Заметки о дружбе, учёбе и творчестве
Признаюсь, что в своей поэтической юности я никогда не стремился и не поступал в Литературный институт, прекрасно понимая, что главное пространство литератора – его письменный стол. Может быть, я был несправедлив по отношению к этому учебному заведению, из которого вышли многие замечательные советские писатели.
Но всё же стен этого учебного заведения избежать не смог: учился на Высших литературных курсах Союза писателей СССР. Мне исполнилось 36 лет, когда я подал заявление о зачислении меня на курсы. Официально они назывались «курсами переподготовки писателей». В сущности, эти курсы были своеобразной академией при Литературном институте. Это было абсолютно имперское образование – на нашем выпуске ВЛК, впрочем, как и на других, собрались писатели из Армении, Белоруссии, Грузии, Украины, Крыма, Туркмении, Дагестана, Якутии, Эстонии и т.д. – проще, со всего Советского Союза. Лекции нам читали блистательные.
Начальником ВЛК тогда был военный писатель Николай Андреевич Горбачёв. И ведь неплохой человек был, старательный проректор Литинститута по ВЛК. По-своему заботился и опекал писателей, которые со всех концов страны приехали повышать свой уровень в Москву.
Сегодня трудно поверить, но Высшие литературные курсы начала 80-х годов ХХ века были поистине островком творчества и вольности в самом центре Москвы. Учиться на ВЛК приходили не молодые литераторы, а уже известные писатели и поэты, которые издали свои книги, вступили в Союз писателей СССР и лишь после этого призадумались о дальнейшем самосовершенствовании.
Говоря о ВЛК, первым делом и добрым словом хочется вспомнить великолепных преподавателей. Многие из них, сами выдающиеся литераторы, любили своих семинаристов, которые отвечали им ответной любовью. Были занятия, которые не прогуливал ни один из нас.
Экономист Михаил Иванович Ишутин высказывал по тем временам абсолютно крамольные вещи. Он утверждал, что в СССР нет экономики как таковой и скоро страна превратится в страну мешочников. Он не знал, что у этого слова из давних лет скоро появится синоним и страна превратится в общество множества челноков и незначительного количества олигархов.
Замечательно читал свои спецкурсы старейший литературовед Зиновий Паперный – подпольная кличка Зяма. До сих пор помню, как он подчёркивал невероятно живописные детали из новелл Чехова. Конечно, эти детали создал Антон Павлович, но не всякий так живописно мог бы извлечь их из словесной ткани классика.
Как громовержец всходил на кафедру Георгий Иванович Куницын. Вот у кого следует учиться темпераменту нынешним худосочным поэтам! Георгий Иванович боролся, как ни странно, за марксизм-ленинизм. Он громил тех, кто исказил цитаты из Маркса и Ленина и использует их в своих зачастую недальновидных целях… Нет, не зря его вычистили из ЦК КПСС! Правда, разрешили преподавать и бороться за чистоту советской идеологии в студенческих аудиториях. Он обличал невежественных руководителей страны за то, что они вводят в народный обиход искажённые цитаты «классиков», сокращают и используют их в своих сиюминутных целях. Из этих цитат мне запомнились две. Первая – это высказывание о том, что «религия – это опиум для народа», оборванная на том, что в данное время нет ничего лучшего, что народу можно предложить. Вторая цитата – тоже знаменитая: что «из всех искусств для нас важнейшим является кино». Однако оно являлось важнейшим лишь для обучения производственным процессам…
За стенами ВЛК ничего подобного не говорилось. В основном всего этого не знали, а кто знал – просто помалкивал.
Любили курсанты Владимира Павловича Смирнова, который ныне заведует кафедрой русской литературы. В те годы он вёл курс лекций по литературе русского зарубежья. Он знал предмет и радовал курс своей выправкой, точностью формулировок и знанием деталей. Да и держался прекрасно – стройный, стремительный, точный. С упоением рассказывал о Бунине, Георгии Федотове, других звёздах русской эмиграции. За глаза величали его «штабс-капитаном». Судя по всему, он знал про эту кликуху и не обижался на своих разгульных семинаристов.
Семинар, посвящённый поэзии, вёл сухопарый и язвительный Лев Адольфович Озеров. Сам тонкий поэт классического направления, он прочитал ряд лекций, посвящённых искусству метафоры. И поверьте, хотя сам он метафорами излишне не увлекался, но толк в них знал и с удовольствием цитировал бессмертные строки.
Повторюсь, что курсанты по своему списочному составу представляли полный срез советского общества. Талантливый поэт Борис Викторов приехал из Кишинёва. На последней парте сидел «наш человек из Дагестана». Один из «курсантов» прибыл из армянского Спитака – через несколько лет после окончания курсов мы переживали за наших друзей из-за страшного землетрясения. Из Эстонии был командирован холодноватый критик с постоянной безмолвной усмешкой. А два безымянных прозаика из средней полосы, не успев расположиться в общежитии, ушли в безоглядный запой. Запой длился до октября, после чего Николай Андреевич Горбачёв отчислил двух неопохмелённых собратьев по литературе, обуянных вечной жаждой.
Ещё на курсах 1981–1983 годов учился писатель из Архангельска с двойной и супервыразительной фамилией Смирнов-Семёнов, прекрасный наш друг из Казахстана Бахытжан Канапьянов, недавний футболист-профи из Симферополя, а впоследствии генеральный директор Русского ПЕН-клуба Саша Ткаченко и немало других талантливых и небезызвестных писателей, включая пять человек из так называемой «группы идиш», которая готовила переводчиков с этого уже забываемого в России языка европейских евреев.
Среди курсантов был туркменский писатель Атагельды Караев. Прекрасный товарищ, тихий интеллигентный человек. Писал книги о природе, о степных барсах и овечьих стадах, в политику на страницах своих повестей не лез, а его книги успешно продавались за рубеж всесильным ВААПом.
И вот он на месяц позже вернулся после зимних каникул. Это было в 1982 году. Николай Андреевич забежал в аудиторию и потребовал объяснительную. Атагельды написал и передал нашему «дядьке». Через десять минут багровый от ярости Горбачёв снова ввалился в класс. Он говорил, задыхаясь от негодования:
– Что это вы мне принесли? Я просил объяснительную.
Невозмутимый Атагельды развёл руками.
– Я и написал объяснительную…
Оказывается, наш друг и сокурсник написал объяснительную на родном туркменском языке.
– Я ещё не умею писать по-русски, – неубедительно сказал он в своё оправдание, – поэтому и приехал учиться.
Все очень смеялись. Николай Андреевич понял, что правды ему не найти, и благоразумно удалился. Но все смеялись так оглушительно, что этого никто не заметил.
Однажды Атагельды прислал мне на Новый год две дыни. Я был очень благодарен за внимание, за гостинец, за память о наших добрых отношениях и распитых бутылках. Но вот только поезд прибывал числа тридцатого января в пять утра. Метро не ходит. На такси денег нет. Проклиная восточные дружеские прибамбасы, отправился я морозной ночью на Казанский вокзал. Это было испытание дружбой!
Правда, дыни оказались вкусными.
А потом началась перестройка, печатать писателей перестали, и Атагельды ушёл в чабаны. Он взялся пасти пятитысячное стадо овец на зимних пастбищах, и с тех пор вестей от него больше не приходило.
То же самое произошло с монгольским поэтом, которого мы попросту звали Николаем. А фамилия его была Цоодол. Однажды в какой-то забегаловке около Белорусского вокзала мы распивали пол-литра, и за этим вдохновенным занятием были застигнуты милицией. А несанкционированное распитие спиртных напитков тогда, как и сейчас, запрещалось. Советская власть охраняла нас от пороков, боролась за нашу нравственность будущих членов коммунистического общества. Кроме того, любили проверять московскую прописку. Юра Могутин жил в городке под Смоленском. Он притих. Я посерьёзнел. А наш монгольский Николай Цоодол пришёл в ужас. Прощай, карьера, завтра монгольское посольство вышлет его на родину!..
Обошлось однако! Я и Юра уговорили мента простить нас за неконституционное пьянство. В разгар покаяния о Цоодоле как-то забыли. А вскоре он стал работать инструктором монгольского ЦК. Проработал недолго. Очевидно, школа литературного алкоголизма не пошла ему на пользу. Он, как передавали злые языки, запил, из ЦК Цоодола изгнали, а тут отец подарил ему стадо овец и табун лошадей, и Цоодол тоже ушёл на зимние пастбища.
Чего только не происходило в стенах ВЛК и литературного общежития, которое в просторечье называлось Зелёный дом.
Однажды и тоже, понятно, по пьяни страшно подрались ныне покойный Володя Шлёнский и известный… назовём его Прозаик из Оренбурга. И вот в самом разгаре драки Прозаик напрягся и, мёртвой хваткой вцепясь в длинное до пят новенькое кожаное пальто Шлёнского, начал раздирать эту импортную кожу с явной ненавистью ко всему импортному. И знаете ли, он разодрал это пальто в лоскуты! Уже не помню, чем закончилась тяжба по поводу уничтоженного пальто – то ли Володя плюнул на ущерб, то ли получил от него какие-то деньги «во измещение убытков»...
Ну а потом Володя умер – одним из первых в нашем недавнем семинаре, а Прозаик пожил в Москве и потом на всё плюнул и удалился в родные оренбургские степи.
Недавно в поликлинике я встретил поэта и скульптора Юру Уварова, который приехал на ВЛК из Самары.
Володя Карпов был связан корнями с Якутией. А Коля Лунгин за годы, прошедшие после ВЛК, стал реальным классиком якутской литературы.
Проще говоря, в списочном составе семинаристов, как в зеркале, отражалось наше интернациональное общество, которое было пусть и не самым правильным, но абсолютно нормальным по сравнению с сегодняшней жизнью.
На ВЛК на десятилетия вперёд завязывались отношения и дружбы. После давнего знакомства в Крыму мы время от времени виделись с Сашей Ткаченко и на морском берегу в Ялте, и в пёстром московском шуме. А потом, в сентябре 1981 года, когда начались занятия на Высших литературных курсах, и подружились. Саша приехал из родного Симферополя, я был москвичом, третий наш друг Бахытжан Канапьянов сорвался на два года учёбы – радости – творчества – познания из Алма-Аты.
На ВЛК было много интересных курсов, но поэтам особенно близок был творческий семинар, который вели критик Станислав Лесневский и поэт Александр Межиров. Лесневского многие знали как яростного борца за спасение блоковского Шахматова. А Межиров был одной из легенд современной поэзии – фронтовик, игрок, бильярдист, создатель многочисленных мифов о себе и своём окружении.
Межиров был страстным курильщиком, и однажды мы скинулись и подарили ему на день рождения, осенью 1982 года, красивую пепельницу из какого-то полудрагоценного камня.
Когда на поэтическом семинаре обсуждали Бахытжана Канапьянова, его все хвалили, и я из какого-то дурацкого чувства противоречия подверг его стихи критике. Разнёс, что называется, в пух и прах. Мне даже стало стыдно моего критического пыла. Но скоро мы объяснились и подружились. А с Сашей Ткаченко получилось так. Когда он выставил на обсуждение свою странную дисгармоничную и частично непонятную поэму «Моль», на него накинулась половина поэтического семинара, выражая непонимание и неодобрение. Тут я напрягся и горячо поддержал его «нелинейное» произведение.
Наши дружеские отношения не прервались после ВЛК. Саша остался в Москве. Бахытжан время от времени появлялся в столице. Мы часто здесь встречались по разным поводам и просто так – безо всякого повода.
Вот одна из незабываемых наших встреч. Это было в постсоветское время. В 1997 году, – в феврале, Бахытжан привёз в Москву изданную им книгу Ткаченко «Подземный мост». Привёз весь тираж – пятьсот экземпляров. Это был знак дружбы, которую не смогло прервать даже крушение нашей великой страны. Выход книги отметили в одном из буфетов гостиницы «Россия». Пройдёт ещё немного времени – и кто вспомнит, что была такая – самая большая в Москве гостиница, где в каком-то заштатном буфете пили за дружбу, за стихи, за будущее три поэта... Наотмечались так, что утром перезванивались и выясняли, кто из нас ещё дышит.
Саша за эти годы стал известным поэтом, правозащитником, начал писать сильную прозу. К сожалению, жизнь не щадит никого – в декабре 2007 года прекрасный человек Александр Ткаченко неожиданно умер – сердце не выдержало нагрузок.
Прозаик Валерий Мартынов из Воронежа ушёл из жизни в 90-е годы, а Андрей Крыжановский – сатирик из Киева – умер ещё раньше. В те годы он шутил, что именно по определению жанра – сатирик-юморист! – его выбрали секретарём парторганизации ВЛК.
Приезжие писатели жили на седьмом этаже знаменитого общежития Литературного института – Зелёного дома на улице Добролюбова.
Здесь ходили легенды о том, как время от времени кто-то из студентов планировал из окон пятого или шестого этажа на ветки деревьев скверика под окнами общежития. Иногда эти полёты «во сне и наяву» заканчивались трагически, иногда в совершивших удачную «посадку» вдруг пробуждались, по сути, бездонные творческие силы.
Я назвал свои заметки «Седьмой этаж» не только потому, что «курсанты» ВЛК занимали самый верхний этаж студенческого общежития, но в первую очередь потому, что наши курсы и были символическим – «седьмым», самым высоким этажом литературной учёбы, какую даже трудно было вообразить в те непростые советские времена. Это была настоящая Академия мастерства и познания.
К слову, в разные годы на ВЛК учились Арсений Тарковский, Виктор Астафьев и Чингиз Айтматов, Владимир Костров, Василь Быков и все остальные советские классики, которые тоже охотно припадали к ключу Ипокрены, почему-то истекающему хмельной влагой соцреализма!
Ну а если всерьёз, это была чудесная школа жизни и творчества, заключённая в два незабываемых года, когда дети разных народов, как братья, встречались в центре Москвы на семинарах корифеев литературоведения, эстетики, экономики и творчества.
Двухгодичная школа закончилась подарком: в начале лета мы получили не только дипломы. Наш курс традиционно получил право (и деньги на это!) несколько дней провести в Ленинграде, как в те годы назывался нынешний Санкт-Петербург. Эти дни – уж и не помню точно, пять или шесть? – мы провели не без шума и не без пользы. Побывали – некоторые впервые – в Эрмитаже и Русском музее, не переставая восхищаться несметными сокровищами, собранными за столетия русской истории. Съездили в Петергоф, где долго бродили от фонтана к фонтану. В тот год открылся после долгой реставрации самый державный фонтан – Самсон. Он блистал на всю округу свеженькой позолотой и заливал водой многоступенчатую лестницу.
Шёл 1983 год. Мы все понимали, что начинаются новые времена. Тем более, что прошлой осенью наш курс вместе со студентами Литинститута в середине ноября 1982-го выводили на траурную церемонию прощания с генсеком Леонидом Брежневым. Цепь провожающих тянулась от Маяковки до кинотеатра «Россия», где сворачивала налево, а потом выходила на Пушкинскую. Часа через три мы проходили мимо выставленного на высоком пьедестале государственного гроба, заваленного венками. Через несколько лет я написал повестушку о том, как мы шествовали в траурной процессии, и по минутам расписал наш путь. На гранитной ограде рядом с кинотеатром «Россия» лежал пакет с подковой копчёной колбасы. И что бы вы думали? – настоявшись в очереди, мы разрезали её и слопали во славу нашей социалистической родины! Процессия была скорбная, но в общем-то никто не плакал – жизнь шла своим чередом.
Было это двадцать пять лет назад, а всё, что связано с ВЛК, со стенами знаменитого института и институтского общежития, с товарищами по семинару, с поездкой в старый советский Питер, незабываемо. Сегодня я с волнением вспоминаю то – вроде бы недавнее – время: два года учёбы в старом флигеле Литинститута, где размещались Высшие литературные курсы.
И с сожалением обрываю свои воспоминания…
, выпускник ВЛК 1983 года