложно. И «опасные» рукописи как-то традиционно подсовывали Жданову. И он пробивал непроходимые вещи. Ценой выговоров, скандалов, трудных дипломатических переговоров в главной редакции и в дирекции.
Пробивание книжки прозаика из Минска Бори Казанова мне запомнилось как авантюрный сериал. Боря был моряком, был зверобоем. Он всегда был в морских клёшах с бляхой на животе величиной с паспорт. Писал образно, да и темы были незаезженные, овеянные солёным ветром странствий, с налётом мужской жёсткой романтики. Привозил с собой запах копчёной рыбы, рыбьего жира и перегара. Пили, сидя за столом, сдвинув в сторону всё лишнее, обсуждали, что оставить, что переставить в рукописи...
Борина книжка рассказов вышла. Игорю удалось её пробить.
Как-то принёс рукопись Галины Щербаковой «А если это любовь?». Учительница написала рассказы о школе, о её проблемах. Опять: «Низзя! Ай-яй-яй!» Про любовь старшеклассников! Неудобная тема впоследствии стала широко известной по экранизации. Фильм называется «Вам и не снилось».
– И это они не хотят издавать! – возмущался Жданов. Сколько их было – талантливых начинающих авторов, которые получили добро от Игоря Жданова и поддержку на раннем этапе творческого пути. Четверть века проработал он в «Советском писателе» в редакции русской современной прозы.
На себя, как всегда, времени не оставалось. Да и издавался сам с большим скрипом. Помню, как вернулся домой после обсуждения с Егором Исаевым сборника стихов – кажется, «Голубиной почты» – с размаху бросил рукопись на стол. Можно было не спрашивать, как дела. Ясно и так.
Что делать-то! К завтрашнему дню надо внести правку, много чего переделать.
Во-первых, неохота. Во-вторых, не успеть.
Игорь переделал очень незначительную часть стихов. На другой день понёс книжку назад. Пронесло.
Кутя был замечательный пёс. Сын маленькой пушистой терьерши Пуньки и большого чёрного ньюфаундленда, он фантастическим образом сочетал в себе очарование и игривость матери и основательность и симпатичность отца. Его, новорождённого, уже собиралась утопить в бочке хозяйка дачи, которую мы снимали в тот год в Загорянке.
– Жалеть-то вы все мастера! – оправдывалась тётка. – Вот и берите его!
Жданов просто выхватил щенка у неё из рук. И сунул мне: держи, посади себе за пазуху. Берём! Мы были на мотоцикле, и через час в нашей московской квартире в Обыденском переулке уже спал на письменном столе под лампой чёрненький Кутька.
Вырос он с папу своего ростом и отличался удивительно добрым характером. Однажды к нам в комнату через раскрытое в палисадник окно (а жили мы на антресольном этаже) влез поэт Витя Парфентьев. Не застав нас дома, он взял с книжной полки несколько нужных ему томиков, оставив записку типа: взял то-то и то-то, верну тогда-то. Парф.
Он спокойно вышел через дверь. Потом он нам рассказал, что Кутька спал в кресле, когда он возник в окне, и вместо того, чтобы облаять его, когда он спрыгнул на пол, дружески поставил ему лапы на грудь и облизал физиономию. Просто Кутя узнал своего.
Кутя разбирался в поэзии. Когда читали хорошие стихи: Есенина, Гумилёва, Пушкина, – он блаженно закрывал глаза и как бы прислушивался.
Томные романсы – мотив этих вещей Кутя узнавал сразу и подвывал, часто почти точно попадая в ноту.
Однажды притащили разбитую вдребезги черепаху. Она упала у кого-то с балкона на асфальт, панцирь раскололся на части, но она работала лапами. Игорь разложил её на полотенце и пинцетом выровнял запавшие внутрь осколки, потом намазал клеем БФ бинты и, крепко стянув, забинтовал, создав таким образом крепкий новый панцирь. Через месяц сняли повязки – всё срослось. Но походочка, конечно, у Черепаха – это был мальчик – осталась флотской: он как бы заикался на ходу, чересчур высоко задирая переднюю лапу и как бы салютуя.
Вообще в характере Жданова была какая-то удивительная отзывчивость на чужое горе. Будь то пьяница, уснувший в холодную ночь на тротуаре, или заблудившаяся чудаковатая старушка, которая забыла свой адрес, – не мог пройти мимо, помогал и «братьям нашим меньшим», и бедным людям.
На даче в Загорянке, где он жил в последние годы и зимой и летом, у него было больше десятка кошек, не считая основной собаки и её приходящих друзей. Кошки любили его преданно и верно. Они доверчиво рожали котят у него на диване, вместе смотрели с ним телевизор, сопровождали в походе в магазин и грели его по ночам. Всех он кормил: варил им кашу с рыбой или курятиной в двух большущих кастрюлях, звал по именам, разговаривал с ними и совершенно серьёзно, как арсеньевский Дерсу Узала, утверждал, что они такие же люди, как мы...
Когда Союз писателей наконец-то расщедрился и выделил нашей семье – Жданову, мне и двум нашим дочкам – трёхкомнатную квартиру в Гольянове, мотоцикл ему был особенно кстати.
Тогда почитатели его музы приезжали с ним, а то и своим ходом, и цедээловские посиделки переносились на природу – в дремучие лопухи вокруг Гольяновского пруда.
Стихи он не «писал», а записывал. Сначала строчки появлялись на коробках от «Примы», на уголках газет, в записной книжке. Мучительного сидения за столом и работы как таковой не было. Он ходил, ритмично гудел что-то себе под нос, потом прыгал к столу и буквально застигнутый потоком рифм и строчек хватал перо и быстро набрасывал фразы. Это вдохновение могло застать его в самый неожиданный момент. Ну, например, в процессе бритья. С одной намыленной щекой он мог быстро-быстро записывать строчки, тут же нашарив огрызок карандаша и какой-нибудь конверт. Потом проходило какое-то время, и эдак часа в 3–4 ночи он будил меня: «слушай!» – и выдавал новое стихотворение.
Чаще всего это было здорово. Тогда какой уж тут сон! Крепкий чай, потом ещё чтение. Уже с придирками. И если до меня что-то не доходило или он упирался и не соглашался с моей критикой, то спор мог разбудить соседей, которые стучали щёткой в потолок.