Недавно весь интеллектуальный мир восторженно ахнул – нашлась рукопись романа «Москва майская» писателя, политика Эдуарда Лимонова (1943–2020). Долгое время её считали утраченной. Нашли её в архиве издателя и диссидента Андрея Синявского и Марии Розановой в Америке. О Лимонове настоящем беседуем с его другом и литературным секретарём, поэтом и кинорежиссёром Даниилом Духовским (на фото).
Беседу вела Мария Низова
– Даниил, как вы вообще оказались в роли литературного секретаря классика? Почему вы стали работать с ним, а он с вами?
– Всё просто. Мы были знакомы очень давно, и Лимонов мне доверял. Первый раз встретились ещё в 89-м, а после событий октября 93 го я с Эдуардом сблизился, был одним из первых членов редколлегии его впоследствии запрещённой на территории РФ газеты «Лимонка»*. Хотя Эдуард по возрасту годился в отцы нашей тогдашней компании, разница едва ли ощущалась. Он был открытым и лёгким в общении человеком, с которого ещё не слетел флёр парижской жизни. Позволю утверждать, что меня он выделял из массы ребят, крутившихся рядом, я, наверное, был несколько более развит, чем остальные. Меня ведь привёл к нему не столько социальный протест, но преклонение перед русским культурным мифом, частью которого я всегда воспринимал Лимонова. Он это считывал, поэтому отношения у нас с самого начала складывались не в рамках партийной дисциплины, а приятельские.
Мы общались четверть века, и, конечно, были спады и подъёмы интенсивности общения. Я много писал в «Лимонку»* – самой интересной она была в первые три года своего существования. Когда лимоновская партия* и газета* стали радикализироваться, я отошёл от этой деятельности, тем более что у меня отлично шли дела в журналистике: в 20 лет я был зам. главного редактора ведущего российского журнала по культуризму, а в 23 стал главредом. Но мы всё равно общались, я много фотографировал Эдуарда, записывал интервью, дружил со всеми его спутницами тех лет.
Весной 2001 го Лимонова посадили, он предвидел арест. У меня, как и у ряда людей, были некоторые поручения на этот случай. Свои я успешно выполнил. А уже в июле 2003 го он освободился, приехал из лагеря в Москву, и я был счастлив увидеть его, обритого, загорелого и абсолютно счастливого, в громадной толпе встречающих на Павелецком вокзале. Потом мы общались реже, несколько раз в год я заходил к нему, мы выпивали, обсуждали общих знакомых: кто сел, кто умер, кто прославился. Но без общего дела эти разговоры в какой-то момент стали ходить по кругу, мы оба это чувствовали. Лимонов иногда предпринимал попытки вернуть меня в политику, помню, предложил быть пресс-секретарём партии* (запрещена на территории РФ) и тут же сам добавил: «Хотя нафига тебе это надо…» Когда в Москву прилетал наш общий друг писатель и переводчик Тьерри Мариньяк, мы всегда заявлялись к Лимонову в гости вдвоём, по-моему, он нас воспринимал таким комическим дуэтом. И вот мы в очередной раз оказались с Тьерри у Эдуарда за столом в квартире на Ленинском проспекте. Лопали мясо и пили водку. Я расспрашивал Эдуарда о поэте Сергее Чудакове, Лимонов убеждал Тьерри написать книгу о «приморских партизанах», Тьерри всячески уклонялся от этой сомнительной чести. И в какой-то момент Лимонов говорит: «Данила, дорогой, мы так давно друг друга знаем и так давно ничего вместе не делали, а не хочешь ли помогать мне в издательских делах, в подготовке книжек? Те ребята, кто мне помогал, делал набор и так далее, они всё же далёкие от литературы люди, мне с ними тяжеловато».
– И вы согласились?
– Сказал, что надо подумать. Мне не всё было по душе в тогдашней деятельности Лимонова, но я ощутил: если тебе предлагает сотрудничество зрелый Лев Толстой, а ты кривишь рожу и говоришь, что не все воззрения и идеи чудаковатого графа тебя устраивают, то ты, скорее всего, идиот. Словом, думал я меньше минуты и сказал: «Конечно, Эдуард, почту за честь!» Для себя я сформулировал, что это огромная привилегия – быть первым читателем его книг. Кроме того, это великолепная школа. Мне не очень нравилось определение «литературный секретарь», от этого веяло Переделкино, Маршаком и Фадеевым, но Лимонов стал меня так представлять, и я смирился. Будучи достаточно эгоцентричным человеком, ни с кем другим я бы не стал так взаимодействовать, но Лимонова я считал и считаю гением, поэтому мне было не зазорно, по сути, служить ему. Однажды он сделал мне великолепный подарок – попросил написать главу в сборник очерков об ушедших знакомых «Книга мёртвых». Так что мы побывали и соавторами.
– Как Лимонов писал свои книги?
– Он привык к пишущей машинке, ещё в СССР обзавёлся своей первой машинкой марки Consul. Печатал двумя пальцами, но достаточно шустро. Стихи писал от руки, а потом почти всегда перепечатывал. В 90-е, когда мы делали газету, он тоже барабанил по клавишам пишмашинки, компьютеры были ещё редкой роскошью. Я как-то снял видео, как Лимонов работает: тюкает, что-то напевает, когда делает ошибку – аккуратненько закрашивает специальной белой замазкой и печатает поверх. А в тюрьме он доступа к пишущей машинке лишился. Писать ему разрешили, но приходилось делать это от руки – и он написал семь книг в заключении. А когда вышел, тюремная привычка осталась, и до конца жизни книги он писал по старинке, авторучкой. Позже Лимонов обзавёлся компьютером, освоил его, но у них складывались непростые отношения. На компьютере он писал электронные письма и сочинял статьи для сетевых изданий, на гонорары от которых жил. Причём статьи он тоже печатал в окошке интернет-почты. Порой компьютер зависал, почти готовая статья рушилась, исчезала. Лимонов страшно ругался, начинал заново. Я пытался научить его писать в текстовом редакторе, но так и не преуспел.
– Что было обязательным в его распорядке дня кроме работы?
– Восьмичасовой сон.
– У него было множество знакомых, и всё равно Лимонов, особенно ранний, ассоциируется с щемящим чувством одиночества, злости от беспомощности перед ним. Неужели огромный круг контактов его не спасал? И не было родственных душ?
– За месяц до смерти Лимонов написал в своём «ЖЖ»: «Мне почти 77 лет, но ещё нет, ещё 11 дней осталось. <…> А я есть. И стою себе один-одинёшенек, и нет мне друга и брата». Это сарказм, но и не совсем. Убеждён, что внутренне, экзистенциально он был крайне одинок. Как человеку избыточно умному, ему должно было быть невыносимо скучно взаимодействовать с 95% людей, с которыми ему приходилось сталкиваться. Но он, скорее, воспринимал своё одиночество как дар, знак избранности. «Каждый всесилен, пока одинок» – очень точная строчка поэта Всеволода Зельченко. А ощущение беспомощности вообще не свойственно натуре Лимонова. Он был ранимым и чувствительным человеком, но с характером бойца, всегда готового сражаться с судьбой. В бытовом же отношении он не был одинок.
– Известно, что Лимонов хорошо готовил. Что из его кулинарных свершений запомнилось?
– Мясо, конечно. Его он готовил варварски, но вкусно: раскалённая сковорода, много масла, полуторасантиметровые ломти свиных стейков – коронный номер Лимонова. Несколько раз я ходил с ним за едой в близлежащую «Магнолию»: каждый такой поход превращался в спектакль, его обожали продавщицы, он с ними перешучивался, эти тётеньки всегда знали, что ему нужно. Не уверен, что они понимали, что перед ними писатель Лимонов – просто обаятельный седой чудак, общение с которым поднимает настроение.
– А каковы были отношения Лимонова с алкоголем?
– Тесными. Но есть люди, которые сильнее алкоголя, а есть те (увы, их большинство), кого алкоголь подчиняет. Лимонов относился к первому типу, не был алкоголиком и терпеть не мог пьяниц. Пил часто водку, но, конечно, у него был развит вкус к вину. Франция его в этом смысле сформировала. Причём вино не обязательно должно было быть дорогим – он научил меня, что есть очень неплохие отечественные сухие вина из Тамани. Вспоминаю историю, вылившуюся в книгу «...И его демоны». Мы правили набор новой книги. Закончили, и Эдуард пригласил за стол – он накрыл его на своём широком балконе, который звал террасой. Столик, два раскладных стула, закат, чудесный апрельский вечер. Лимонов разливает вино в крупные бокалы – красиво он это делал, элегантная пластика у него была. Потом достаёт сигареты, предлагает мне. Я говорю: вы же не курите! «А это подруга оставила, её пачка. На таком закате хорошо выкурить сигарету». Закурили. Лимонов берёт бокал, смотрит сквозь вино на заходящее солнце и элегически изрекает: «Вино лечит душу». Я, дабы снизить пафос, отвечаю: «Я записал ваш афоризм, сэр!» Идиллия. А на следующий день он теряет сознание, падает дома. Больница, тяжёлая черепно-мозговая операция. Всё идёт рядом, элегия и трагедия.
– Он пользовался духами? Какими?
– Мир ароматов для него был важен. В рассказах у Эдуарда упоминаются духи Equipage, которыми «обливается» Миша Шемякин, кажется, пару раз и сам Лимонов их использовал. В 90-е мы с моим приятелем по «Лимонке»* Тарасом Р. как-то раз загорелись идеей эти духи найти. Но в России их вообще не было, никто даже не слышал о таких. Мы решили, что Лимонов их придумал. Но оказалось, нет – вполне реальный аромат от Hermes. Он некоторое время не выпускался, а потом производство возобновили. У меня вот стоит флакончик, и когда происходит что-то связанное с Лимоновым, я им суеверно пшикаюсь. Году в 2001 м вспоминаю у него на Арбате одеколон One Man Show. А в последний год он пользовался довольно простеньким, но приятным Glacier от «Орифлейм».
– Насколько сильно изменился Лимонов со своих 20 и изменился ли вообще?
– Ядро личности сложилось у него рано, и большинство его морально-этических установок и даже каких-то пристрастий сохранились неизменными с юности. Конечно, приобретаемый опыт расширял, корректировал и уточнял его личность, с годами он становился и спокойней, и жёстче, но, достаточно близко наблюдая его, я замечал: то тут, то там из-под брони классика проглядывал мальчишка из советской офицерской семьи, одержимый страстью к книгам и грезящий о приключениях в духе Жюля Верна.
– Были ли у него какие-то суперталанты, о которых ещё не говорили? Замечательный портной, хорошо готовил, со вкусом подбирал образы. А ещё?
– Он был, что называется, «рукастый» (это у него от отца), никогда не чурался физической работы. Я застал это. В его книгах есть сцена, как мы прорубаем в едва ли не метровой стене подвала редакции «Лимонки»* проём под железную дверь. Работа тяжёлая, мы надышались бетонной пылью и здорово отбили руки, но вместе с Эдуардом долбить этот метровый бетон было удовольствием. Ещё не все знают, что он рисовал. Рисунки были наивными, но со своим очарованием. Сейчас его картинки 60–70 х годов уходят на аукционах за большие деньги. Рисовал он и в нашем веке, помню выставку рисунков писателей в Литературном музее, к ней Эдуард нарисовал портреты «священных монстров»: Че Гевары, Мисимы, главного германского злодея ХХ века…
– Каким знакомством он реально гордился?
– Некоторыми встречами он именно что гордился. Гордился, что знал почти всех bad boys конца ХХ века – от сербских лидеров Радована Караджича, Ратко Младича и Желько (Аркана) Разнатовича до короля наёмников полковника Робера Денара и подполковника Костенко, полевого командира из Приднестровья. А знакомства и встречи с писателями, художниками или артистами Лимонов воспринимал как удивительное для парня из Харькова приключение: Сальвадор Дали и Трумэн Капоте, Фолькер Шлёндорф, Жан Марэ, Лиля Брик… Продолжать список можно долго.
– Вы ссорились когда-нибудь?
– Нет. И я очень доволен тем обстоятельством, что оказался одним из немногих, с кем за четверть века Эдуард не поссорился. Один раз, смешно вспомнить, мы поругались из-за Евтушенко. Когда он умер, Лимонов написал мне: «...ну ты понял, что дурак умер как положено в день дураков? Там явно кто-то надзирает над нами...» Я Евтушенко любил и люблю, с определением «дурак» согласиться не хотел и упёрся, отстаивая поэта. Эдуард злился. Недели полторы мы после этого не разговаривали, а когда потребовалось, он вдруг перешёл на «вы», что означало изрядную степень отчуждения. Но всё как-то быстро устаканилось.
– Насколько он был самураем? И действительно ли японская литература на него повлияла?
– У нас бытует неверное расхожее понимание слова «самурай». А это прежде всего воин, как верный пёс, служащий своему сюзерену-даймё. Кодекс «бусидо» – этическая надстройка над этой главной идеей. Лимонов служил лишь себе самому, собственному предназначению, как он его понимал. Его персональная философия ближе к стоицизму, но с изрядными оговорками. Я бы назвал его мироощущение гедонистическим стоицизмом.
Что до японской литературы, в 80 е на Эдуарда произвёл впечатление трактат бывшего самурая Дзётё Ямамото «Хагакурэ». Английское издание с комментариями Юкио Мисимы. Несомненно, также впечатлили Лимонова яркая биография и трагический конец Мисимы. Из его многочисленных сочинений он ценил повесть «Моряк, потерявший благосклонность океана», и я не уверен, что он вообще читал прочие многостраничные романы великого японца. Читал ли Эдуард прочих классиков современной японской литературы: Акутагаву, Кобо Абэ, Кэндзабуро Оэ, того же Мураками – не знаю. Я у него их книг не видел, и в текстах Лимонова их имена не проскальзывают.
– Были ли у него домашние ритуалы? Например, сразу загородить окна, включить везде свет, поставить чайник?
– Ну вот, он постился, устраивал, так сказать, «разгрузочные дни». Однажды я прихожу, а на столе в кухне стоит крупный самодельный плакат с надписью: «Сегодня Лимонов голодает!» Для мотивации. Ещё он трогательно прощался: выходил на лестницу, и, пока ты не уплывал на лифте вниз, Эдуард сверху, с лестничной площадки, махал рукой.
– Как он относился к своим дням рождения?
– О тех, на которых случилось побывать, я написал рассказ. Впервые – в 1995-м в бедной квартире на улице Гримау, они с Наташей Медведевой ещё были вместе, но в воздухе уже висели грозовые тучи разрыва, было нервно. Я подарил тогда Эдуарду армейские ботинки производства кимрской фабрики, он потом упомянул этот факт в «Анатомии героя». Мы относились к дням рождения вполне легкомысленно, я никогда не стремился специально «не пропустить», а Эдуард многолюдно отмечал далеко не каждый. Запомнились те, что были отмечены какими-то драматическими штрихами. Самым замечательным было 60-летие. Мы собрались в ЦДЛ, а юбиляр сидел в тюрьме.
– Расскажите про его последний год. Что было самым тяжёлым?
– Он своеобразно дал мне понять о болезни – отдал тетрадь, говорит: «Тут такие разрозненные заметки, посмотри, подумай, что из этого можно сделать». Я прочитал, а там записи о визите к онкологу, ну и диагноз. Прихожу, он спрашивает: «Прочитал?» – «Прочитал». И всё, мы не вдавались в пространные обсуждения. Он выбрал такую форму, чтоб не жаловаться, он этого терпеть не мог. Самочувствие его ухудшалось, я боялся, что он захочет уйти из жизни и попросит меня как-либо помочь в этом. Это был бы кошмарный выбор. Но я его недооценил, он боролся до последнего вздоха и до конца работал, писал. Его последний день рождения – факт мировой литературы. Накануне Эдуард прислал письмо: «Завтра мой д.р. Пацаны пусть выпьют, коллективно поедят. В обычной компании – только свои. Как приедем из клиники, так и начнём. Приходи и ты. Я, может быть, решусь на глоток простого слабого пива». И вечером 22 февраля мы сошлись за столом в его квартире. Лимонов был как тень: всклокоченный седой ёж волос, ввалившиеся щёки, пиджак, вдруг ставший ему велик на несколько размеров. До подбородка он был укутан серым клетчатым шарфом. Один из присутствующих, Дима Селезнёв, спрашивает:
– Эдуард, как вы себя чувствуете?
– Умираю, – отвечает Лимонов, разведя руками и улыбаясь.
А пива он всё-таки выпил. «Хамовники. Венское», добрых полстакана.
* Газета «Лимонка» и Национал-большевистская партия признаны экстремистскими и запрещены на территории России.